Текст книги "Газета День Литературы # 87 (2004 11)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Николай КУЗИН О, СЛОВО РУССКОЕ, РОДНОЕ!
Покойный В.В.Кожинов в своей ставшей уже легендарно-знаменитой книге о Ф.И.Тютчеве, изданной в серии ЖЗЛ (первое издание вышло в 1988 году) приводит высказывание А.Блока по поводу творчества И.Тургенева: "…Секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости (разрядка моя. – Н.К.) Утверждение, безусловно, спорное и опираться на него вроде бы нет резона. Однако В.Кожинов, именно опираясь на это категорическое блоковское замечание, делает, со своей стороны, такой решительный вывод:
«Тютчев в высшей мере полнозвучен, ибо в его человеческую и творческую личность естественно вошло и политическое содержание». И тут, наверное, следовало бы поспорить с нашим замечательным культурологом, литературоведом и мыслителем, однако плодотворным ли окажется такой спор? Не продуктивнее ли поговорить о полнозвучности Тютчева в несколько ином ракурсе? То есть, признавая в принципе нерасторжимость в творчестве Тютчева «поэзии, любви, политики» (этими словами обозначена одна из глав в кожиновской книге), отдадим всё же предпочтение поэзии, хотя непосредственный разговор о ней, увы, невольно обретает и политический окрас...
В тяжелую для России годину Крымской войны (1854 год) Федор Иванович Тютчев написал пронизанное болью стихотворение, которое, на мой взгляд, необыкновенно созвучно жизни нашего Отечества в последнее десятилетие:
Теперь тебе не до стихов,
О слово русское родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное...
Ложь воплотилася в булат;
Каким-то Божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем...
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье, —
Ты – лучших, будущих времен
Глагол, и жизнь, и просвещенье!
О, в этом испытанье строгом,
В последней, в роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся перед Богом…
Эти поистине пророчески-вещие стихи поэта, утверждавшего, между прочим, что «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», убедительно подтверждает высказывание другого гения отечественной словесности, 175-летие со дня рождения которого наша Родина отметила 9 сентября нынешнего года: «Без Тютчева нельзя жить».
И хотя нынешнему деляческому времени зачастую и впрямь, наверное, не до поэзии, я все же рискну высказать такую «крамольную» мысль: и теперь трудно представить русского человека, подчеркиваю – русского, равнодушного к искрящимся, жизнелюбивым строчкам из «Весенней грозы» или из «Весенних вод», – строчкам, запавшим в наши сердца чуть ли не с младенческих лет («Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом...»). Смею также утверждать, что и те, кто не воспринимает «грозу в начале мая» и «румяный светлый хоровод майских дней», не останутся безразличны к завораживающей силе пробуждения жизни, излучаемой тютчевской поэзией:
...О, первых листьев красота,
Омытых в солнечных лучах,
С новорожденною их тенью!
И слышно нам по их движенью,
Что в этих тысячах и тьмах
Не встретишь мертвого листа.
Читая пронзительно-гениальную любовную лирику поэта, особенно стихи так называемого «денисьевского цикла», воспевающие «последнюю» четырнадцатилетнюю любовь поэта к Е.А.Денисьевой, невольно попадаешь в положение, когда неотразимо вступает в действие «закон заразительности» наших чувств. Любовь у Тютчева всегда наполнена драматическими, а нередко и мучительно-неразрешимыми коллизиями, но она в то же время олицетворяет высшую радость жизни.
Радость и горе в живом упоенье,
Думы и сердце в вечном волненье,
В не
бе ликуя, томясь на земли,
Страстно ликующий,
Страстно тоскующий,
Жизни блаженство в одной лишь любви...
И кто, например, может остаться безучастным, безразличным к восторгу опять же весеннего и молодого пробуждения в душе, которое запечатлел поэт в знаменитом «Я встретил вас – и всё былое...»? А ведь между «Весенней грозой» и «Я встретил вас...» – более чем сорокалетний временной «коридор», но впечатление такое, что весенние ветры всегда сопровождали творца этих двух стихотворений, и упоминание об «отжившем сердце» воспринимается всего лишь как стилистическая фигура. Подлинное же сердце поэта, видимо, до последнего мига сохраняло энергию молодости, что и влекло его музу в грозовые разряды стихийного буйства.
