Текст книги "Газета День Литературы # 55 (2001 4)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Олег Шестинский ПОЗНАНИЕ ДУШИ
Это, может быть, сама пронзительная книга, которую я прочитал в последнее время. Не поэма, не проза, она прочитывается залпом и возбуждает в уме рой идей, сопоставлений. Охватить ее всю разом невозможно, настолько она насыщена опытом автора, его знаниями, его провидчеством.
Мой высокий тон – не от комплиментарности автору, а от осознания непознанного и нераскрытого в таинственных богатствах русской литературы и того, как редко и трудно мы подбираемся к ним. Поэтому всякая попытка – пусть и с гипотетическими предположениями – заслуживает и огромного внимания, и доброжелательного тона.
Я коснусь лишь нескольких вопросов, заключенных в книге и опровергающих расхожие установки, которыми нас пичкали со школьных лет.
I
Прежде всего о «Слове о полку Игореве», анализируя которое, автор приходит к выводу, существенному для всей истории России, и заставляет иначе взглянуть на изначальный ее древний период.
Если мы стремимся к прочному объединению народов России, крепим их узы, то мы, научно переосмысливая «Слово…», должны прямо сказать вслед за автором: «Слово…» – фундамент нашего государственного мышления и являет собой на деле «800-летний гимн Евразийству», а не продолжать трактовать его, как «антиполовецкое возвание», как это делают многие из его исследователей.
Ибо Евразийство, как мы его понимаем, – это возможность каждому народу, живущему на просторах России, твердо укорениться в почву России, стать ее патриотом, внося все свои культурно-национальные ценности и трудовую обученность в общерусскую сокровищницу. Это относится ко всем: к башкиру и ингушу, еврею и якуту… Ко всем. Братское сосуществование народов в России может быть только на такой основе. Но эта основа – как бельмо на глазу (веками и особенно сейчас, когда Россия слаба) у наших недругов.
Конечно, книга вызовет споры. Да автор и сам идет на них своим виденьем исторического процесса.
Ведь это действительно революционный подход, когда многими доводами Н.Переяслов утверждает, что «почти все хотят выдать свадьбу за битву». А битвы как сердцевины «Слова…» не было! Были заурядные степные схватки, нападение на свадебный кортеж, когда князь Игорь, женя своего сына Владимира на дочери Кончака, отправил его к невесте. Но силы, враждебные Кончаку, захватили Владимира, едва лишь он отпустил конвой, и последовало трехлетнее пленение юного князя, который, находясь в плену, написал «Слово…». Гипотеза поразительная, но отбросить ее на корню – это бездумно и нерасчетливо в научном мышлении. И кто знает, может быть, поиски ученых увенчаются открытием иных, более веских доказательств гипотезы автора. Учтем и то, что пленник содержался с соблюдением всех княжеских привилегий – мог не только тешить себя охотой, но и творить, выявляя свой недюжинный талант и сильные вызревающие качества политика.
Уж представляю, как будут иронизировать оппоненты Н.Переяслова, когда познакомятся с гипотезой, что Ярославна, 16-летняя жена Игоря, полюбила его сына Владимира. И князь Игорь, смущаемый подозрениями и предчувствиями, стремился совершить свадьбу сына как можно скорее. Н.Переяслов обставляет свою гипотезу серьезными доводами (а гипотеза в том, что известный ее «плач» обращен именно к полюбившемуся пасынку, недоступному ей). Повторяю – это гипотеза. Но только благодаря гипотезам мы можем прорваться к истине, они – тот шаткий мостик через бурную реку, по которому рискнет идти только отважный.
Да, это гипотеза! Но история – это только набеги и удары мечей, и неведомый нам закамуфлированный чувственный трепет, способный биться в каждом человеческом сердце.
Как не согласиться с Н.Переясловым, когда он пишет, что «для понимания сокровенной сути поэмы мы должны научиться всматриваться не только в верхнее содержание „Слова…“, но и во всю его многоэтажность». А многоэтажность его велика. И постигать ее для читателя – труд ума и душевной радости, потому что высвечивается великая мысль: не только воинской бранью сильна Русь и Россия, но и своими миропроявлениями, что и окутывает ее духовной аурой.
