Текст книги "Газета День Литературы 162 (2010 2)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Если же переключимся на семью Дюди – на Софью с Варварой и горбуна Алёшку, то находим другую крайность. Варвара вышла замуж за деньги, а не за Алёшку. А теперь блудит, Алёшка же по-холостяцки гуляет и пьёт. Что ж, по Сеньке и шапка.
Когда же ночью Варвара искушает Софью то на преступление, то на блуд, "от печальной песни (поют, видимо, друзья поповича. – Б.С. ) потянуло свободной жизнью (вот и плоды либерализма! – Б.С. ), Софья стала смеяться, ей было и грешно, и страшно, и сладко слушать, и завидовала она, и жалко ей было, что она сама не грешила, когда была молода и красива…"
Вот так мысленно искушается некрасивая и квёлая Софья, как же восемнадцатилетней Маше было не искуситься.
Дом Дюди стоял «как раз против церкви». Такое у Чехова не бывает случайным. Но лишь Матвей Саввич «помолился на церковь» – это тоже примечательно.
Весь рассказ завязан на грехе – и на расплате за грех; вся жизнь рядом с церковью, но проходит мимо неё. А без веры, без Церкви, человек не в состоянии справиться с искушениями и соблазном. Человек слаб в грехе – и это убедительно показано в рассказе «Бабы»… Тоже читателю для размышления. Чехов молчит. Он сохраняет принцип «свободного художника». Но в данном случае не только грешники отстраняются от церкви, но и церковь как бы чурается их.
Уместно ещё раз напомнить, что Чехов зачастую скрытен и неоднозначен. Взять хотя бы такой пример: «В селе Райбуже, как раз против церкви, стоит двухэтажный дом…» Дюди. Здесь и разворачивается действие рассказа. Но что это за название села – Райбуж(е)? Ясно одно: изобретение Чехова, состоит из двух значений и слов. Рай – это не только «рай во Едеме». Есть в русском языке и другое значение, даже если не брать французское район – область, округ: рай – эхо, раскаты, шумный и долгий гул. Это первая часть названия села. Буж – французское: чулан, убежище, притон, в толковом переводе – место тёмное, где всё дозволено. Следовательно, Райбуж(е) – гул, раскат, устрашение в месте, где всё дозволено – и так свободно можно толковать. Дом Дюди, о других домах в селе вовсе не упоминается, стоит «как раз против церкви». А ведь есть в русском языке более точное слово – напротив. Но Чехов употребляет против, то есть противодействующее, как если бы дом Дюди и Церковь противники, так оно и есть на самом деле: всё, что творится в доме, церковь не принимает и не воспринимает. Лишь попович гуляет в темноте с Варварой – производное от варварки, иноземки.
Как видим, связи дома с церковью никакой, отсюда и все беды. Вот ведь как переиначивается смысл рассказа. А казалось бы – мелочь: Райбуж(е).
***
Так почему же всё-таки два Чехова? Правомерна ли двойственность? Думаю, что да. И объяснить это несложно. Чехов, как и многие интеллигенты того времени, в зрелом возрасте отстранился от церкви, хотя православным, бесспорно, оставался – он знал хорошо Евангелие и службу, венчался, а колокольный звон любил всю жизнь – специально ходил слушать. Более того, воспитанный на православной культуре, а на Руси иной и не было, он и жил этим, и работал под омофором Православия. Наибольшая часть его произведений написана именно православным писателем, но без «указующего перста», каковым пользовались Гоголь, Достоевский и Толстой в своих художественных произведениях. Однако не имея живой связи с Церковью, Чехов невольно утрачивал в работе идею, цель, идеалы, полагая, видимо, что «свободному художнику» позволительно и такое. Именно из этой личины вывелись авангардисты в живописи и литературе Серебряного века. Но, слава Богу, Чехов до разрушительных «чёрных квадратов» не дошёл. Тем не менее, судя по его «мужицким» произведениям, социальные нравы и порядки его не устраивали, потому он охотно использовал в работе критический реализм; и, пребывая вне живой Церкви, периодически сам Чехов и его герои оказывались в тупике. И вряд ли писатель этого не осознавал. Но не было путеводной идеи… Тогда-то в его творческой лаборатории и формировалась дальняя или, как мне пришлось назвать её однажды, обратная перспектива. Чехов заглядывал далеко вперёд, стремясь предугадать, а что же в будущем вызреет из сегодняшнего дня: из блуда, пьянства, безразличия, маловерия и неверия. На таком вот предугадывании он и создавал свои произведения, предлагая и читателю взглянуть далеко вперёд. Этому он мог поучиться, конечно же, у Гоголя. Произведения Чехова уже тогда, при их написании, жили в далёком и недалёком будущем. Не случайно популярность писателя постоянно возрастала весь двадцатый век. (В текущем веке должен наступить некоторый спад.) Люди в грехопадении узнают себя в художественных произведениях – нравственно, психологически. И вот что удивительно – их не смущает это, но даже восхищает и роднит.