Ты, волна моя морская,
Своенравная волна,
Как, покоясь иль играя,
Чудной жизни ты полна!..
Нынче общепризнано, что Тютчев – один из величайших лирических поэтов мира и крупнейший представитель русской философской лирики. Но в ряду «величайших и крупнейших» Тютчев дорог и близок нам не только как творец, создавший поэтические жемчужины, но и как деятельный участник современного литературного процесса, оказывающий громадное влияние на развитие русской поэзии; дорог и близок нам Тютчев направленностью своей лирической реактивности – тем самым неоднократно отмечаемым критикой «тяготением к изображению бурь и гроз в природе и человеческой душе», которое в конечном итоге определяет психологическую прочность познания истины.
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Скептически относящийся к пророческой миссии поэта (хотя сам-то оказался воистину Пророком милостью Божьей!), необычайно строго, даже жестко оценивавший собственное творчество, Тютчев в этом максималистском «самосуде» очень близок другим русским художникам слова: от Аввакума и Державина до Л.Толстого и А.Блока, ощущавших социально-нравственные катаклизмы эпохи с пристрастным личным трагическим накалом.
Всю свою жизнь Ф.И.Тютчев трудился на государственном поприще: долгие годы на дипломатической службе за пределами России, потом старшим цензором и председателем Комитета иностранной цензуры, был произведен в 1864 году в тайные советники. Он честно служил интересам России, как подсказывали ему убеждения, был патриотом и гражданином своей Родины, страстно желавшим блага и процветания своему народу. И ныне, читая горделивые тютчевские слова («Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать – в Россию можно только верить»), мы как-то яснее и осязаемее видим «тайну» непокоренности нашего народа в прошлом, проникаемся, несмотря на определенные сомнения и разочарования, верой в нашу необоримость в будущем.
Ф.И.Тютчев – крупнейший поэт-философ, но в его высокоинтеллектуальной лирике приоритет «сердца горестных замет» перед холодными наблюдениями ума очевиден. Вероятно, именно этот приоритет и имел в виду поэт, когда говорил о себе: «Не было, может быть, человеческой организации, лучше устроенной, чем моя, для полнейшего восприятия известного рода ощущений».
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная нора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
И далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле...
Согласимся и признаем: перед нами та одухотворенная природа, которая потрясает нас прежде всего подлинностью состояния, той подлинностью, с которой имеют дело все, кто не просто созерцает природу, но живет в ней, чувствует, что «в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык».
Мы дивимся и восхищаемся тому, как мог аристократ, преимущественно проживавший в городе и довольно долго в заграничье, почувствовать душу земли подобно истинному земледельцу-труженику, ибо предзимнее «отдыхающее поле» можно только почувствовать, а не увидеть.
В народном сознании живет благоговейное и таинственно-трепетное отношение к силам природы. И чем сильнее загадочность этих сил, тем большее к ним притяжение человека, большая родственная связь и желание продлить такую «загадочность», ибо всякая чрезмерная ясность притупляет жажду жизни. Для Тютчева роковая активность сил природы как бы аккумулирует очарованную наряженность бытия, и загадка её для поэта – тоже необходимо-желаемая, хотя «может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней».
И конечно же, ощущение вековых трагичных противоречий между человеком и природой (уравновешенность и гармония в природе не нарушаются даже стихийными силами, чего нельзя сказать о людях, испытавших душевные бури и грозы) тоже имеет много общего с народными представлениями об этих противоречиях, запечатленных в тех же произведениях русского фольклора – не говорю уже о подлинно народных образах в лексике поэта: «чародейкою Зимою околдован лес стоит», «взбесилась ведьма злая» (снова о зиме), «что ты клонишь над водами, ива, макушку свою», «ночь хмурая, как зверь стоокий»… А вот и прямое признание словотворческого дара народа:
Как верно здравый смысл народа
Значенье слов определил:
Недаром, видно, от «ухода»
Он вывел слово «уходил».
Среди своих современников Тютчев, пожалуй, наиболее глобально и наиболее взрывчато предчувствовал необоримость надвигающихся новых сотрясений в мире. Будучи по натуре всегдашним приверженцем духовных «бурь и тревог» («Ты – жизнь, назначенная к бою, ты – сердце, жаждущее бурь...»), поэт, постоянно стремившийся к свету непрестанного обновления бытия, невольно затрагивал в своих стихах и общественно-политические «бури», и как верный сын России страстно откликался на те или иные события повседневности, проявляя, однако, поразительную провидческую прозорливость. Потому-то и звучат с неотразимой актуальностью его стихи, написанные, казалось бы, на злобу тогдашнего, почти полуторастолетней давности, дня (в поддержку восстания христианского населения острова Крит против турецкого владычества):
Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты обличишься навсегда?
