Текст книги "Газета День Литературы # 134 (2007 10)"

Анастасия Гачева, Светлана Семёнова ХИМЕРЫ РАЗУМА ИЛИ ИСТИНА СЕРДЦА?

О романе Александра Потёмкина «Человек отменяется»

Существует два типа художника. Один созерцательный, эпически-спокойный, уравновешенный, второй нервно-динамичный, взрывчатый, натянутый, как струна. Один распахнут внешней реальности, миру природы и истории, его любовно описывает, им вдохновляется, им живёт. Второго внешний мир хотя и интересует, но лишь как то, что связано с главным предметом его внимания – личностью, в глубины которой он погружается снова и снова, не уставая разгадывать «тайну человека». В русской литературе XIX века классические их образцы были явлены, с одной стороны, Толстым, «тайновидцем плоти», с другой его современником Достоевским, «тайновидцем духа», по определению Мережковского.

Александр Потёмкин относится ко второму типу писателей, занимая среди них своё яркое, уникальное место. Человек в поразительной двойственности его природы («я – червь, я – Бог»), нелинейности и непредрешённости, в изощрённых извивах его психики и интеллекта – вот что прежде всего занимает писателя. Герои его повестей и романов личности, «усиленно сознающие»: рефлектируют они над собой, над окружающими, над переменчивыми путями судьбы, стремятся постичь начала и концы бытия, во всем дойти до первопричины. Напряжённая работа сознания не прекращается в них ни на минуту. Как и герои Достоевского, они одержимы одной страстью, одним желанием – «мысль разрешить». Внешние формы существования, свидетельствующие о состоятельности, успехе, да что там, просто нормальном устроении жизни: обеспеченность, семья, дети, карьера, – отступают на задний план. На передний – выходит идея: заполоняет пространство ума, властно распоряжается в сфере поступка, жёстко прочерчивает линии взаимодействия с окружающими.

Роман «Человек отменяется» впечатляюще демонстрирует эту особенность характерологии Александра Потёмкина, создавшего своеобразный художественный мир, где патетика соседствует с блистательным гротеском, прямая мысль – с сильным, часто бьющим по нервам образом. Последнее произведение писателя держится внутренними монологами, непрерывной беседой героев с собой, исповедью себе, а по совместительству и читателю. Такая форма прямого, без лукавства и утайки, раскрытия персонажа особенно любима Потёмкиным: на ней построена повесть "Я", она широко используется в романе «Изгой». И в романе «Человек отменяется» сознание, говорящее с самим собой, стоит в центре повествования. Даже там, где герой произносит слова, его монолог сохраняет приметы внутренней речи. Да и диалоги, вкрапляемые в текст повествования, зачастую тоже монологичны: собеседники не слышат друг друга, каждый вещает на надрывном фортиссимо, звучит в своей тональности и ведёт собственную идею-мелодию; слово другого внутрь его сознания не проникает, отскакивает, как шар, и катится одинокой дорогой. Каждый переполнен собой, занят своим возлюбленным «эго», его лелеет и превозносит, ему воспевает осанну.

Само романное действие зачастую протекает не в объективной реальности, подчинённой законам пространства и времени, а во внутреннем мире героя, созданном его мыслью и неукротимой фантазией. Какие драматические сцены проходят перед лихорадочным взором потёмкинских идеологов (а в романе «Человек отменяется» все – идеологи, от обывателей до олигархов, не говоря уже о бомжах-интеллектуалах, рассуждающих о геополитике), какие исторические и космические эпохи сменяются, какие перспективы рисуются их распоясавшемуся воображению! Оно не желает знать никаких пределов, парит над миром и упивается собственной властью, тем более безграничной, чем ограниченнее, обыденнее и плоше его приросший к земле обладатель.

И совсем не просты оказываются самые, казалось бы, невзрачные экземпляры рода людского, маленькие человечки, вроде Семена Семеновича Химушкина (от какого слова фамилия? – химичить? химера?), скромного обладателя московской непрезентабельной трёшки, две комнаты которой он сдает квартиранткам-студенткам, или аспирантика Архитектурного института Дыгало, в реальности не построившего даже сарая, зато в виртуальности – неистового проектанта. Все они глядят не меньше, чем в Наполеоны. Все задумываются об устройстве Вселенной и вынашивают планы переделки человека и человечества. У них свой критерий оценки личности: сила развития и активности ее разума, степень его автономии, полнота его бесстрашия и свободы.

