Текст книги "Газета День Литературы # 87 (2004 11)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
nET-ПОЭЗИЯ
МИЛА
СТИХИ ПРО ОГРОМНУЮ МЫХУ
Поселилась огромная мыха
Под квартирою нашей, в подвале.
От ее богатырского чиха
Все стаканы в шкафу дребезжали.
А от мыхина жуткого писка
На пол грохались стулья и полка.
Наша бедная тихая киска
Этой мыхи боялась, как волка.
И купили мы в горном ауле
Коху ростом почти с бегемота.
Еле-еле в подвал пропихнули...
Ух, начнётся на мыху охота!
Но беду мы накликали сами.
Представляете, коха и мыха
Закадычными стали друзьями —
Вместе песни горланили лихо,
Вместе лопали наши припасы,
Нам кричали обидное что-то,
И плясали, как два папуаса...
Вот такая вот вышла охота!
Чтобы выставить мыху и коху,
Нам огромный собачище нужен!
...Ох, сейчас нам приходится плохо,
Да вот только не вышло бы хуже...
ЭтоЭх
ОБЗОРНАЯ ЭКСКУРСИЯ ПО МОСКВЕ
Стены кремлёвские кровью окрашены —
Липовой, рыжею.
Отполирован подошвами каждый
Череп булыжника.
Здания-судьи, бетона созвучия
С мёртвыми окнами:
Судьбы, таланты, надежды на лучшее —
Вами растоптаны.
Луковки, гордые золотом новеньким —
Щёки лукавятся.
Храмы, соборы, церквушки, часовенки...
Есть в чём покаяться?
Строят их, сыты духовною пищею,
С лицами в два блина.
Типа, Богатство – оно от Всевышнего,
А не награблено.
Андрей ШИРОГЛАЗОВ
ЯЗЫК ОТЦОВ (отрывок)
Да, торжествует глупый новояз.
Еще чуть-чуть – и он расправит плечи,
И будут люди толковать про нас,
Что говорить нам незачем и нечем.
Давай, мели, Емеля-басурман!
Что не молоть, пока твоя неделя...
Нам незачем за словом лезть в карман:
Оно у нас снаружи и при деле.
Оно способно стать и кулаком
И кукишем, повернутым к Европе.
Мы всякий полный shop сведем тайком
к «шо б я так жил», а после – к «полной жопе».
И, растеряв последнее лицо,
Shop снова станет «лавкой». Круг замкнется.
И всё вернется. Да, в конце концов,
Всё это обязательно вернется:
Никитин, Фет, Есенин и Рубцов...
За это, право, стоит побороться!
Вальдемар ВЕБЕР ГЛЯДЯ ИЗ АУСБУРГА
В мае сего года российского политического деятеля и экономиста Альфреда Рейнгольдовича Коха назначили главой предвыборного штаба СПС. Что такое СПС, я какое-то представление имею. Кто такой Альфред Кох, честно говоря, знаю плохо. Предполагаю, что немец, так как в очередной свой приезд в Москву услышал от моих литературных знакомых, раньше аполитичных, а теперь до посинения погруженных в политические бои: «Твой Кох, знаешь, что вытворяет?». Почему он мой и что он там вытворяет, я выяснить так и не потрудился. Мало ли что какие-то мне лично незнакомые немцы там в России вытворяют – Кохи, Россели и Грефы. Слышал, что они существуют, лишь удивлялся, ишь, как высоко забрались, вот ведь и среди нашего брата образованные завелись, подросли, значит, за тридцать последних лет с тех пор, как не стало для них запрета учиться. Словом, слышал я про них, да и только, но знал о них не больше, чем про Гусинских и Явлинских. Погружаться в непроходимый российский политический ландшафт, напоминавший бесконечно длинный коридор московской или ленинградской коммуналки с ее склоками, у меня, литератора, не было никакого желания.
Но вот читаю в «Газете» комментарий поэта-ежедневника, поэта-правдоруба Игоря Иртеньева:
Видно, правда, дело плохо
У Союза правых сил,
Если он Альфреда Коха
Штат возглавить пригласил.
Пусть Немцов и Хакамада
Отдохнут чуток пока,
Тут нужны зондеркоманда
И железная рука.