Ужель навстречу жадным взорам,
К тебе стремящимся в ночи,
Пустым и ложным метеором
Твои рассыплются лучи?
Всё гуще мрак, всё пуще горе,
Всё неминуемей беда —
Взгляни, чей флаг там гибнет в море,
Проснись – теперь иль никогда…
Как это тревожно-набатно для дней сегодняшних, для нашей «зомбированной» Отчизны, которой, повторяю, нынче, наверное, «не до стихов», но которая еще может «проснуться».
г.Екатеринбург
Василий КАЗАНЦЕВ РАССКАЗЫ О ТЮТЧЕВЕ
КАКОЙ ТЮТЧЕВ?
– Кто ваш любимый поэт?– спросил корреспондент газеты у Льва Толстого.
– Тютчев.
– Какой Тютчев?
– Вы не знаете Федора Тютчева?
– Слышал вообще-то. Но ведь все о нем давно забыли.
– Как это все? Я вот помню.
– Ну что значит в истории мнение одного Льва Толстого?
– Какого Льва Толстого?– с улыбкой спросил Лев Толстой.
САМАЯ МАЛАЯ ЖАЛОСТЬ
– Напишите, пожалуйста, статью в газету,– сказал князь Горчаков Тютчеву.
– К сожалению, не могу.
– Почему?
– Вам бы хотелось, чтобы я написал ее как дипломат. А мне бы хотелось, чтобы я написал ее как писатель.
– Напишите ее как писатель.
– Тогда вы пожалеете, что попросили меня ее написать.
– Но если вы ее не напишете, то я тоже пожалею.
– И в том, и в другом случае вы пожалеете. И чтобы этого не было, возьмите назад свою просьбу. Считайте, что вы меня не просили. И что я вам не отказывал.
– Но в этом случае я пожалею, что не попросил вас написать статью,– сказал, улыбнувшись, Горчаков.
– Уверяю вас, что это будет самая малая ваша жалость из всех ваших жалостей,– отвечал Тютчев.
РАЗВЕ ЭТОГО МАЛО?
Тютчев прожил за границей целых двадцать два года. Наконец, он вернулся в Россию.
– Как вы могли прожить за границей целых двадцать два года? – спросил у Тютчева князь Вяземский. – Вам не хотелось вернуться в Россию?
– Как же не хотелось? Мне очень хотелось вернуться в Россию.
– Почему же вы не стремились вернуться?
– Как же я не стремился вернуться? Я очень стремился вернуться.
– А почему же стремились так мало?
– Я стремился вернуться в Россию целых двадцать два года. Разве этого мало?– улыбнулся Тютчев.
ВОТ И ОШИБАЕТЕСЬ
– Есть поэты, которые после первой своей книги пишут всё лучше и лучше. А есть поэты, которые после первой своей книги пишут всё хуже и хуже,– сказал Горчаков Тютчеву.
– Вы меня к каким относите?
– К первым, разумеется.
– Вот и ошибаетесь.
– Почему?
– Потому что ни к первому, ни ко второму типу меня отнести нельзя.
– Почему же?
– Потому что никаких книг до сих пор, хотя мне пошел уже шестой десяток лет, я не издавал.
НЕ ГЛАВНАЯ ТРУДНОСТЬ
– Надо бы, наконец, издать первую книгу стихов Федора Тютчева, – сказал Некрасов Тургеневу.
– Давно пора, – ответил Тургенев. – Но как это сделать?
– А в чем трудность? Возьми на себя обязанности редактора.
– Я-то с удовольствием бы. Но где взять стихи?
– У Тютчева.
– Но он их не дает.
– Почему?
– Считает, что они недостойны отдельной книги.
– Убеди его в обратном.
Прошло какое-то время.
– Ну как? Убедил Тютчева?– спросил Некрасов у Тургенева.
– Убедил. Еле-еле выпросил у него стихи.
– Считай, что главное дело сделано.
– Боюсь, что это – не главн
ое.