Человеческий разум, горделиво обособившийся от Бога и от мира, оторванный от веры, надежды, любви, – вот главный герой философского, идеологического романа «Человек отменяется». До каких геркулесовых столпов может дойти сей разум и носитель его – человек? – к решению этого вопроса и направлен смелый художественный эксперимент Александра Потемкина.

Здесь, как и в романе «Изгой», идёт испытание человека. Но в «Изгое» человек испытывался на его способность восходить, отрешаться от материальных соблазнов цивилизации, возвышать сознание, властвовать над своими страстями. Здесь же человек испытывается на свои отрицательные, злые пределы: насколько глубоко сможет он пасть, какие сатанинские выверты и преступления будет готов совершить.

Именно этот вопрос – о пределах зла в человеке – заботит Семёна Химушкина. Его блистательным монологом начинается интеллектуальный марафон, в который, по ходу действия, включаются все персонажи романа. Правда, экспериментирует он с человеком только в воображении: решиться на реальную мерзость – кишка тонка. Да и что можно предпринять с такой обыкновенной и скучной внешностью, получая жалкие триста долларов в месяц, питаясь кефиром и щеголяя в потрёпанных панталонах? Химушкин, как подпольный герой Достоевского, предпочитает «скандалить в собственном сознании». Он – завистливый, злой фантазёр, и в своём мечтательном, фантомальном захлёбе рождает такие химеры разума, что не снились ни гоголевскому Поприщину, ни Голядкину Достоевского. В повседневном же бытии – скукожен и мелок: подглядывает за квартирантками, не прочь тяпнуть водочки и попитаться за чужой счет, конфликтов старательно избегает и в гражданском смысле вполне благонадёжен.

Но зато ослепительно великолепен его двойник – всемогущий олигарх Иван Степанович Гусятников, в которого на пиках воспалённой фантазии перевоплощается Семён Семёнович. Этот тоже предаётся неуёмным мечтаниям, громоздя картины немыслимых извращений, то дьявольски-утончённых, то нарочито-грубых. Но, в отличие от Химушкина, обладая вожделенными капиталами, что, как известно, правят цивилизованным миром, он имеет шанс проверить практически, насколько быстро лишается человек своего достоинства, легко ли утрачивает тонкую плёнку культурности, истребляя в себе всё, что отличает его от кровожадного зверя.

Гусятников становится режиссером дьявольского спектакля, изощрённо мизансценируя предельно жестокие ситуации, чтобы под их прессом человек из человека «вытек», как когда-то выражался Бабель. Устраивает себе крепостную деревню, закабаляя безответный, нищий российский люд, и понуждает новоиспеченных холопов исполнять все прихоти «барина».

Как змей-искуситель, Гусятников толкает людишек на смертный грех, а сам подсматривает в щёлочку, испытывая самое яростное наслаждение от созерцания их падения, где немедленного и покорного, а где – после немалого сопротивления, которое, впрочем, лишь разжигает его глумливый восторг. Надо отметить, что сцены в поэтике шока у Александра Потёмкина особенно художественно выразительны.

Главный вывод, к которому приходит Гусятников в результате своих экспериментов: человек мразь, гниль, ничтожество, не заслуживает ни уважения, не любви, и «мир вокруг него не стоит и ломаного гроша» . Вывод этот, впрочем, присутствовал в его сознании до всякого опыта, был изначален и неколебим. И тем не менее он на протяжении всего романа с завидным упорством доказывает и доказывает себе то, что ему ясно и без всякого доказательства. Как наркоман нуждается в зелье снова и снова, так и Гусятникову то и дело необходимо убеждаться в изначальной порочности себе подобных. Почему? Потому что каждое новое паденье других развязывает руки ему самому, открывает путь вседозволенности, оправдывает самые чудовищные, самые немыслимые поступки: коли человек такое дерьмо, так и церемониться с ним нет никакого смысла. Как говорится, по Сеньке и шапка.