Где поставили Альфреда,
Резко вверх дела идут.
Где Альфред – всегда победа,
Где Альфред – все аллес гут.
Разбегайтесь же, медведи,
На глазах теряя вес.
Вновь в седле железный леди.
Штурмбанфюрер СПС.
Ну, думаю, круто берет сатирик. Неужели никто не отреагирует?
И вдруг в «Известиях» реакция – реплика от имени редакции. Как выяснилось позднее, единственная во всех российских СМИ (сплетничают даже, что редакцию эту будто бы сам Кох то ли подкупил, то ли заставил, то есть настолько всем этот стишок в России по душе пришелся, настолько он, мол, в точку попал, что протестовать против него можно было разве что польстившись на деньги или под страхом смерти):
"Предположим на секунду,– пишут «Известия», – что Альфред Кох имел счастье или, напротив, несчастье родиться евреем. И в какой-нибудь народно-патриотической газете появился стишок, вышучивающий его еврейство. Например, такой:
СПС придали весу
Олигархи-подлецы.
Очень трудно СПСу
Обойтися без мацы.
Там, где Хамыч, там и Симыч,
Где евреи – жди засад;
Где Борис – всегда Ефимыч,
Где Альфред – всегда моссад.
Опасайтесь, коммунисты,
«Монтес аури»* сынов,
Крепко на руку нечисты,
Вас оставят без штанов".
Вот бы поднялся визг да вой в среде либеральной интеллигенции, вот бы досталось от нее расисту, антисемиту, нацисту-фашисту и человеконенавистнику Игорю Моисеевичу Рабиновичу, печатающемуся под псевдонимом Иртеньев.
«Известия» отмечают, что позднесоветская либеральная интеллигенция, сатирическим голосом которой считает себя Иртеньев, всегда жила и живет поныне по двойным стандартам. Что про одних можно, то про других – Боже упаси. Все нации равны, но есть равнее. А кроме всего прочего есть еще и совсем особые категории наций. Например, нации-агнцы и нации-волки. Нации-жертвы и нации-палачи.
Предвижу, что реакцией на эти мои слова будет усмешка, что, мол, не хватило Веберу юмора. Немец, что с него возьмешь.
Заранее скажу: повидал я на своем веку этих криворотых усмешек немало. Подобные упреки в недостатке юмора чаще всего исходят от считающих, что юмор есть у них одних, что им одним дано обладать им чуть ли не свыше. Можно и в лицо плюнуть, а потом удивиться реакции «пострадавшего»: «Ты что, обиделся что ли? Да я же в шутку!»
Так и делает Иртеньев: печатает в той же «Газете», походя, лягаясь, шутовскую реплику на реплику: мол, я «зря облил партайгенносе незаслуженной хулой», ведь «сам являясь иноверцем, тяжкий крест (иноверец с крестом? – курсив мой В.В.) всю жизнь несу» и «могу поклясться Кантом», что «любить готов всем сердцем немца-перца-колбасу». Вот только, мол, жаль, что у некоторых не хватает его, этого самого... Жаль, что у них с этим не ахти. Приезжали бы почаще к нам в Одессу.
« „Монтес аури“ („Золотые горы“) – российская фирма, руководимая Альфредом Кохом.
Лев КОТЮКОВ Я ВЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
***
Какая Родина большая!
Но край родной, как не родной.
И мается душа больная
Неискупимою виной.
Какая Родина большая!
Никто себя не повторит.
Летит дорога столбовая —
И время страшное летит.
Галдит во тьме воронья стая,
А мир грядущий глух и нем.
Какая Родина большая,
Как будто нет её совсем…
***
Я сам себя давно не слышу,
Лечу в ничто, как вечный снег.
И в серебре весенних вишен
Таится зверь, как человек.
И всё безумней год от года
В тяжёлых снах седая кровь, —
Моя последняя свобода,
Моя последняя любовь.
Счастливым словом сердце грею,
Несчастным словом душу рву.
Не замечаю, что старею,
Не замечаю, что живу.
Но ты ещё мой голос слышишь
И ждёшь меня, как первый снег.
И я в дыму весенних вишен
Ещё томлюсь, как человек.