– Почему?
– Убедить Тютчева в том, что стихи его гениальны, было трудно. А вот убедить в этом читающую публику, думаю, будет намного труднее, – грустно сказал Тургенев.
ЕСЛИ Б НАЧАЛ
– Вы, Федор Иванович, можно сказать, царь остроумия,– сказал Тютчеву князь Мещерский.– В салонах и гостиных ваш успех необычаен. Вот если бы к тому же вы еще и читали в салонах свои стихи, успех ваш возрос бы стократно. Почему вы не читаете в салонах свои стихи?
– Боюсь, что если бы я начал это делать, меня перестали бы считать остроумным человеком, – ответил Тютчев.
ПОЧЕРК
Тютчев обменялся письмами с одной великосветской дамой. При встрече с нею он сказал:
– Черты вашего почерка так же прелестны, как черты вашего лица.
– Чего не сказала бы я о вас, – ответила, улыбнувшись, дама.
– Что вы имеете в виду?
– Ваш почерк, конечно. О чертах вашего лица я не смею судить, потому что они выше всякой критики.
– Но я где-то читал, что между почерком человека и чертами его лица есть большая связь, – сказал Тютчев.
– А вот этому сужденью я бы возражать не стала,– сказала Тютчеву великосветская дама.
ОБЪЯВЛЕН ПОЭТИЧЕСКИЙ КОНКУРС
Комитет по культуре города Москвы объявляет поэтический конкурс «Золотое перо». Итоги его будут подведены накануне Дней славянской письменности и культуры. Лучшие стихи будут опубликованы вместе с репродукциями лучших картин, представленных на традиционный конкурс «Золотая кисть». Лауреатам будут вручены дипломы и ценные подарки.
Цель конкурса – выявить и показать лучшие современные поэтические произведения России и Москвы, славянского мира.
Материалы на конкурс принимаются или в виде рукописной распечатки объёмом не больше 200 стихотворных строк или в электронном виде.
Стихи должны быть представлены до 15 февраля 2004 года по адресу: 103012, Москва, Старопанский пер., 1/5, Единый научно-методический центр Комитета по культуре г.Москвы, конкурс «Золотое перо». E– mail: enmc @ mail.ru
Автор должен указать своё полное имя, точный адрес, контактный телефон и сопроводить рукопись краткой биографической справкой. Рукописи не возвращаются.
Кроме лауреатов определяются победители по номинациям: «Лучшее лирическое стихотворение», «Лучшее патриотическое стихотворение», «Лучшее стихотворение на тему славянского единства» и по номинации «Нечаянная радость», которая предполагает открытие нового имени в современной поэзии.
Оргкомитет конкурса
Вячеслав РЫБАКОВ ЕСЛИ ВЫПАЛО В ИМПЕРИИ РОДИТЬСЯ...
Есть термины, вокруг которых кипят такие страсти, словно это не слова, а стаканы утренней водки после бурно проведенной презентации. Кого-то от них воротит, буквально выворачивает, другие к ним тянутся, вожделенно дрожа. Но никто не относится спокойно.
Кроме тех, конечно, кто на презентации отсутствовал или соблюдал умеренность в банкетном самоодурманивании. Те не волнуются, а лишь посмеиваются над похмельными страдальцами.
К подобным терминам относятся такие поразительные выражения, как «фашист», «коммунист», «демократ», ставшие за последнее десятилетие для одних формой площадной брани, для других – манящими, звонкими дворянскими титулами при фамилиях. Практически ни один человек из тех, кто при помощи этих слов возносит кому-то осанну или, тем более, на кого-то бранится, ни в малейшей степени не в состоянии хоть сколько-нибудь связно растолковать, в чем сущность фашизма, коммунизма или демократии. Примерно так, полагаю, незабвенный Никита Сергеевич крыл неправильных художников пидорасами; он и в мыслях не держал реальный феномен педерастии. Ты что-то делаешь не так, как я считаю надлежащим – стало быть, ты пидорас. Всё. Конец сообщения.
Ты заикнулся о любви к родной стране – стало быть, фашист. Ты заикнулся о высокой регулирующей роли государства – коммунист. Об элементарных свободах – демократ. Всё.
Ан и не всё. В ответ на тупость и безапелляционность этих умозаключений встопорщивается озлобленно и порой даже несколько тщеславно: да, если так, то я и впрямь фашист! Да, блин, коммунист я! Да, мать вашу, демократ!!