В представлении героев Потемкина человек жалок и ничтожен не только по своей духовно-душевной природе (эгоистичен, завистлив, бессовестен, склонен к ненависти и преступлению), но и по телесному своему естеству. Такой поворот для автора нов: его не было ни в «Изгое», ни в повестях «Бес», «Стол», "Я". Эту глубинную связь между этикой и физикой, между несовершенством телесным и изъянами нашей духовной природы отмечал ещё апостол Павел, указывавший на противобожеский «закон», действующий в наших членах и препятствующий творить «доброе», а в русском XIX веке подчеркивали и Достоевский, и Н.Ф. Федоров, и В.С. Соловьев. Вот и у персонажей романа «Человек отменяется» первопричиной их зубовного скрежета на человека, глубинным истоком озлобленности, жёсткого и жестокого отношения к миру является телесная немощь. Они испытывают стыд за свое хилое, невзрачное тело – такое жалкое, подверженное болезням, целиком зависящее от капризов среды, неуклонно стареющее, умирающее, а после смерти идущее на корм червям. Быть «прописанным в таком жалком органическом каземате» – позор и проклятие для разума, которому «необходимы свобода и пространство, время и скорости, а не яйцеподобная голова в 70 кубических дюймов». Человек не умеет управлять своим телом, неспособен контролировать процессы, протекающие внутри него – в этом видится героям Потёмкина глубочайшее унижение существа сознающего. Вот отсюда, из этого стыда за собственное несовершенство, и рождается яростное презрение к жалкой, смертной телесности, болезненное желание истерзать, искромсать мерзкую плоть, смешать её с грязью, стереть в порошок, что со вкусом и проделывают они то в воображении, а при случае и наяву. При этом тот же Гусятников, издеваясь над телом и душой человека, ещё и сокрушается о низости человеческой природы – мол, не выказывают людишки, доведённые им до отчаяния, благородства и широты душевной, по-животному цепляются за жизнь, отталкивая один другого: так ведь и не удалось олигарху в благородно-садистском своём запале побудить обитателей одного из его экспериментальных бараков к выбору единственного претендента на спасительное лекарство, способное избавить от смертельного отравления.

Единственный романный персонаж, верующий в человека, вершинное творение Божие, чудо земли, надежду всей твари, что «стенает и мучится доныне» (Рим. 8:19) и ждёт спасения и попечения от существа, одарённого не только сознанием, но и нравственным чувством: совестью, любовью, ответственностью, состраданием, – палеоантрополог Настя Чудецкая. В самом имени девушки запечатлено главное христианское чаяние – «воскресения мёртвых и жизни будущего века» (Анастасия – по-гречески «воскресение»). А фамилия напоминает о тех чудиках, юродивых, взыскующих «Града Небесного», которыми испокон веков держится русская земля. И у неё совсем иной подход к человеку. Для Насти человек уникален и неповторим. Более того, существо растущее, творческое, стремящееся превзойти самоё себя – как бы иначе вышел он из первобытного, полузвериного своего состояния, создал величайшую цивилизацию и культуру, достиг таких духовных взлетов! В самом себе человек заключает потенции своего дальнейшего эволюционного восхождения: «Он способен самосовершенствоваться в высшее существо, преодолевать собственную природу, раздвигать ее возможности», преображая своё тело, достигая бессмертия, возвращая жизнь ушедшим в небытие.

Жанн Зинченко Родина моя – РОССИЯ

РОССИЯ-МАТЬ

Россия-Мать! Люблю тебя как сын!

Люблю твои леса, моря и долы,

Безбрежных далей призрачную синь,

Восходов и закатов ореолы,

Люблю туманы в поймах на заре,

Люблю цветенье трав твоих весною,

Листвы богатство красок в сентябре

И белый, белый снег в лесу зимою;

Люблю я шёпот тихий камыша

В лиманах моей Родины – Кубани...

В покое на Руси моя душа –

В таком покое, как в степи курганы...

Люблю безмолвный добрый наш народ

За совестливость, веру и надежду –

Он тыщу лет достойной жизни ждёт,

Но вот живёт так тяжко, как и прежде.

Россия-Мать! Люблю тебя как сын!

Молюсь, чтоб ты минула время смуты.

Народ твой, Русь, – могучий исполин,

Лишь он с тебя сорвёт ворожьи путы.

РОДИНА МОЯ РОССИЯ

Подмосковье...

Лесная нега...

Тишина

до ушного звона...

Падают хлопья снега

Прямо ко мне в ладони.

Падают – тают... Природа!

Будто хотели согреться...

Словно прошедшие годы,

Словно картинки детства.

Чуден лес зимней порою –

Лапы заснеженных елей

Свились над каждой тропою –

Сказочна эта прелесть!