***
Гора прощается с горой,
Волна встречается с волной,
И свет иной встаёт стеной,
Где вечность – чёрною дырой,
Где забывает образ свой
Душа над бездной ледяной,
Над звёздным пеплом и золой,
За белой далью неземной.
Но ты со мной
И я с тобой
Здесь в этой жизни, как в иной,
В незримых снах небытия,
Здесь в этой жизни
Ты и я!
Твоя любовь – любовь моя.
Следы босые на воде,
И нет небытия нигде.
ПОБЕДА
Замирает музыка печальная,
Музыка любимая твоя.
И вот-вот последнее молчание
Обратится сном небытия.
Но пока ничто тебе неведомо,
Ты ещё живёшь в ладу с Судьбой.
Ты ещё живёшь одной победою,
Страшною победой над собой.
***
Ни там, ни здесь – никто не одинок,
И камеры пустуют одиночки.
И глупо быть несчастным между строк,
И глупо быть счастливым в каждой строчке.
За облако уходит гул шальной.
Молчит любовь, сама себе не веря.
И полнятся крылатой тишиной
В лесу не одинокие деревья.
Травинка прижимается к ножу,
Утерянному мной в лихие годы.
И я уже почти не дорожу
Остатним одиночеством свободы.
В крылатой тишине забылся чёрный лес,
И чёрные поля до полюса бессветны,
Но, может быть, когда-то, там и здесь,
Мы станем одиноки и бессмертны.
ВОЛЧИЙ ВЕТЕР
Всё, что помню – никому не нужно,
Всё, что знаю – смертным ни к чему.
Завывает волком ветер вьюжный,
Исчезает в ледяном дыму.
Скоро, скоро минет эта полночь,
И тогда посмотрим: кто – кого?!
Как бессмертный ничего не помню,
Словно бог, не знаю ничего.
Скоро, скоро эта полночь минет,
И душа, как облако, в крови.
Скоро, скоро с волчьим воем сгинет
Образ смерти в образе любви.
Всё, что знаю – никому не нужно,
Всё, что помню – смертным ни к чему.
Завывает волком ветер вьюжный,
И лечу наперерез ему.
***
Я помню в речке огонь неверный
И возле моста чужую тень.
Но день последний и день мой первый
В моём сознанье, как вечный день.
Пусты квадраты в ночи бессветной,
И время зверя ревёт огнём.
И остаётся в любви последней
Мне жить последним, как первым днём.
***
Я в любви последней оказался первым.
У гадалки злобной карты не сошлись.
Выгорает память, как сухой репейник,
Торфяным болотом выгорает жизнь.
Как мазут, в пустыне время выгорает,
В зеркалах мелькает тусклый свет седин.
Мне казалось – вечность где-то за горами,
Оказалось, где-то на краю равнин.
Я ещё стараюсь быть себя моложе,
Я ещё надеюсь, что любовь со мной.
Я ещё пытаюсь что-то там итожить,
Я ещё владею кое-как собой.
В мареве горючем тяжко дышат сосны.
Рухнул в прах репейный сумасшедший день.
Я едва заметен, будто тень на Солнце,
Но ещё в ответе за себя, как тень.
НА ОТШИБЕ
1
Был последним! Оказался первым
На отшибе русского стиха.
Но в любви постичь свободу веры
Всё ещё надеюсь без греха.
Ночь стоит в дверях бесплотной тенью,
И о чём-то, будто тень, пишу.
Но ещё последнего спасенья
От любви у Бога не прошу.
2
Был последним! Оказался первым.
Меркнет память, как во льду, река.
Но в любви навек остаться верным
Всё ещё надеюсь без греха.
В ночь бреду почти бесплотной тенью
И от смерти душу уношу.
Но ещё последнего спасенья
Для души у Бога не прошу.
ПАМЯТИ БОРИСА АВСАРАГОВА
Не будет ночей короче
Над бездной чужой судьбы,
И в полночь никто не хочет
Ворочать во тьме гробы.
Я что-то ещё стараюсь
Помимо себя понять,
Пытаюсь чужую зависть
С могильной землёй сравнять.
Но зависть в затылок дышит
И камнем летит в окно.
Но кто-то меня ведь слышит?..
…Не слышит меня никто!
Никто не хочет ворочать
Гробы в предрассветной мгле,
И нет ничего короче,
Чем жизнь на этой Земле.