Волна, отразившись от стенки, катится обратно с удвоенной силой и пуще прежнего раскачивает утлый бумажный кораблик человеческого сознания.
Нечто очень сходное произошло в последние годы и с термином «империя». Давно уже выпавший из обиходного живого употребления, намертво, казалось, приватизированный историками и литераторами (поэтами и фантастами в основном), он оказался в какой-то момент разыгран так называемой антисоветской пропагандой («империя зла»), перекочевал в оголтело демократическую прессу начала ельцинских лет («положить конец имперским амбициям»; причем под понятие «амбиций» частенько попадали любые попытки государства хоть как-то продолжать осуществление своих базовых функций) – и вот, глядишь, теперь становится для многих обозначением идеала («мы восстановим нашу Империю»).
Если слово «империя» начинают писать с большой буквы – это вообще никуда не годится. С тем же успехом можно писать Железнодорожная Сеть, Водопровод, Телефон, Унитаз... – всех технических систем, которые созданы самими людьми для обеспече– ния более удобного и упорядоченного функционирования многих и многих в рамках некоего целого. Дикари южных островов во времена мировой войны молились на упавшие к ним сбитые самолеты и приносили им жертвы. Но мы-то уже не вполне дикари, или как?
Однако по поводу того, хорош или плох унитаз, мы и не спорим до хрипоты, ссорясь порой на всю жизнь. С унитазом всё просто. Унитаз, если он работает нормально, всяко хорош, и всяко плох, если у него, скажем, отказал смыв...
Поэтому попробуем сделать еще одну безнадежную попытку непредвзято разобраться в смысле термина «империя». То есть в том, какие условия приводят к возникновению обозначаемой им технической системы и для осуществления каких именно специфических функций эта система потребна.
Безнадежна такая попытка хотя бы потому, что, вернувшись к активной политической и публицистической жизни в качестве эвфемизма, обозначавшего СССР в пору его то ли застоя, то ли расцвета, термин «империя» неизбежно продолжает нести на себе эту нешуточную печать. Спорить здесь и сейчас о достоинствах и недостатках империи – значит вольно или невольно, сознательно или не отдавая себе в том отчета, спорить о достоинствах и недостатках СССР, а тем самым – о достоинствах, недостатках и, главное, дальнейшем пути его правопреемницы и, как ни крути глобус, местоблюстительницы, то бишь России. А уж тут-то непредвзятости и хладнокровия просто в принципе быть не может.
Да к тому же сложно вообще говорить на эту тему, ибо в современном языке нет соответственного «империи» антонима. Если не империя, то что? Государство? Но империя – тоже государство, частный случай государства, и ей присущи все недостатки, которыми такая двойственная система, как государство, набита битком. Всякое государство возникло на крови, путем экспансии, громя, давя, перемалывая и переваривая менее удачливых соседей; Англия из-за Шотландии насыпала не меньше трупов, чем из-за Индии, а Франция из-за Лангедока или Эльзас-Лотарингии не меньше, чем из-за Алжира. Ну и что? Это ничего не объясняет. Всякое государство в значительной степени является органом принуждения. Во всяком государстве элита копошится, борясь за власть, и совершает ради этой власти подлости и зверства. И тем не менее не придумано еще иного способа самоорганизации больших людских масс, чем государственность. Увы? Увы. Ну, и что же, что увы? Бросьте увыкать, мужчина, и предложите хоть что-нибудь взамен.
Глобализацию, что ли, то бишь размывание и уничижение государственных суверенитетов? Но это всего лишь переход изрядной толики власти от государственных структур к органам транснациональных корпораций, которые на данный момент являются куда более тоталитарными образованиями, нежели государственные машины подавляющего большинства государств. За последние несколько веков государства плохо-бедно отработали определенные методики и механизмы защиты слабых от сильных, эта защита даже стала престижной, она привлекает людей с этической доминантой характера – конкурентная же экономика таких систем не знает и знать не хочет. Падающего подтолкни, вот на чем она держится.