А у речки берёзки стайкой,

Обнявшись, как девчонки, стоят,

Будто что-то друг другу с утайкой,

Тихо, шёпотом, говорят.

Но только глаза закрою,

Вижу песчаные косы,

Лодки под парусом в море,

Свежей пшеницы россыпь,

В детство моё дорогу...

Кажется, снова встречу

Бабушку у порога

В тёплый кубанский вечер.

Тают снежинки... И годы...

Но от прошлого некуда деться...

Изредка помню невзгоды,

Чаще – картинки детства...

ЛИПЫ У ЦЕРКВИ

В Иславском наша церковь, как невеста,

Красива её стать, красиво место

На берегу высоком, над рекой...

Мы к церкви любим приходить с тобой.

Вокруг святой церквушки Казакова

Круг лип столетних – я любуюсь снова:

Их тридцать три – по возрасту Христа –

И высотой почти что до креста.

Как изумруды вокруг шеи женской,

Липы в кругу у церкви деревенской

Подчёркивают Храма красоту

И душ людских благую чистоту.

Придите летом к липам –

пахнет мёдом, Они цветут – к ним пчёлы хороводом,

Их тень густая прячет от жары

Всех прихожан и стайки детворы.

А в осень разноцветными коврами

Листва шуршит под нашими ногами,

И на земле ковёр и на реке...

И синь лесов озябших вдалеке...

И лишь зимой, когда прозрачны липы,

И снегом лес, поля, река покрыты,

За десять вёрст церквушка вдаль видна –

Как в серебре среди снегов она...

Святые липы – ведь сажали предки!

Отцы и деды были здесь нередко,

И мы привыкли к липам, как к своим,

И церковь бережём – на том стоим!

Зимой и летом люд приходит к церкви,

Здесь свет души святой Руси не меркнет –

Кто помолиться, кто окинуть даль...

Москва-река красива, как и встарь.

О, Русь моя! Нам бес судьбу попутал –

Идём дорогой крови, войн и смуты,

Но верю, что на Русь придёт покой...

Мы к церкви любим приходить с тобой...

МОСКВА

Большой Каменный мост...

По-русски он массивен и надёжен,

Отсюда виден Кремль

во весь свой рост –

Из камня белого

и красного

он сложен.

Судьба Кремля

сродни судьбе народа –

Так тяжела, что Боже не поправит,

Междоусобиц кровь,

то голод год от года,

То белые,

то красные

там правят.

Мечта моя до глубины чиста –

Чтоб помнил каждый

русский дедов род,

Чтоб правили Россией не цвета,

Не белый

и не красный,

а народ!

Да, Кремль наш из числа семи чудес: Соборы,

башни,

вся в зубцах стена,

Ивана Колокольня до небес...

Здесь русский дух,

здесь Родина видна!

С моста почти рукой достать

До башен Водовзводной,

Боровицкой,

А вдалеке и Спасской башни стать

И бой Курантов,

нам до боли близкий.

Чуть слева от Кремля

Дом Пашкова (Баженов!),

Античной строгости Руси библиотека,

Вдали – Собор Василия Блаженного – Храм Покрова,

шестнадцатого века.

А рядом с Собором – Лобное место

Из камня белого на площади Красной,

Здесь Зло и Добро не раз были вместе,

Быть может, и кровь проливалась напрасно.

Чуть сзади Храм Спасителя Христа,

Под златом купола видны за километры:

– Взрывать – не строить! – суть сего проста,

И звон колоколов уносят ветры.

Как хороша ты, Матушка-Москва,

А с высоты моста особенно красива,

Не люба лишь не помнящим родства,

Для русских же всегда краса и сила!

Я ЖИВУ НА АРБАТЕ

На Арбате живу,

липы в окна глядят,

Как окно распахну –

мёда в дом аромат.

Лучших мест нет в Москве,

я живу здесь и рад –

До чего ж ты красив,

новый Старый Арбат!

Я бреду не спеша

от бульваров кольца.

Слева здесь вернисаж,

справа «Праги»краса;

На картинах цветы,

и Москвы небеса,

Новый Старый Арбат –

пёстрая полоса!

Театральный квартал –

джаз полночи гремит,

Здесь Арбат до утра

засыпать не спешит;

За углом, сто шагов –

это близко совсем,

Дом на Старо-Конюшенном,

наш, тридцать семь.