***
Любовь моя ни в чём не виновата,
И безупречен тёмный бег светил.
Но я забыл, что загадал когда-то,
Я все желанья тайные забыл.
Я жизнь забыл за далью нелюдимой
В песках тысячелетий и веков,
Но, как во сне, застыл в глазах любимой
Стеклянный ужас вечных облаков.
***
Устал я! Устал повторяться…
Но неповторимого нет.
Устал без вины извиняться
За позднюю горечь побед.
На слове себя обрываю,
Но Слову в безмолвье молюсь.
Как Солнце, Луну обнимаю —
И, может быть, не повторюсь.
ОБРАЗ ЖИЗНИ
Таюсь у жизни на краю,
Хотя чего таить…
И вермут розовый не пью,
А мог бы, мог бы пить!
Я эту жизнь в любви таю,
Как Божью благодать.
И гадам взяток не даю,
А мог бы и давать.
Мне западло телеэкран,—
Я знаю славы власть.
Я никого не обокрал,
А мог бы обокрасть.
Я никого не убивал,
Кого-то даже спас,
Я никого не продавал,
А мог бы, хоть сейчас.
В любви вовеки не умру!
И что мне бесов рать?
Я с женщин денег не беру,
А мог бы, мог бы брать!
И многим образ мой не мил,
Но всех не перепить.
Я, может быть, ещё не жил,
А мог бы, мог бы жить!..
***
Вода сокрушает сушу,
Горят следы на воде.
Но тот, кто спас свою душу,
Того уже нет нигде.
Я столько во тьме скитался,
Что минул мой смертный час.
И тот, кто со мной остался,
Тот Господа Бога спас.
***
Как тускло, безвидно и слепо!
Какие пустые поля,
Какое холодное небо,
Какая чужая земля.
Куда старый мост провалился?!
Какая чужая вода!
Как будто не я здесь родился,
Как будто не жил никогда.
Как будто не я на рассвете
Люблю, как другим не дано!
Как будто на этой планете
Не мне умереть суждено…
***
Всё темней небесная твердь,
Всё грустней дорога земная.
Забываю любовь, как смерть.
И, как жизнь, любовь вспоминаю.
Как ничтожны мои мечты!
Но иного душе не надо.
И осыпались все цветы
На аллеях пустого сада.
Как прекрасны мечты твои!
И не надо душе иного.
И поют твои соловьи
Нам из сумрака ледяного.
Всё ясней небесная высь,
Всё светлей дорога земная.
Забываю любовь, как жизнь,
И любовь, как смерть, вспоминаю.
***
Мы в невозможном до конца близки,
Мы в невозможном до конца в начале —
И в чёрном одиночестве тоски,
И в светлом одиночестве печали.
Я столько возвращался в никуда,
Я шёл по водам тёмного забвенья.
Светились одиноко города,
Мерцали одинокие растенья.
Я столько возвращался без любви —
Мне возвращенья вечного не надо!
И светится закат в седой крови
За краем облетающего сада.
И что мне тот, и что мне этот свет?!
Вновь стала плотью явь сверхсветовая.
И омывает души вечный свет,
И, словно свет, горит вода живая.
Пылает, будто в облаке, вода.
Любовь моя не ведает прощенья.
Осталось возвратиться навсегда —
Иного нам не надо возвращенья.
И в чёрном одиночестве тоски,
И в светлом одиночестве печали
Мы в невозможном до конца близки —
И без конца, и до конца в начале.
ОДНАЖДЫ
Я однажды любовь забуду,
В день, когда позабуду смерть.
Но о том я жалеть не буду,
Боже мой, не буду жалеть!
Боже мой, это верно будет!
На равнинном слиянье рек.
Но любовь меня не забудет,
Как Земля – самый первый снег.
***
Я – человек не новый, что скрывать…
Сергей Есенин
Здесь задохнулось слово, как мёртвая вода.
Я – человеком новым не буду никогда.
Я никогда не буду бросать в огонь цветы,
Я смерть свою забуду, как образ пустоты.
Мне ничего не надо! Не надо здесь и там.
И ходит призрак ада за мною по пятам.
Но отразится Слово в живой воде навек.