Иными словами, позволяя себе метафоричность, я скажу, что Н.Переяслов, как чудотворец, превращает кровь в свадебное вино и плач Ярославны в свадебную песню! Многим впору схватиться за голову! Он пишет: «Из свадебных песен родился плач Ярославны» и предлагает доводы в свою защиту. «Полечу, – рече, – зегзицею по Дунаеви», – это, мол, только зеркальное отражение обрядовых песен:
Попрошу я, молодешенька,
я у ласточки перьица,
у касатки крыльца.
Полечу я молодешенька…
Не один год жизни отдал Н.Переяслов размышлениям о «Слове…», и потому так доверительно звучат его слова: «Но что я могу поделать, если каждую ночь ко мне является измученный 800-летним непониманием князь Игорь и, тяжело опускаясь на расшатанный стул, просит избавить его от славы неудачливого князя-авантюриста…»
Здесь интимно-образная перекличка автора и князя свидетельствуют хотя бы о том, что гипотезы и доказательства выстраданы Н.Переясловым, а благородная способность выстрадать дана не всякому.
II
Затрону одно важное утверждение Н.Переяслова, тоже идущее вразрез с большинством.
Либеральные круги сотворили из Владимира Высоцкого своего кумира. Он – «совесть нации». Впрочем, по разряду «совесть нации» у нас нынче стали проходить многие – и С.Ковалев, и М.Жванецкий, и Г.Хазанов, и даже, кажется, Виктор Ерофеев. То есть можно подумать, что мы по удельному весу самая совестливая нация в мире. Легко нынче присуждаются нравственные ярлыки – будь у тебя прозападный настрой ума да толстый кошелек.
А имеет ли право В.Высоцкий претендовать на это звание? Даже по измельчавшему нынешнему тарифу?
Помню, давно, придя домой и услышав, что мой сын-подросток слушает пленки В.Высоцкого, я выключил магнитофон. Почему? Потому что при всех своих антигосударственных наскоках, неподчиненности общенавязываемому, раскованности сердечного артистизма, он, В.Высоцкий, мне чужд как богохульник, как, пожалуй, ПЕРВЫЙ песенник России, с таким остервенением набросившийся на православие. Я далек от мысли, что это было спровоцировано кем-то (хотя за его спиной всегда толклась разнузданная ватажка). Но он глубоко бесчувственно относился к православию и глумился порой над ним. Определенным кругам это казалось смелостью и вызовом системе. А в сущности В.Высоцкий своим ерническим антиправославием навредил многим чистым открытым душам молодых людей, забросив исподволь в них семена зла.
Н.Переяслов впервые так сконцентрированно сказал о глубокой глухоте барда к тому, что – хотим мы или не хотим – составляет нравственную основу России – к ее православию:
…Спасибо вам, святители,
что плюнули да дунули,
что вдруг меня родители
зачать меня задумали…
Или:
…На бога уповали бедные
потом узнали – нет его…
Эти выписки можно продолжать долго, да только надо ли? Они общеизвестны.
Н.Переяслов, затрагивая последний период творчества В.Высоцкого, видел надежду на его (хотя бы частичное) духовное перерождение, но, к сожалению, оно не успело осуществиться…
III
Глава «Не убоявшийся тайны времени» – о Владимире Солоухине. Интересный и глубокий анализ его творчества на фоне современной ему литературы.
Но я выделю только одну черту разбора как особо насущную – «о русскости» его прозы. Н.Переяслов замечает: «На книгах В.Солоухина можно править чувство русскости». Как это перекликается с заповедными мыслями владыки Иоанна «о всечеловечности русского характера»! И владыка Иоанн добавляет: «Такой русскости почти не осталось». Страшные слова! И, как ни странно, а «русскость» – очень редкое слово, вы его не найдете ни в одно солидном словаре русского языка. Что же оно означает? И несомненная заслуга Н.Переяслова в том, что он, по-моему, первым сформулировал суть этого понятия – «русскость»:
«…Отстаивание русскости – это никакой не шовинизм, и порождена эта борьба не стремлением подмять под себя другие нации и культуры, а наоборот – осознанием той опасности (разрядка моя – О.Ш.), которая исходит именно для русской нации и русской культуры со стороны других, более агрессивных в ментальном плане этносов».
Итак, новое слово, рожденное жизнью и не занесенное ни в какие словари, – это знак опасности, чувствование ее, это набатный колокол, который еще не гремел так громко, как сейчас, единя честных русских людей для защиты (пока мирной) своей Родины.