Вот и Пушкина дом,

здесь он жил с Натали,

Рядом в бронзе стоят,

как живые, они.

На Садовом кольце

гастроном и высотка,

Как всегда по ночам –

ночные красотки...

Я прошёл весь Арбат,

он как в праздник горит,

Многолюдной толпою

со мной говорит...

И горят по ночам

в ожиданье зари,

Словно символ Арбата,

хрустали-фонари...

РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ

Село Иславское – святые берега,

Высокий берег очень крут у церкви,

Вокруг села зимой в полях снега

И воздух чист по самой высшей мерке.

И как бы хмуро не было в Москве,

И если даже дождь идёт в Раздорах,

Здесь небо чистое блестит в реке –

Святое место! Нет тут слов для спора.

А снег лежит в столице – сажи почерней,

И на дорогах жижа – соль со снегом,

Как хочется в деревню поскорей,

Где белый снег разрезан санным следом.

У церкви мы стоим. Внизу следы саней,

Они ведут к реке прямо от дома.

Отсюда видим в поле лошадей

И в избах – дым, вдали в стогах – солому.

Деревня русская! Ты сердцу дорога...

Мы все когда-то вышли из деревни.

До рези глаз здесь белые снега,

До боли душ здесь память поколений.

ИСЛАВСКОЕ СВЯТОЙ РУСИ

Завтра май. Завтра Пасха святая...

По весенней Иславской траве

Не спеша по деревне гуляю

До обрыва на речке-Москве,

Я иду мимо барского сада –

Вербы там бахромой зеленят,

И зелёных берёзок отрада...

Только чёрными липы стоят.

И сирень скоро будет в цветенье,

И рябины листвой зашумят –

К Дню Победы, на мой день рожденья

Буйной зеленью встретит нас сад.

А у церкви запруда народу!

Собрались в этот солнечный день,

К церкви съехались Богу в угоду –

В смуту церковь поднимет с колен...

Русь святая с крестьянской душою,

И покуда крестьянин здесь жив,

Будут жить и Христовы устои

На просторах божественных нив.

Испокон так пошло, что крестьяне –

Кость защитников русской земли –

У Отечества в вечной охране

Православье Руси берегли.

Только сильно боюсь за крестьянство –

Заберёт его земли «братва»,

И тогда пострадает от хамства

И деревня и вера Христа.

Бог всё видел: по жажде душевной

Возрождался в Иславском наш Храм,

Со всех сёл теперь в нашу деревню

Люд идёт к православным крестам.

ЗИМА В ИСЛАВСКОМ

В году этом ноябрь,

как обычно январь, –

Вся деревня в снегу

и мороз как в Крещенье.

На рябинах плоды так красны –

киноварь,

А для птиц это жизнь –

к Рождеству угощенье.

Вся река подо льдом,

а на льду рыбаки;

Мне в дублёнке не жарко,

насквозь студит ветер,

А они ничего, в радость им у реки,

Утром было за двадцать,

холодней будет вечер.

Солнце тысячью искр

от снежинок блестит

В этот ясный,

по-зимнему красочный день,

Барским садом бреду,

снег тихонько хрустит...

На снегу от сосны

тёмно-синяя тень.

Церковь наша в снегу –

розовит в серебре,

Оголённые липы вокруг,

как в охране,

Красота неизменна

весной, в ноябре –

Золочёнными солнцем

сверкает крестами.

Да, красива в Иславском сегодня зима,

На застывшей реке

след саней бесконечен,

Избы ночью

как в древнюю бытность дымят...

Путь нас, русских,

на этой земле будет вечен!

КОНСТАНТИНОВО

Константиново... Дом Есенина...

Много раз сюда я приезжал

И с обрыва над Окой весенней

Здесь его стихи в душе читал.

Сам я вырос на земле Кубани,

Где шумят в лиманах камыши,

И мечтал доехать до Рязани –

Города есенинской души.

У Руси душа – её деревня,

Там родился, рос и жил мужик,

И растил детей, сажал деревья,

Строил дом, любил и песнь, и стих.

Русь-деревня! Совесть здесь иная,

Здесь тебя не бросит люд в беде,

Ведь в деревне с края и до края

Знают всё до нитки о тебе;

С юности в деревне все привыкли

И к труду, и старших уважать,

Из деревни совесть и проникла

В города, чтоб там людей сближать.