Когда же Чехов работал без такой перспективы, когда притуплялось православное миросозерцание, он писал тупиковые безвыходные произведения – такие, как «Мужики», «Спать хочется»... Если сопутствовало сознание нравственной ответственности за написанное, не угасала цель, идея, создавались именно чеховские произведения – «Скучная история», «Соседи», «Ванька Жуков», «В овраге», «Бабы» и большинство других.
К сожалению, духовно Чехов до конца не раскрылся, не успел. Он так и плутал по России в поисках новых идеалов, но без живой веры поиск затягивался. И писатель решился на Сахалин.
Алла Большакова ХОЛОП АВГУСТЕЙШЕГО ДЕМОКРАТА
Казаков В. Холопы. Роман-дурь. – М.: АСТ: Астрель; Владимир: ВКТ, 2009
Валерий Казаков известен читателям как автор реалистической прозы о чиновничестве всех мастей и рангов: от грозных небожителей Старой площади до современных акакиев акакиевичей. Сформулированное некогда в гоголевском духе приглашение этого писателя «покружить над чиновной темой» бросало нас в жар и холод больших и мелких страстей, политических интриг, хитроумного коварства и обычных человеческих чувств, царящих в этом мире – будь то Москва, Сибирь или, скажем, далёкая Туркмения. На этот раз завзятый реалист удивил неожиданным ходом, представив на наш суд книгу, лукаво названную «Роман-дурь»…
О нет, не верьте автору, играющему с читателем в жанровые кошки-мышки! Конечно, от литературного наркотика в стиле фэнтези новый роман отличает и серьёзная социоисторическая подоплёка, и психологическая разработка характеров, но главное – шокирующее литературное прогнозирование. И в этом смысле книга «Холопы», первоначально с бьющей резкостью названная «Холоп Августейшего Демократа» (издательская осторожность в данном случае – явная помеха!), входит в разряд фантастических романов-предупреждений, заостряющих внимание на возможных последствиях так называемого прогресса, – «451 градус по Фаренгейту» Р.Брэдбери, «Час Быка» И.Ефремова, «Возвращение со звёзд» С.Лема, «Мальвиль» Р.Мерля и др. И всё же – перед нами отнюдь не фантастическое произведение в духе названных, хотя по пафосу и созвучное им. Точнее, эта книга написана в стиле «литературного фантастического», если пользоваться термином французского теоретика Цветана Тодорова для определения сверхъестественного, чудесного, мистического элемента в прозе, скажем, Гоголя или Гофмана.
Действие казаковского романа перенесено в середину нынешнего века – в мир, после глобализации состоящий всего из нескольких государств, включая Сибруссию (уменьшенный вариант Российской демимперии после Великой бюрократической революции), Объевро (бывшая Европа) и Афроюсию (Африка и бывшие США). Оставляя на совести автора вольное обращение с социогеографическим пространством, отмечу его тревожное остроумие в обрисовке нашего возможного будущего. И в этом плане роман Казакова явно созвучен таким остросоциальным прорицаниям нынешних прозаиков, как, скажем, «Реформатор» Юрия Козлова, «Укус ангела» Павла Крусанова или ядовито-сатирический памфлет Юрия Полякова «Демгородок».
В казаковских «Холопах» потомки новых русских, некогда сколотивших криминальные состояния, становятся неодворянами – помещиками и царедворцами. В разделённой на округаокуемы стране процветает крепостничество, торговля людьми, опричнина, собственно, и возглавляемая Холопом Августейшего Демократа – то бишь демдиктатора всея Сибруссии. Страна – начиная от Кремлёвских чертогов и до самых дальних окуемов, где правят наместники, – окутана паутиной чиновного беспредела. В качестве некоей оппозиции выступает бригада разбойников, которым, впрочем, не чуждо и дикое благородство, игра в справедливость – ведь многие из них учились в европейских университетах.