Пусть вскинут руки и грозно замашут ими на меня наши либеральные деятели вроде господ Швыдкого, Лошака, Березовского, Абрамовича, Гайдара и иже с ними, но разве сейчас не начинает оглушать их нарастающий гром русскости, того набата, о котором они еще не ведали в начале перестройки и своей финансово-общественной деятельности?..
Никого не пугаю, но призываю опомниться и понять, что если русские деятели патриотического направления, отброшенные от СМИ, от экрана телевидения, т. е. от возможности говорить свою правду о народе и для народа, уже возводят свое положение до защиты русскости, то припомним, что не столь голод, сколь унижения доводили рабов до восстания.
IV
Одна из принципиальных глав книги Н.Переяслова – «профессор Г-ев и Христос». Суть ее проста: профессор, защищая православие со своей точки зрения, предлагает «улучшения» и «поправки», а зачем? Я вслушиваюсь в его голос и ощущаю, что он мне предлагает иное православие, а не то, которому были беззаветно и не сомневаясь ни в чем верны мои предки. С «неулучшенным» православием, они стояли за Россию и спасали ее от бед. Зачем же мне, православному, добиваться обновления себя?
Профессор укоряет РПЦ «за трусость, рутину, ханжество, корысть». Не спорю – возможно, есть тому примеры. Но и я-то знаю иных: отца Андрея из Волхова, отца Дионисия из Москвы, отца Петра из Можайска, отца Евгения из Самары, которые суть образцы христианской нравственности, и на их фоне я вижу, как я грешен. Всякие люди есть в любом обществе, но зачем же на основе отдельных персоналий клеймить весь сонм людей?
Я – православный, как и профессор. Но духом богоискательства в стиле Даниила Андреева – крупного мыслителя и прекрасного поэта (на мой взгляд, заблуждавшегося в вопросах веры) порою веет от размышлений профессора. Это ведь Д.Андреев предложил поклоняться «некой светлой духовности» и «братству людей»…
Я призываю к терпимости в полемике. И пишу не как дилетант, а как автор опубликованных художественно-христианских произведений. И я чувствую себя не «улучшенным» православным, а тем, который не хочет менять в вере ничего, – это ведь мое право, моих убеждений.
Да, есть еще немало нерадивости среди лиц, призванных укреплять православную систему жизни. Но вспомним, господин профессор, что Русская Православная Церковь – в осаде, и ее возрождение мучительно. Да, мучительно, как при первых христианах. Экуменизм, католицизм, баптисты – с одной стороны, а с другой – фонд Сороса, всеми силами пытающийся подменить православие экуменизмом.
Да разве можно ополчаться православным христианам друг на друга при таком невыносимо наступательном походе прямых и косвенных недругов? (А почему наша Церковь в осаде? Да потому, что православно-патриотическая идеология всегда была хранительницей, или, как написано на могиле владыки Иоанна, «защитительницей» России. Потому что какие бы идеологии сегодня – и левые, и правые – ни мастерили для России знатоки, – они не станут для нас теми, которые крепили мощь Великой Империи.)
Недаром приводит Н.Переяслов цитату Г.Драгунского: «Мощная экспансия Православия заставляет тревожиться… Не превратится ли она в жестко организованный главПУР Новой Империи».
Цель-то у подобных публицистов одна: уничтожить самобытность России и добиться ее прозападной ориентации. Прав Н.Переяслов, заявляя, что такая конфессия уже есть. «Еще имя у ихнего божества такое необычное… Ах, да – ЛУКАВЫЙ!..»
Так что, господин профессор, перед лицом прозападной духовной опасности нам, единоверцам, лучше пожать руку друг другу, чем выискивать червоточины в воздвигнутом предками храме.
V
Книга «Нерасшифрованные послания» ценна тем, что внимательный читатель увидит в ней не только литературоведческую «нерасшифрованность», но и расшифрованность «Троянского коня», знающего, как захватить русскую душу, переиначить ее, а вместе с ней и Россию.
Я разглядел в книге ратника с крестом и мечом, обороняющего Россию. Ее страницы другими литераторами будут распахнуты глубже, чем это сделал я, и читатель будет оглушен известиями о совершаемом духовном подлоге, все время подсовываемом России.