Из такой деревни и Есенин;

Обошёл я их семейный дом:

Комнатушки, кухоньку и сени,

И амбар с избушкой за плетнём...

Всюду в Константиново Есенин,

Дух его в родной деревне жив –

Он стихами, песнями рассеян

По просторам «оснеженных нив».

РУСЬ, БЕРЕГИ ДЕРЕВНИ

15 тысяч деревень исчезло в России

за последние пятнадцать лет

Деревня русская

(Иславское святое!)

Уютно разлеглась вблизи реки Москвы,

Весною небо здесь багряно-золотое,

Осенью паводок

багряный – в цвет листвы.

Здесь гордый дух Руси

витает над землёю,

И песни русские

сердцами здесь поют,

И души наши обитают здесь в покое,

Здесь Православие Руси

нашло приют...

Ну, кто бы мог из нас

предположить довеку,

Что столько тысяч деревень

снесут в Руси...

Русь стала похожа

на старую калеку –

Мы ныне даже хлеб

зовём турчат косить...

От всех гражданских войн

кровавые сполохи,

И эта родила

орду детей с сумой...

И больно видеть мне

поля в чертополохе

И окна русских изб,

зияющие тьмой...

О, Русь моя!

Побереги свои деревни –

Это душа твоя!

И воскреси их вновь!

И пусть они живут,

как жили мирно в древность,

В твоих лесах, степях...

Твоя ж в их жилах кровь!

СТЕПЬ КУБАНСКАЯ

Степь Кубанская весною

Расцветает после сна –

В ночь туманы чередою,

И теплом душа полна!

Весна греет хлеб озимый,

Красит в зелень тополя...

А казак святых, вестимо,

Просит дождь прислать в поля.

И черешни, абрикосы

Зацветут – вот белый дым!

А девчат тугие косы...

Был и я здесь молодым.

Ты Кубань смотри с Азова,

Вдоль по берегу иди –

И услышишь с ветром моря

Звон Руси в своей груди:

В селах, хуторах, станицах

Пашут, сеют, боронят –

Радостны в работе лица,

Казаки с землёю в лад...

Хлебороба тяжка доля –

Знает молодь от отца,

Он впитал в приморском поле

Стойкий запах чабреца.

Степь Кубанская веками

Хлебом-батюшкой красна...

В рост кубанскими хлебами

Шла всегда Руси казна.

Степь Кубани, море рядом –

Караваны кораблей...

На Кубани всё мне в радость,

Нет нигде земли родней.

АВГУСТ В ЕЙСКЕ

Август в Ейске – какое же чудо!

Убран хлеб... Золотая пора –

И арбузы и дыни повсюду,

Виноград налился во дворах...

В поле после уборки пшеницы

Лишь соломенных скруток дуга...

А мне жаль!

Как любил я в станице Золотые соломы стога.

Эх, солома! Казачье жилище

Было соткано всё из неё –

Хата деда с соломенной крышей,

Из самана почти всё село...

На соломе у бабушки с дедом

На полу в Широчанке я спал...

Я давненько в раю таком не был...

Её запах мне в душу запал...

Там зимой, когда с братом вставали,

Той соломой топили мы печь,

У печи дед курил в поддувало...

Мне б сейчас на солому прилечь.

С Ейском в сердце всю жизнь и прожили.

Жизнь у нас коротка и долга,

И сегодня вдруг в памяти всплыли

Золотые соломы стога.

А в Москве стихи Жени Котенко

Мне дают сил душевных прилив,

Вспоминаю я Солнышко в Ейске:

«Из лимана встаёт, а садится в залив...»

Это сердцем поймёт лишь ейчанин,

Кому Ейск с детства давнего мил.

Тот, кто в юности в Ейском лимане

Серебристых подсудков ловил.

Август в Ейске – какое же чудо!

Память детства мне здесь дорога –

Никогда... Никогда не забуду

Золотые соломы стога.

***

Я по берегу моря бреду,

С детства я полюбил его синь,

И зимой в подмосковном снегу

Помню ейского моря теплынь.

Как люблю я зеркальную гладь,

Облаков отраженье в воде,

В оба глаза смотри – не видать

Между морем и небом раздел.

Горизонт лишь к закату придёт,

Чтобы небо от моря отсечь...

Реют чайки... Зажёг огни порт...

Мне бы в памяти это сберечь...