Я – человек не новый! Я – вечный человек…
Лидия ГРИГОРЬЕВА ДОЛИНА ЖЕН (Поэма с эпиграфом и эпитафией)
"Как Вы можете, нежная женщина, так выражаться?!
С.Джамбинов
Будь она проклята – эта ночная долина!
Этот полночный, морочный, молочный туман!
Сном одолела и, подлая, с ног повалила,
заполонила, наслала полынный дурман.
Шел я к любимой, да ночь по дороге застала.
Шел налегке, лишь любовь мне светила, святей...
Как это вышло, что света в пути не достало?
Вижу: бредут – разномастные сорок б..дей.
Длинные волосы – или туманные пряди?
Морок болотный – иль вправду нагие тела?
Юные, статные, старые тертые б..ди,
с цепкими пальцами, липкими, словно смола.
Сорок блудниц, как ни глянь, ровно сорок по кругу:
слева направо иль справа налево считай!
Каждая тянет немыслимо длинную руку:
«Дай, что имеешь! Отдай всё, что можешь! Отдай!!!»
Снял я часы и нательную отдал цепочку,
вынул из джинсов расческу, платок, гонорар...
Думал: отделаюсь малым и выстою ночку.
Ведьмы настырные грабили хуже татар.
«Дай мне! Отдай мне!» – визжали, как дикие кошки.
В душу впивались, просили, вопили, трясли.
Вывернул душу и вытряс последние крошки —
не пропускают! По кругу, как в землю вросли!
Что за напасть?! Роковая шекспирова драма!
Гоголь с Булгаковым шутки шутили не злей!
Ведь улетела к любимой моей телеграмма —
ждет не дождется меня в коммуналке своей.
Снял я футболку и пыльные сбросил кроссовки,
думал: исчезнут исчадия с первым лучом.
Время тянул. Но плотнее смыкались бесовки.
Джинсы стянул, всё им мало и всё нипочем!
Думал: очнусь, отобьюсь, этот морок отрину!
И как ни в чем не бывало, к любимой вернусь.
Я приведу ее в волглую эту ложбину,
буду ласкать ее здесь же – вот только проснусь!!!
Кто там стучит в мою дверь? Что за поздние гости?
Двери балконные ходят зачем ходуном?
Чьи там белеют дождями омытые кости?
Как беленой опоили меня перед сном!
Вот я проснулся в предчувствии черном, знобящем.
Дверь распахнулась – я вышел на хлипкий балкон.
Ворон ли вещий, литые слова говорящий?
Ветер ли вящий гоняет бесстыжих ворон?
Внемлю покорно, отравленный сном небывалым,
истинам ветхим, которым за тысячу лет:
"Не отдавай ничего! Кто поступится малым,
всё потеряет навек, хоть Господь милосерд..."
Знаю теперь, что ответить бесовкам негодным:
«Нету для вас ничего! Мне вам нечего дать!»
Сгинут, клубясь... Но в прозрении богоугодном
только любовь может эти слова подсказать.
Знаю теперь, что в долине ночной, нелюдимой,
душу мою обглодали, на нет извели.
Нет у меня – ни меня, ни души, ни любимой!
Гроздья тумана, как статуи в землю вросли...
ЭПИТАФИЯ
И я,
любви твоей лишен,
сошел на нет —
в долину жен.
В крымских степях, где туманны ложбины глухие,
помню могилу, над нею не помню креста.
Помню: впиваются клочья тумана нагие
в камень надгробный – на нем эпитафия та.
Иван ПЕРЕВЕРЗИН ИЗ ГРЕЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ
***
Будто зверь перед прыжком, самолёт напрягся нервно.
Крест нательный под плащом я погладил суеверно.
Поглядел вокруг дремуче, вслушался в моторов гул,
и на жизнь на всякий случай мысленно рукой махнул.
Но – взлетели! Время – мчится. И за ним несёмся мы,
и земля несется птицей в грозовых объятьях тьмы.
Поглядел в иллюминатор, может быть, отринув тьму,
загляну я, будто в кратер, в душу Богу самому!
Только Бог намного выше, чем наш верный самолёт,
ну тогда – а что там, ниже, где меня никто не ждёт?