А уж когда оглушение пройдет, он поймет, что за цельность России нужно бороться не лозунгами и трескотней, а уходить в проницательно-изощренный труд, что и совершил в своей книге Николай Переяслов.
Николай ПЕРЕЯСЛОВ. НЕРАСШИФРОВАННЫЕ ПОСЛАНИЯ. (Загадки русской литературы от «Слова о полку Игореве» до наших дней.) —
Сборник литературоведческих и критических статей. – М.: «КРАФТ+», 2000. – 320 с.
Лев Аннинский «РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА RENDEZ-VOUS» (Из цикла)
«И ЖЕНЩИНА СТАЛА МОЕЙ»
Я уже отчаялся застукать поэта на любовном свидании. Все какие-то иносказания: лес – как схема, телеграфный столб – как лемма, цветок – как контур, река – как фаза… Лошадь, в которой сила вращается, как бензопила… Из завлабов, что ли.
И вдруг: «Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване».
Пригляделся: «Там невеста моя на пустом табурете сидит».
А ведь неспроста бензопила крутилась: сейчас лошадиные силы врубятся…
Я добрый, красивый, хороший
И мудрый, как будто змея.
Я женщину в небо подбросил —
И женщина стала моя.
Когда я с бутылкой «Массандры»
Иду через весь ресторан,
Тверез, как воздушный десантник,
И ловок, как горный баран,
Все пальцами тычут мне в спину,
И шепот вдогонку летит:
Он женщину в небо подкинул,
И женщина в небе висит…
Матерый постмодернист (метаметафорик) рассказывает – словно ребус загадывает. Надо расшифровать. В данном случае через начертательную геометрию, переходящую в моделирование. Что там внутри, – неизмеримо. И понятно. И необязательно. Налицо: диагонали, стороны, параллели, конструкции, векторы, длина, ширина, кривизна, таблица умножения, термопара, коленвал, ось, сектор, перпендикуляр, молоток, гвозди, резьба…
Смысл этого технобесия почерпывается из сталинской метафоры о том, что мы – винтики. (Сталина поэт ненавидит и специально пишет акростих, где засовывает его в… не решаюсь повторить). Так вот: мы – не винтики! «Разбери и свинти наугад, вынимая деталь из детали, – мы останемся, как и стояли, отклонившись немного назад».
Кроме этого геометрического самоутверждения герой говорит о себе, во-первых, что он спер в универмаге бутылку вина, во-вторых, что ему не на что жить, потому что все деньги он проездил на такси, и, в-третьих, что он собирается всех квасных патриотов отправить в Грузию. О том, что он делал в ресторане, мы уже осведомлены: подбрасывал женщину в пустоту.
Пустота, обнаруживаемая в пространстве «конструкции», и есть искомая «оглушительная ясность». Все остальное – изобретательная абракадабра. «В менделиц Таблеева закон». В данном случае – игра слов. Иногда это абракадабра, сконструированная по методу центона (игра цитат): «Гений твой не может быть измерен. С южных гор до северных морей ты себя навек запараллелил с необъятной родиной моей!» Тут цитаты выставлены напоказ. Иногда абракадабра невзначай параллелится с играми других парней того же прикола. «Так Зимний был захвачен нами. И стал захваченным дворец. И над рейхстагом наше знамя горит, как кровь наших сердец!» Салют от Дмитрия Александровича Пригова! Еще пример: «Древесный вечер. Сумрак. Тишина. Расшатанные, длинные коровы. Их звать никак, их животы багровы, и ихний кал лежит, как ордена». Привет от Сорокина!
Вот, однако, чистое попадание, без приветов со стороны:
Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги.
Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,
К числам простым прижиматься, простым и убогим,
И примитивным, как кость в переломе открытом.
Хорошо сказано. Не хуже, чем в том анекдоте, где две монахини задумчиво беседуют на закате:
– Нет, что там ни говори, мать Манефа, а кость в ём есть…
Извлечена мною сия кость из книги Александра Еременко «Горизонтальная страна». – М., 1999.