Волны в море – живая краса –

Догоняют друг друга в накат,

Когда солнце без туч в небесах,

Брызги волн, как алмазы, горят.

Но у моря погоды не жди,

Всё получишь у моря сполна –

То короткие ливни-дожди,

То под ветром крутая волна.

Пляжи в Ейске – ракушка, песок,

Коса делит залив и лиман –

Это райской земли уголок,

Этим Бог одарил нас ейчан.

Я по берегу моря бреду,

С детства я полюбил его синь,

И всю жизнь я в душе берегу

Ейск и ейского моря теплынь.

ОБРЫВ В ЕЙСКЕ

Над морем в Ейске сказочный обрыв,

Он как граница города и моря,

Внизу там пляж и меляки в отлив,

А в море волны вечно с ветром спорят.

Красив обрыв, высок он и могуч,

И тянется на много километров,

Как на ладони, море с его круч...

Веками его гладят с моря ветры.

Закат на море – чудо из чудес:

От солнца к нам дорожка золотая –

По гребням волн разбрызган солнца блеск...

С обрыва часто солнце провожаем,

Нам кажется, к нему рукой подать,

А горизонт за солнцем чуть...

Но вскоре

Лишь зареву багряному сиять...

А солнце медленно садится в море...

С заходом солнца – шёпот волн ночной

И лёгкий бриз, волнующий, к обрыву...

Пленён я в Ейске моря красотой,

Всю жизнь в душе дивился моря диву...

Приходит за закатом Юга ночь –

Сплошная темень, тёмно-сине небо,

Звёзд в небе хоровод – с ума сойдёшь!

В такой ночи нигде я больше не был...

Над морем в Ейске сказочный обрыв...

И наши предки с этого обрыва

Смотрели звёзды, меляки, отлив...

И вечно море будет людям в диво...

ВОСХОД НАД ЛИМАНОМ

Когда заря светает над лиманом,

Я с берега восторженно гляжу

На горизонт, и в том свеченье алом

Я выход Солнца над водою жду.

Восходит Солнце прямо из лимана,

Как Божье чудо – материнский свет...

Я в детстве в Широчанке утром рано

Привык встречать на берегу рассвет;

Выходит Солнце малым ярким краем

И сразу же полоской золотой

Бежит ко мне, все волны обгоняя,

А я к нему тянусь своей рукой...

Его хочу обнять, сказать «спасибо!»

За всё, что я имею на Земле;

Представить не могу, что когда-либо

Земля моя окажется во мгле.

И часто днём смотрю я ввысь с тревогой,

Чтоб не закрыли стаи облаков

Его лучи ко мне хоть ненадолго, –

Я столько с Солнцем видел светлых снов!

Я и в Москве с закрытыми глазами

Восход тот вижу, будто наяву,

И он не обесцветился с годами –

Я много лет с его красой живу...

ПИСЬМО ОТЦУ

Я, видимо, отец, уже старею,

Коль казака так тянет на покой,

Наездился я вдоволь по Россее,

Папаха есть – пора катить домой!

Мне каждой ночью снятся наши степи,

Родных я вспоминаю... Где они?

Я слышу гул волны и скрипы крепи,

И как шумит камыш в верховьях Ясени.

Ну, а в лиманах водится рыбица?

Сула идёт, краснюк или чебак?

Ты знаешь, я порой хочу напиться

Гнилой ейской воды – наверное, чудак.

Я мысленно на лодке Кущеватый

И Сладкий с Горьким – всё исколесил,

То я ловлю с тобой, то с братом...

Так хочется домой, что нету сил.

За четверть века где я только не был,

Я много видел – не о чем жалеть,

Но всё же нет нигде синее неба

И нет теплее моря на Земле.

Ты подожди, отец, меня немного,

Мы вместе обойдём родимые края,

Мы вместе посидим с ружьишком в стоге,

Пусть нас обрадует охотничья заря.

КОСМОДРОМ

Космодром...

Космодром...

Это старт моей жизни,

Лейтенантами мы прилетели в Кап.Яр.

Ратный труд наш

страной наградами признан,

А все тяготы в прошлом –

сегодня как дар.

На всю жизнь оказались

привязаны к стартам «Пятисоток»...

«Семёрок»...

Самой «Сатаны»...

О старте Гагарина

мы знали в марте

И гордились доверием этим страны.