Вот такая гибридизация всей страны... Даже государственный язык бывшей России – ещё одно тревожное авторское предупреждение! – потерял национальные очертания. Вместо русского языка Преемник Шестой Мудрый (кстати, не умеющий читать и писать – а зачем, когда есть советники и помощники?) учредил некий гибрид, состоящий из китайского, азербайджанского и разговорного американского: из прежнего русского остались лишь произношение, жесты и, конечно же, ненормативная лексика. Чтение книг и вовсе не поощряется властями – пагубные наклонности даже караются, как в знаменитом романе Брэдбери, а хранение книг приравнивается к крамоле.
Неудивительно, что роман открывается неким звуковым сигналом – пришедшим на смену Слову нескончаемым воем собаки в глухом сельском уголке – воем, тупо отдающимся в утробе нового дикого барина («у меня в желудке такой вой и урчание» – беззастенчиво признаётся он слуге). Утробный звук этот задаёт ракурс восприятия для последующих сцен и картин, последовательно переносящих нас из крепостной деревни в бюрократический город, из чиновных хором в разбойничий вертеп: перед нами плоды социал-дарвинизации мощного некогда государства и общества.
Отсюда – метаморфозы главного героя: того самого дикого барина, наместника глухого уголка и неографа Еноха Миновича Понт-Колотийского, предки которого преступно сколотили состояние на норильском никеле. Тем не менее одних денег теперь, в середине двадцать первого века, настоящему мужчине мало – и вот, чтобы добыть статус «высокопревосходительства», Енох тащится в забытый богом медвежий угол: отрабатывать чин. Перед нами – если не новый Чичиков, то «некто ещё не ведомый миру, но так же, как и его предшественник, жаждущий славы, богатства, положения». И правит его передвижением не Селифан, а водитель с вечно кислым выражением лица (ему постоянно хочется есть…) и неоготическим именем Берия. Этот-то шофер и сдаёт разбойникам своего барина, отмечающего в губернском городке новое назначение с некоей «жрицей демократии» (так в Сибруссии называют публичных девиц) Эрмитадорой Гопс, которая затем оказывается авантюрной дочерью барона и даже… секретным агентом Лубянки.
Мощная сила любви к дворянской (почти тургеневской) девушке Маше, с которой Енох волей случая встречается в плену, на судьбоносный миг вызволяет его из полуживотного состояния. Но стоит на горизонте возникнуть угрозе для жизни, как он бросает возлюбленную и чуть не убивает её в страхе за свою шкуру. Не желая до конца раскрывать авантюрно-приключенческий сюжет этого увлекательного романа, скажу только, что в одной из линий финала над человеком и в человеке всё-таки торжествует дикий зверь, ликующе ревущий на обложке «Холопов».
Мистико-сверхъестественная линия романа, соотносящая его с фантастической прозой, закручена на сюжете о появлении таинственной сверхъестественной силы, сосредоточенной в заповедном месте – Шамбале, подобной легендарному Беловодью. Слух о появлении Шамбалы вызывает переполох в демимперии, все военные силы которой под руководством Холопа Августейшего Демократа стягиваются к входу в этот чудесный параллельный мир, откуда исходит угроза всему неподлинному, мнимому, чуждому Жизни. Очевидно, конечная цель действия высших сил – Преображение земного мира, погрязшего в заскорузлости и пошлости. И просветлённый финал книги дарит эту надежду – через чистое миросозерцание юной героини, которой открылось таинство Шамбалы. Однако надежда перенесена в очередное светлое будущее. А пока…
Пока всё смещено, перепутано и ищет своего места в том весьма мрачноватом «ближнем» будущем, куда с беззастенчивостью подлинного сатирика помещает нас автор «Холопов». В общем-то идея места и доминирует в этом романе, персонажи которого бесконечно дерутся за свои места под чиновничьим солнцем, гонятся за благами и наградами, ищут страшное заповедное место, откуда исходит угроза их обывательскому благополучию, и пр. Перед нами ещё один тревожный симптом: Пространство подмяло под собой Время и Историю – последняя словно движется по кругу, заворачивая персонажей в сугубо обытовлённое измерение неподвижности, пошлости, тлена, знакомое нам ещё по «Мёртвым душам» и «Господам Головлёвым». «Прогресс» оборачивается даже не регрессом, а безвкусной загогулиной, вытатуированной на беспомощно распростёртом теле страны.