«ГЛАЗА ТАРАЩИТЬ, КАК НА БОЖЕСТВО…»
По части юмора ему нет равных. Все – от лица глубокомысленного охламона, причем специально объяснено – для историков: «Инакомыслие причиной, чтоб называться дурачиной», и для литературных критиков: «По ходу действия герой становится антигероем». Этот наш герой-антигерой – современный Козьма Прутков, с важным видом изрекающий банальности и с дурацким видом брякающий то, о чем другие говорить стесняются. Интонация – та самая, жемчужниковско-толстовская: «Что крысы составляют большинство, что верховодят между прочих тварей на всех концах обоих полушарий – не есть ли здесь природы торжество?» В нос шибает крысиный дух, а дух мудреца при этом обращен не ниже, как к сути вещей, загадке бытия и высшему закону природы.
Зная эту кодировку, можно оценить мироконцепцию типичного сегодняшнего человека, который живет в такой дыре, как московское Чертаново, страшится грядущего Хама и притворяется сумасшедшим, чтобы не переродиться в «ничтожный овощ», то есть не стать, как все.
Если он говорит, что Бога нет, – значит, тайно на Бога надеется, хотя вспоминает его только как скоморох или юродивый. Если он говорит, что ему снится Русь Святая, и непременно с ангелочками, то будьте уверены, что, славя ее неприступность, он попросит у нее опохмелиться. Он вспоминает и Русь Советскую: «желая быть с народом заодно», распахивает окно, чтоб, как бы между прочим, «поклоны класть крестьянам и рабочим». О распаде Союза он скорбит так: «За оставшееся время на одну шестую часть насмотреться б всласть».
Разумеется, такого парня трудно представить себе на любовном свидании. Разве что в облике «законченного идиота, что выбрал посох и суму» и прельстился «калекою убогой, двуногой и двурукой, все равно». Однако все, что говорит этот хитрец, надо понимать наоборот, и, стало быть, в глубине тут следует предположить душу страстную и романтическую. И даже изысканно-щегольскую в чувствах. Только прикрыто все будет – ради безопасности – родной грязцой.
Итак, свиданье близится.
Излишество, пустое щегольство —
дождливым днем блуждать по перекрестку,
на скотный двор взирать сквозь занавеску,
глаза таращить, как на божество —
на бабу с воза…
Внимание! Сейчас в бабе проглянет неземная красавица:
…на бабу с воза, по колено в грязь
забредшую, подобно индианке.
Есть нечто в древнем облике крестьянки,
невиданное мною отродясь.
Я открываю дивные черты.
Однако…
Реальность в облике мужика, с воза которого свалилась (или слезла?) баба, вынуждает героя вернуться в облик.
…Однако на правах первопроходца
мужик жестоко надо мной смеется
и лезет в лужу, закатав порты.
Мужик под бабу…
Отвернитесь, стыдливые! Осуществляется сублимация эротического акта:
Мужик под бабу, засучив рукав,
Являя миру грозный нрав,
Подсовывает руку —
Из грязи в князи тащит суку.
Что ж так грубо кончил? Чтобы скрыть прециозность внутреннего состояния. Жаль, конечно, возвращаться в родной навоз. Но есть чем утешиться: вот какие бриллианты откапывает в нем Владимир Салимон!
См. его книгу «Бриллиантовый и золотой». – М., 1998.
«НО – С ДРУГОЙ…»
Где это происходит, не очень ясно. Впрочем, и не важно. Где «от солнца акварельным угол Кудринки казался». Важно то, что случилось вечером. Впрочем, дело обычное: пустяки выросли в разрыв. «Как обычно, поссорились мы этим вечером. Я ушел… Но внезапно средь затхлости лестниц догадался, что, собственно, делать нам нечего и что сделано все, что положено вместе».
Затхлость лестниц – это существенно. Быт. Пошлый быт, который мешает мыслить и мечтать. Потом, через много лет, придется признать и фактор быта. «В наши трудные времена человеку нужна жена…» А сейчас – невыносимо!
«Лишь с привычкой к теплу расставаться не хочется… Но время пройдет, и ты станешь решительней. И тогда – как свободу приняв одиночество, ты почувствуешь город, где тысячи жителей».
Тяжеловесная неуклюжесть этих строк не должна смущать читателя: она – от давления мыслей. Любовь – как проказа, отвлекающая от сути; ее всегда мало: если с ней примиряешься, то лишь как с «сугубой прозой». Прелесть «рук и плеч» – ничто перед весомостью слов, и если слова оказываются «пустой болтовней», то у женщины шансов нет.