В свое время я предложил в качестве антонима искусственно вытащенному на свет божий, архаичному термину «империя» столь же архаичный, стоящий с ним на равных, термин «королевство». С обычным для подобных дискуссий глубокомыслием оппоненты разом воскликнули: мол, среди современных государств очень мало тех, во главе которых стоит король. И на том дело кончилось. Как будто во главе всех государств, которые те же оппоненты называют империями, сплошь стоят императоры! Следуя этой логике, Рейгану надлежало бы назвать СССР генсекией зла. Но он не стал мудрить, и правильно сделал.
Попробуйте поговорить о чем-то, чему вы не можете подобрать альтернативной половинки. Проанализируйте, плохо или хорошо некое явление, если у него нет противоположности. Обсудите черное, не имея белого. Расскажите, как страшен холод, если нет тепла. Помусольте мужские недостатки в обществе, где отсутствует разделение полов. А мы посмотрим.
Уже само по себе отсутствие антонима настораживает. Дает понять нарочитость, неорганичность появления в современном политическом словаре слова «империя» – и тем самым дает понять весьма малую ценность схваток и преткновения копий вокруг него. Слово «империя» было извлечено из академической пыли для того, чтобы им ругаться. Вот и всё.
А в одночасье выросшие на ровном месте хулители и апологеты империй, купившись на этот нехитрый прием, волей-неволей вынуждены сравнивать качественно разнородные явления. Обычно всё кончается глубокомысленным и чрезвычайно страстным обсуждением, что лучше: империя или демократия. Не столь существенно даже, что исход подобных обсуждений предрешен с самого начала: конечно, демократия лучше. Существенно, что это обсуждение сродни обсуждению того, что предпочесть: шунтирование коронарных сосудов или цыпленка табака. Да кто же спорит, елки-палки: конечно, цыпленка табака! Двух мнений быть не может!!
То явление, которое принято называть империей, возникло в седой-преседой древности. Исторически почти сразу после резкого скачка производительных сил, обусловившего возникновение первых цивилизаций: открытие орошаемого земледелия, освоение бронзы и затем стали, изобретение гончарного круга и ткацкого станка... Впервые люди стали производить столько, что стали образовываться излишки предметов необходимости и, вскоре, предметов роскоши, что тут же привело к возникновению элит и выделению из массы населения чиновничества, жречества, профессиональных военных... Это азы.
Азы и то, что, чем лучше живет человек, тем больше ему не хватает. Всякая элита стремится к росту как количественному, так и, тем более, качественному. У кого в жизни не было автомобиля, тот, как правило, вполне равнодушен к последней модели «мерседеса» или «субару». Но вот тот, у кого «мерседес» устарел, ради новенького готов и сам попотеть, и других приголубить. Долговой ямой, фальшивыми авизо, заточкой под ребро или чем еще – это уже в зависимости от природного темперамента.
На заре человечества антураж был несколько иным, но психология – той же самой.
Между тем после первых блестящих успехов ситуация стабилизировалась и даже кое в чем пошла вспять (например, в месопотамском сельском хозяйстве искусственное орошение, наконец-то досыта накормившее этот регион и, по сути, породившее всю тамошнюю цивилизацию, быстро привело к засолению почв и, скажем, пшеница перестала расти, ее пришлось заменять менее ценным ячменем). Все принципиальные изобретения той эпохи были уже сделаны, стремительный рост производительности труда остановился. Вызванный ростом благосостояния недавно скачкообразный рост юридически свободного населения тоже остановился, стало быть, стабилизировалась численность эксплуатируемых; более того, рост городов с сопутствующими им скученностью и антисанитарией вызвал взрыв эпидемий, а, стало быть, периодические сокращения населения. И из раба больше было не выжать, уже всё выжали. И взять новых рабов внутри страны было неоткуда.
Поэтому каждому из возникших государств приходилось искать дополнительные источники дохода вне собственных границ.
Собственно, таких источников было всего три. Это прямое военное вторжение-набег с ограблением, уводом пленных в рабство и наложением даней. Это аннексия чужой территории с полным уничтожением местной элиты, так, чтобы производимые на данной территории продукты шли исключительно элите-захватчице. И это паразитирование на тогдашней международной коммерции: захват торговых путей с целью взимания головокружительных пошлин, ограбление городов – перевалочных баз и складов торговли, превращение внешней торговли во внутреннюю и навязывание неэквивалентного обмена продуктов своей страны на продукты страны завоеванной – те, которых своя страна в силу природных или каких-либо иных условий не имеет и произвести не может.