Так и хочется по-гоголевски воскликнуть: но мимо, мимо!.. Отсюда – и пронзительный крик автора, обращённый к недоступным, отчуждённым от заблудших Небесам: «Ну почему, Господи, у Тебя эти горы, ручьи, цветы и птицы получились лучше и совершеннее, чем венец творения? Ответь, Господи! Но немы уста Божьи…»
Именно в этот миг раскалывается хрупкая любовная идиллия, соединившая было главных героев, – перед нами опять сказание о навеки утраченном рае и изгнании людей из него. Тем не менее, как упоминалось, роман завершается мотивом возвращения человека в добрый и прекрасный мир, или – возвращением мира к человеку?
Олег Павлов НА КРУГИ СВОЯ
Полное собрание сочинений и писем Гоголя выходит в свет в Издательстве Московской Патриархии по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси.
Фантасмагория, конечно. Но что же случилось фантастическое? Исполнилась как будто воля самого Гоголя. Если он желал чего-то глубоко – только этого, этого…
Признания, что главным его трудом был вовсе не литераторский, а духовный…
Благословения. Того, в чём отказал даже духовник, когда не посмел, именно что перед Богом, отречься от Пушкина…
Гоголь – великий христианский мистик. Мученик своей веры, принял же такую муку: смехом сотряс всю Россию – а умирал одинокой смертью, тогда уж сам осмеянный чуть ли не всей Россией…
И за что? За проповедь христианской любви…
Сам же вызвал хохочущих демонов – и сам, раскаиваясь за прежде написанное перед людьми, чего ещё не было во всём мире, принял это на свою совесть. Мучился…
Просивший передавать свои литературные гонорары бедным, страждущим, как до него ещё не было во всем мире, – но осмеянный и за это…
Сжигавший свою же рукопись по великому смирению, как не смог ни до него, ни после него ни один творец, – но что было признано следствием его безумия…
Гоголь Николай Васильевич попал в свой же кошмар – в сумасшедший дом, где вяжут руки, во мрак безумия, из которого раздаётся лишь дьявольский хохот.
А потом перезахоронят и его прах, подменив даже не место захоронения: убрав с могилы православный крест.
Что же было безумием? Искусство одухотворяется святостью…
Вера в это и должна была искупиться личной жертвой. Один порыв обратиться к своим читателем, как если бы к братьям по вере, окружает Гоголя почти смертным одиночеством.
Было чуть ли не самоотречением произнести уже в его время, что литература существует не для читателей – иначе говоря, не для развлечения и даже назидания читающей публики…
Искусство – свято, в нём бессмертие души. Она, эта мысль, привела его и к Гробу Господню, где он молился, но был опустошён осознанием, что ничего не поменялось в его душе, после чего вступает в борьбу со всем злом, оставленный Богом, ангелами, всей силой, в которую верил, которую до последнего часа призывал, когда окружил хохочущий мрак, когда сбылся кошмар…
Но победил, победил – святостью…
И вот признать победу его духовную, исполнить его волю, воскресить его личность решается всё же православная церковь…
Он дорог русской православной церкви, но её, признаем же это, любил, прославил.
В это собрание сочинений, подлинное, войдут выписки из служебных Миней, богослужебных книг, творений святых отцов, ведь и любимой книгой Гоголя была «Лествица» Иоанна Лествичника: во всё это придётся теперь-то поверить…
Главным издателем Андрея Платонова стало государство – академическое издание Института Мировой Литературы.
То, что погребает уже наука, – литературный памятник.
Но платоновское наследие гробы академические перевернуло. Уместен ли такой пафос, сказал бы даже – восстало. Как будто научные издания для этого и подготавливаются его же, «платоновской», группой.
Да, конечно, проза его издаётся, переиздаётся всё это время, даже обещается и уже начало выходить самое полное собрание сочинений, но главное – что проявляется по мере понимания, то есть изучения и опубликования, вводится в «научный оборот». Но всё – будущее, в которое и был он устремлён.