У данного мужчины – тоже. От таких женщины уходят – к другим. «Уносят ощутимость своей теплоты». А оставляют тебе – ощутимость свободы.
Но зато есть мысли. О том, что у русских женщин всегда берет верх покорность. А если решительность, то и в этом мало смысла. Дурная бесконечность. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Это Некрасов так думал. Мы знаем другое: «Она бы хотела иначе – носить драгоценный наряд… А кони все скачут и скачут, а избы горят и горят».
«Драгоценный наряд» – это тоже морок. Женщина «не может заменить весь мир». Так что разрыв с ней – закономерен. «Мы встречались порой. Говорили. Мне некогда было. Я проделывал путь, пробивая дорогу плечом».
Так что без женщины даже лучше.
Так в чем же смысл жизни, от которого она отвлекала?
Смысл – изначально – в том, чтобы выбиться из пошлости всеподобия, не быть таким, как все. Отстоять свободу. Право на свое «Я». По ходу раздумий на эти темы, впрочем, выясняется, что личности неоткуда почерпнуть содержание для своего «Я», кроме как из того потока, из которого она хочет выбраться любыми средствами. «Верность себе» – понятие вполне номинальное. Для того, «кто полон лишь собою», – это путь в одиночество. От кого ты спасся? «От всех, кому ты протянуть не смог руки, когда спасал, как жизнь, свой спешный путь неведомо куда». Даже не одиночество страшно, страшно, что – «неведомо куда». Бессмысленность страшна.
И такая же ловушка – в излюбленном поле размышлений – в российской истории. Наследник честных революционеров хочет поднять восстание, но не может решить, против кого, потому что ненавидимые им тупицы-враги куда усерднее наследуют революционные традиции, чем он сам. Так «после войн и революций, под все разъевшей темнотой мне так же некуда вернуться с душой открытой и живой». Другой бы нашел, куда вернуться, сказав, по обыкновению наших демократов: теперь у нас другая страна… Но надо же дойти до самой сути. Ты же – адепт Разума. И отречься нельзя от желябовской бомбы, и мучит догадка, что «самый добрый царь был убит ради баловства». Стонет логика оттого, что сначала романтики везли в Сибирь кулаков, а потом «той же дорогой» повезли их самих. Приходится признать, что мечта «водила нас за нос». Но тогда «кем мы сами были? Что отняли у всех? И что им дали?» И мучается душа от мысли, что «соблазн пришел не через них. Он через нас пришел». То есть не через тех «простых людей», которые поверили в химеру коммунизма. А через тех умников, которые химеру вызвали.
И это третья ловушка – взгляд на «простых людей» свысока (за их «мещанство») и стыд от своего опасного высокомерия. Ну как Разуму достучаться до заурядных? Им – «души не по плечу». «Они ничего не знают, а эти стихи для них»… Что они могут подумать о поэте? – «Простые люди… Кто я впрямь для них? Лежачий камень… Мыслящий тростник…» Тростник в данном случае мыслит слабо, а вот «простые люди», о которых он судит, мыслят трезвее, и они его «добьют», сказав с насмешкой: «Что ж, хотел не как мы, так смотри…» И он признает: «Мой суд был строг… Но даже след сгорел высот, с которых я на вас смотрел…»
Нормальный разум в этом случае, наверное, осекся бы, заурядный человек замкнул бы уста. Но мудрец пытается выразить самую эту ситуацию финальной пустоты и абсурда, он упрямо продолжает атаковать бессмыслицу, признавая: «Все распалось – ни мести, ни чести… Только длится – неведомо что». Как спастись при таком итоге? «Стать умней… и больше зря не спорить с Богом». С Богом?! Его же нет? Нет, конечно. Но «впервые жаль, что нету Бога…» И впервые – крик: «Вразуми нас, Господь! Мы в ловушке…» И впервые человек, веривший в разумную связь всего, задумывается о банкротстве: «Где эта связь? Иль впрямь лишь сам собою я занят был, бунтуя и кляня… А связей – нет. И, значит, впрямь пустое все, чем я жил, за что убьют меня».
Теперь уж не убьют. Дадут дожить спокойно.
Но смутно, как сквозь пелену, – там, на затхлой лестнице, – мелькает запоздалая разгадка:
Предельно краток язык земной,
Он будет всегда таким.
С другим – это значит: то, что со мной,
Но – с другим.