Всем этим милым бизнесом занималось всякое из наличных на тот момент государств – по мере сил, разумеется. Сам по себе успех в подобных мероприятиях еще не делал государство империей.
Ключ здесь в пункте третьем, в словах «продукты страны завоеванной, которые своя страна в силу природных условий не имеет и произвести не может».
Были края, славные своим земледелием, были края, славные своим скотоводством, были края, славные своей металлургией. Если какой-либо из них брал под свою руку остальные, и перекраивал их экономику под себя, волей-неволей в рамках одного государства оказывались принципиально разные ландшафты, которые естественным образом, чисто экономически, отнюдь не тяготели друг к другу и своей волей нипочем бы в границах одной страны не оказались.
А на этих разных ландшафтах совершенно неизбежно жили люди разных культур. Не просто разных вероисповеданий – хотя, разумеется, разных! – но куда более далекие друг от друга, чем просто люди, верящие в разных богов. Весь образ их жизни был подчинен разным природным ритмам и разным навыкам. Нам сейчас даже трудно себе вообразить, насколько различны были системы ценностей и весь вообще внутренний мир, весь уклад жизни, все стереотипы поведения тогдашних морехода и горняка, оседлого земледельца и скотовода-кочевника.
И потому тогдашние империи (я сознательно игнорирую здесь империи кочевые, ибо они ни в малейшей степени не являются предшественницами империй нового времени), в отличие от тогдашних королевств, не могли оставлять завоеванные края более или менее автономными организационно и культурно; не могли в обмен на дань и лояльность оставлять власть местным племенным вождям и жрецам. Империя – это всегда попытка создать единую организацию, накрывающую принципиально разные природные и культурные регионы. И только наличие этого удивительного, новаторского, столь же плодоносного, сколь и беспощадного свершения – объединения внутри единой государственной границы и единой административно-правовой системы принципиально различных культур дает возможность говорить именно об империи, а не о королевстве, или как там ни зови ее альтернативу: племенной союз, ном, полис...
Единый календарь там, где каких-то полвека назад была дюжина самостоятельных систем летосчисления – это уже империя. Не рабство и не пропасть между богатыми и бедными, не поголовное доносительство и не самодурство власти, не железная поступь легионов и не грохот танковых армад. Всё это не показатель. А вот единый календарь – да.
Европейские колониальные империи нового времени и, в особенности, великие демократические империи – Англия и Франция, обязаны своим возникновением, главным образом, третьему пункту. Не осуществляли они, как частенько делалось в древности, массовых насильственных переселений, не практиковали тотальных обращений в рабство – осуществлялся, в основном, лишь неэквивалентный обмен. Конечно, вкладывать приходилось очень много – уже испанцы строили в Индиях так, что пальчики оближешь, про англичан и французов то же самое можно сказать с удесятеренным пылом. Но выкачивалось всё же больше. В ту пору оказалось выгоднее не торговать (уже потому хотя бы, что торговать с европейцами многие не очень-то хотели), а завоевать и уже потом капитанствовать в экономике завоеванных территорий. К торговле, которая для европейца с некоторых пор стала символом свободы, следовало сначала принудить. Ну, а принудив, только полный дурак стал бы торговать эквивалентно, как свободный со свободным. Неэквивалентно же выгоднее, не так ли? Как вполне логично мог бы сказать после захвата в Индии какого-нибудь Серингапатама и убийства Типу Султана президент Буш, мы должны воспользоваться выгодами того положения, ради которого лучшие юноши нашей страны проливали свою... И так далее.
С Российской империей дело несколько отдельное. Государства ацтеков, инков и майя совсем даже не угрожали испанской короне. Индия и Бирма, Кения и Новая Зеландия не бряцали оружием ввиду британских засек. Вьетнамцы, мадагаскарцы и сахарские туареги не ходили в набеги на Париж, они ни разу не сожгли ни Марселя, ни Бордо... Экспансия России, за вычетом чисто первопроходческой, была в военной своей составляющей направлена главным образом туда, откуда исходили военные угрозы и вызовы. Последней потугой такого рода было вторжение в Афганистан. Экономически он был Союзу не нужен, но оттуда в советские республики Средней Азии шел мусульманский фундаментализм, оттуда шли наркотики, там могли образоваться американские зоны влияния, а то и, свят-свят-свят, базы – ну, и... Как в старом анекдоте: ну, и вот я здесь, граждане судьи.