В Тюра-Таме мы знали

великих по лицам: Королёв...

Афанасьев...

Янгель...

Бармин...

Секунда до старта

как вечность длится,

И век наш по стартам

запомнит весь мир.

Офицеры...

Учёные пятидесятых –

Ровесники стартов

наших первых ракет... Гагарин...

Титов...

Они нас вместе взятых

Представят потомкам

через тысячи лет.

Космодром...

Космодром...

Дело всей моей жизни.

Поколенье Мечты –

и Космос и Атом...

И служили мы беззаветно Отчизне –

Она нам была

материнским гарантом!

Я – РУССКИЙ!

" ...Я есмь твой Бог. Я всё могу.

Меня печалит вид твой грустный,

Какой бедою ты тесним?"

И человек сказал: «Я русский»,

И Бог заплакал вместе с ним.

Николай Зиновьев.

Я – русский! Слышите? Слышите? Русский!

Я землю свою получил от отцов;

Разрез моих глаз, может, чуточку узкий –

То примесь монголо-татар молодцов.

Встарь предки мои на юге России

Границы Руси ото всех берегли,

В степи на просторах их кони носили,

И многие братья за Русь полегли.

Я – русский! Люблю я южные степи,

И берег Азовского моря мне мил...

Я в гости лететь могу хоть на край света,

Но Родину Бог мне одну подарил.

Родина мне – деда старая хата,

И станицы, где жили мама с отцом,

Лиманы, в которых купался когда-то,

И Родины щит – боевой Космодром...

Руси сын я! Киевской и Московской...

По духу во мне Пушкин, Гоголь, Толстой ...

И Шолохов, Ножкин, Есенин, Твардовский...

К их душам стремился своею душой.

И гордость моя – Королёв и Курчатов,

Гагарин, Бакланов, Алфёров, Титов...

И любы мне русские наши девчата

Всех весей российских и всех городов.

Я – русский! И мир наш так уж устроен –

Душой не приемлем мы чуждую новь,

У русских всегда были строже устои:

Мы любим душой!.. – то не «делать любовь».

Я – русский! Но знаю японцев, евреев...

Их чувства к их землям душою пойму,

Я не был ни в Токио, ни в Вифлееме,

Их веру я чту, но себе не приму.

Я – русский! Но мы на Руси веками

С другими народами жили обок –

Великая дружба была между нами...

Пусть дружбы добро сохранит для нас Бог.

Я – русский! Мы кровью Русь отстояли,

За Родину пал на войне и мой дед...

Фашизм не прошёл! Не прошёл – мы не дали!

И в генах моих дух отцовских побед.

Я – русский! Слышите? Русский я! Русский!..

***

Пусть будет мой народ всегда

Сентиментальным,

добрым, честным...

Я помню дни те и года,

И жизни святости, когда

Те ценности казались Вечным.

Сейчас труднее в смуты мгле

Пред Богом чистым оставаться –

Лишенья на родной земле,

Погрязли дети в конопле...

И узы дружбы стали рваться.

И воспитание сейчас

Ведём в России очень странно –

Морали учит педераст,

И телевиденье на нас

Льёт чушь, и кровь, и секс с экранов...

Лишь казаки там, на Дону,

Всех голубых не привечают –

Судьба детей ведь на кону –

И гонят их как сатану...

И в православье душ не чают.

И на Руси, как звон, молва –

Придёт Спаситель и Мессия...

И протрезвеет голова...

Идея русская жива

И верит Бог ещё в Россию.

Пусть будет мой народ всегда!

РУССКАЯ ПЕСНЯ

Раздаётся песнь на воле

Необъятной в ширь души –

Будто ветер стонет в поле

Или шепчут камыши,

Или птичий посвист долгий,

Или всплеск крутой волны...

Песню встарь несли по Волге

Стеньки Разина челны.

Песнь то катится по полю,

То над речкою плывёт,

В счастье с нами, с нами в горе –

С ней по жизни Русь идёт.

Пели предки песнь в раздолье –

В сенокос, в лесной тиши;

И по праздникам, в застолье,

В радость пели от души...

Помню с детства на Кубани

Пели хором казаки,

Песнь летела под баяны

Над землёй Кубань-реки...

Только в жизни нашей русской

Больше горя, чем добра,

Вот и в песне много грусти –

Песнь, как жизнь, – её сестра...

Рвётся с песней Русь на волю,