Воскрешается его личность. Это записные книжки…
Это начальные два тома сочинений – собранное, начиная с 1918 по 1927 год, то есть написанное до выхода первой его книги, «Епифанских шлюзов»…
И вот книга первая архива Платонова, в которой во всей полноте публикуются письма жене, открывается история следствия по делу сыну: его любовь, трагедия его семьи…
Спасение, возвращение платоновских рукописей было и остаётся, хотя мало кто понимал, понимает, – текущей работой...
Материалы фонда Платонова в РГАЛИ в советское время были запрещены к публикации. Просто текстологией, источниковедением заниматься начали, по сути, одиночки после снятия запретов…
Первый весомый труд – «Андрей Платонов: Воспоминания современников. Материалы к биографии» – был подготовлен Еленой Шубиной и Натальей Корниенко, и увидел свет только в 1994 году…
Можно сказать, что Платонова читали к этому времени, ничего о нём не узнав. Тайной оказывалась вся его жизнь. Всё, что узнавалось, – выходило в альманахе «Страна философов», издание которого стало основой для публикаций ранее неизвестных материалов, сведений, но как таковой архив Платонова был приобретён Российской Академией Наук, то есть государством, только в 2006 году.
Научный труд, он требуется как совершенно особый, потому что само платоновское – всё неимоверное в своём духовном напряжение.
Давно опубликованы «Чевенгур», «Ювенильное море», «Котлован», открывшие творчество Платонова его читателям – или, я бы сказал, отдавшие его в своих образах и смыслах тому миру, обнаружив себя в котором он выразит это своё состояние так:
«Когда-то в детстве я лежал в поле на бугре и плакал от обожания природы. Я тогда начал читать книги, но моё понимание их было своё. И я вырыл пещерку в овраге, чтобы думать как Будда».
Юношей он заговорит как пророк:
«Искусство – это идеал моего я, осуществлённый в безграничном хаосе того, что называют миром».
Уже у самого конца жизни запишет – запись с обратной стороны записной книжкой:
«Нет, всё божественное – cамое будничное, прозаическое, скучное, бедное, терпеливое, серое, необходимое, ставшее в судьбу – и внутренне согласное со всякой судьбой».
Долгая, долгая жизнь…
Записи…
Строки писем…
И всё стало известно только сейчас.
Платонов – мученик советской литературы; обратное утверждение оказывается бессмысленно, потому что если ни место его в советской литературе, то время историческое, конечно, никуда не перенести.
Он бы и не отрёкся от своего времени, то есть не отрекался, создавая пространство , в котором поселил человеческий род, человечество своё, ещё даже нерожденное, как в «Чевенгуре», уже умершее, как в «Котловане»: видение этой земли, народа – страшное – мучило его само по себе…
И он то искал умерших среди живых, то живых среди мёртвых – в этом своём раздвоение чувствуя даже не временами, а с нарастающей силой болезнь, безумие.
Маска литератора прятала искажённое болью и ужасом лицо. Что скрывался под этой маской даже и человек-то не советский – это разглядел сам Отец Народов…
Гражданская казнь, поместили в маленький ад, после отбытия наказания, забвения, перевели из маленького внутреннего этого ада в государственные жители, то есть в ад терпимый, всеобщий.
Мученик вернулся в литературу не в терновом венце, своём, а в совсем чуждом, потому что даже не примерял при жизни, – её классика; вернулся в иное время, которое отменило, убило то, в котором жил.
Платонова бурно публиковали – и в ажиотаже читали, тогда он прошёл перед читателем в этом потоке разоблачений, несколько всё же отделившись: странный.
В нём искали кого-то, кем он не был, да и не мог быть, скажем, как и Шолохов.
Сама проза платоновская воспринималась большинством как мрачная сатира и языковый эксперимент.
Платонов отошёл в тень русской классики, став гением по умолчанию: но мучеником какой же веры он был?
Это, главное, должно быть когда-то осознанно.
Творчество, труд, наследие – литературное только по выражению.
Оно, литературное влияния, осознаётся. Освоено и усвоено критикой, но, когда узнаваемо, смотрится неизбежно ничтожно. Потому что вопрос о Платонове – вопрос о пределах литературы как таковой…
Это вопрос о сущности искусства…
Тупик – хотя бы не понимать, что предельное выразил Платонов.
Что это и стало сущностью искусства – настоящим его временем.