А я победил уже эту боль,
Ушел и махнул рукой:
С другой… Это значит: то, что с тобой,
Но – с другой.
Можно не сомневаться, что читатели с первых строк догадались, кто автор: строки этого мудреца давно расходятся пословицами, хотя достаточно полное собрание его стихов вышло только теперь: Наум Коржавин. К себе. – М., 2000.
«НО ОНА ОТРАЖАЕТ НЕ СМЕРТЬ, А БОГА»
Свидание высвечено тихим светом, и все-таки он слепит.
Как печален жених, говорящий своей невесте:
"Уберем светильник, сияющий в темном месте,
да, во всем подобенон нашим телам и душам,
уберем светильник, случайно его потушим".
Кажется, что это происходит не в реальности, а в виртуальном поле поэзии Бродского. Но в этом поле давно уже растут новые цветы, пасутся новые стада и дуют новые ветры.
Но, почувствовав вдруг дуновенье иного ветра,
не огонь, а жизнь разгорается в стиле «ретро»,
и любовь становится просто стеклянным звуком,
а наука страсти – подобно другим наукам —
не исканье истин, а эхо имен случайных
в лабиринтах тела, в его закоулках тайных.
Конечно, не телом, а духом хотелось бы сообщаться, тело бессильно. Но и дух неуловим: он твердеет в словах, слова застывают в фолиантах, фолианты замыкаются в университетских библиотеках. Аарон и Харон, Аргус и Один, Агарь и Сарра, Иаков и Исав, Петр и Павел, Расин и Корнель… Эдип, шествующий из Фив в Саратов. И кругом – соленая вода: слезами пытается склеить человек пространство и время, а обнаруживает, что склеиваются – вещество и сила. «Жизнь – драгоценный камень в оправе смерти».
Подождите… а что же жених, так доверчиво погасивший светильник и оставленный в постели?
Твой случайный спутник в постели был пьян и весел.
Сеть из лунного света рыбак над водой развесил.
Как он мучил женщин, как долго он жил на свете,
Чтобы тени рыб попадали в такие сети!
Похоже, что любовь в эти сети не ловится, а ловится что-то другое. Любви только дай волю – сразу совьет из души веревки. «Так птица гнезда вьет». Страстным ласкам лучше не верить – они остывают, как позабытый в дощатом столе горшок… Что в горшке? Чечевица?! Пахнет утраченным первородством… «Нам любви не вернуть и к горячим губам не припасть, дотянувшись до неба с завязшею в воздухе птицей…» Влюбленные не могут оторвать взгляда от птиц, пытаясь, как древние авгуры, угадать по их полету волю Рока. Или, лучше сказать, Бога, хотя на Бога надежды нет. Кажется, в этом и состоит смысл их горького свиданья.
Перед Богом мы оправдаться ничем не можем —
ни чужой любовью, ни собственным брачным ложем,
ни потоком слез на дороге пустой и пыльной,
ни зажатой в горсть материнской землей могильной.
Как младенец в чреве, в гнезде засыпает птица,
и в твоем лице проступают чужие лица.
Любовь, как и Жизнь, – лишь миг в неотвратимости Небытия. Шепнуть: «люблю», пока время еще не повернуло вспять. А уже бьет час: кирпичная пыль оседает на руинах века. Горький русский опыт пробивается сквозь энциклопедическое всеоружие невесты, которая появилась на свет в последние годы всесилия державы, а в возраст душевной конфирмации вошла, когда держава стала впадать в бессилие. «Умираем мы, спим и обедаем, громко плачем, слова говорим и какие-то вещи преследуем, но не ведаем, что творим».
Повседневность – почти по Чехову. Не вынести! Успеть дописать короткое письмо – о главном. Времени мало…
Омывают смертных струи его, потоки.
Твой жених сквозь слезы такие читает строки:
"Ключ торчит снаружи в неплотно прикрытой дверце,
дом дрожит от стужи, любовь разрывает сердце".
Все пространство жизни пронизано этой дрожью,
Откровенной ложью, надеждой на милость Божью.
По ночам глаза твои путь отражают Млечный,
а в сосуде тела душа – как огонь увечный
или как волна, у которой изгибов много,
но она одна отражает не смерть, а Бога.
Светлана Кекова. Короткие письма. – СПб, 1999.