Ничего, да и за время, что несусь я через мрак,
что могло случиться с теми, кто по жизни мне не враг.
Успокоюсь полной мерой, выпью водки иль вина,
и, в грядущий день поверив, погружусь в глубины сна.
На краю посадки мягкой с удовольствием – проснусь,
но за тыщи вёрст, однако, от земли, чьё имя Русь.
ГРЕЦИЯ
Как будто я приехал на свиданье
к той женщине, которая давно
другому предназначена заране,
но и тебя приветит все равно.
И я люблю печально, безответно
и синь волны, и неба бирюзу,
и долгие закаты и рассветы,
и невзначай пришедшую грозу.
Мне Одиссей поведает о Трое —
о бесконечных странствиях своих,
но я взамен отрады и покоя
вдруг захочу отличий боевых.
Но, Господи, когда настанут сроки, —
мне возвратиться ниспошли домой
не через годы и не сквозь тревоги, —
чтоб я не проклял этот мир земной.
ПРЫЖОК
Рывок -паденье – со скалы
вниз головой в пучину вод.
Одни – могучие орлы
способны на такой полет.
Я прыгнул, я не задрожал.
И незачем себя жалеть!
Жить надо, как герой сказал:
не победить, так умереть!
***
Рассердилось море не на шутку, —
для начала – раннюю побудку
мне сыграло ревом штормовым,
а потом – накрыло с головою
пятибалльной, черною волною, —
хоть взывай к спасателям родным.
Только море про меня не знает...
И животным ревом оглушает
и нещадно топит вновь и вновь, —
но, не покоряясь круговерти,
принимаю вызов, как бессмертье,
принимаю вызов, как любовь.
***
Дрожало – полночное море
лежало покорно – у ног.
И – не было слова для ссоры,
и – не было слез для тревог...
Звучали народные песни...
Растроган мелодией их,
подумал: а что будет, если
в ответ прочитаю я стих.
Сомненья развеялись тут же,
едва я закончил читать,
мне греки захлопали дружно
и стали в сердцах обнимать.
И небо над нами сияло
звездами, что дружно зажглись,
душа, как поденка, порхала
и верила – в лучшую жизнь.
ПОЕДИНОК
Два дня стихии не смирялись,
слова тонули в реве их,
и мы друг с другом объяснялись
на языке – глухонемых...
Кто победил в борьбе суровой,
мы знать, наверно, не должны...
Но вдруг проснулись не от рева,
а от безмерной тишины.
Был ветр послушен, как ребенок,
не слышен был морской прибой...
И лишь обломки старых лодок
напоминали нам про бой.
***
Моим моленьям море вняло,
к утру – устало бушевать,
и на волнах меня качало,
как в зыбке дорогая мать.
И с высоты небес высоких,
как колыбельная, звучал
напев рассветный, одинокий,
и я – невольно засыпал.
Моя тревога отступила,
сны были легкие, как бриз,
как будто воля высшей силы
их для меня послала вниз.
***
Море сегодня мирное, но соленое-соленое настолько,
что вкус и летучий запах йода с трудом ощущаю.
Во рту непривычно вязко, муторно, остро и горько,
хочется пить, но пресную воду взять забываю.
Волна накатывая, меня облизывает с головы и до ног,
облизывает вкусно, будто котенок жирную миску...
Чайки – то усядутся на влажный, зернистый песок,
то круто поднимутся в небо, что синей василиска.
Впервые за долгую жизнь могу лежать, ни о чем не думая
и все-таки нет-нет да подумаю снова хотя бы про то,
как много бывает от моря тяжелого, долгого шума, —
и он меня утомляет, причем, как никто и ничто.
***
Пойду ли к морю веселиться,
поеду ль в град Ираклион, —
повсюду радостные лица
встречаю на пути своем.
На сто вопросов – сто ответов,
и каждый – полный, с теплотой.
Как будто горести и беды
прошли далеко стороной...
Но я-то знаю, что едва ли
отыщется другой народ,
который так бы мордовали
из века в век, из рода в род.
Но здесь под небом чужедальным,
хранимый светом русских звезд,
я за народ многострадальный
произнесу высокий тост.
Душа надеждою искрится,
что и когда домой вернусь,
я каждому, кто обратится,
и – помогу, и – улыбнусь.
