Текст книги "Газета День Литературы 162 (2010 2)"

Юрий Павлов ИСКИ РУССКОЙ КЛАССИКЕ

В последние два десятилетия стало распространённым явлением походя и не походя «пинать» отечественную классику, обвиняя её в самых разных «грехах»: и в несправедливой критике целых сословий, и в разрушении нравственности, и в том, что «за бортом» произведений остались подлинные герои и события, определившие державный ход русской жизни, и во многом другом.

Конечно, эти беспочвенные упрёки не новы: нечто подобное в адрес отдельных писателей и литературы ХIХ века в целом говорили в разное время Н.Полевой, Н.Огарёв, К.Леонтьев, В.Розанов, Н.Бердяев, И.Солоневич, В.Шаламов… И если сегодня критика классики «левыми» воспринимается как понятная неизбежность, то критика «правыми» – как опасная тенденция. Думаю, что «иски» к классике «справа» и «слева» требуют ответной реакции, соответствующих комментариев. Остановимся на характерных публикациях преимущественно 2009 года.

Сергей Семанов в содержательной и интересной статье «Быть русским достойно есть» ( pravaja.ru//content/817/ ) об отечественной истории ХХ века кратко характеризует и литературу ХIХ-ХХ веков. Семановскую проверку на служение русскому народу выдерживают лишь Пушкин, Гоголь, Шолохов. Общий же вывод Сергея Николаевича таков: «…Великая русская литературная классика явно недостаточно укрепляла национальное самосознание своего народа».

Вызывает удивление, что в «чёрный список» автора статьи попали Тургенев, Островский, Достоевский, Толстой. О последнем, например, говорится следующее: «Лев Толстой в „Войне и мире“ боевого капитана Тушина вывел каким-то слабаком, боящимся всякого начальства, а Кутузов, победитель Наполеона, совсем не похож на себя „подлинного“».

Как известно, в «Войне и мире» около 500 персонажей, и уже поэтому непродуктивно делать вывод о романе на основании сверхповерхностных и в высшей степени сомнительных характеристик двух образов. К тому же человеческие качества, которые Семанов особо ценит в героях Пушкина и Гоголя («они были не только русскими и православными, но и подлинно героическими, исполненными высшего, им предназначенного свыше долга»), в не меньшей степени присущи многим действующим лицам «Войны и мира». Вот только некоторые из них – Марья Болконская (один из самых восхитительных и женственных образов всей русской литературы), Наташа Ростова, Андрей Болконский, Петя Ростов, старый князь Болконский, Тимохин, Багратион, Тушин, Кутузов и, конечно, русский народ – победитель Наполеона и его разноплемённого интернационального войска.

Сергею же Семанову, утверждающему, что Кутузов, герой романа, не похож на Кутузова реального, могу сказать следующее. Кутузов из «Войны и мира», несомненно, похож на своего прототипа в главном, что точно определил ещё Николай Страхов. Он в статье «„Война и мир“. Сочинение графа Л.Н. Толстого» писал: «Полководцы бывают сильны тогда, когда они управляют не одними передвижениями и действиями солдат, а умеют управлять их духом. Для этого полководцам самим необходимо стоять духом выше всего своего войска, выше всяких случайностей и несчастий – словом, иметь силу нести на себе всю судьбу армии и, если нужно, всю судьбу государства. Таков, например, дряхлый Кутузов во время Бородинского сражения. Его вера в силу русского войска и русского народа, очевидно, выше и твёрже веры каждого воина; Кутузов как бы сосредоточивает в одном себе всё их воодушевление»; «Кутузов является нам как будто связанным какими-то невидимыми нитями с сердцем каждого солдата».

Сказанное и во много раз больше несказанное не позволяет согласиться с Сергеем Семановым. Конечно же, «Война и мир» с её высочайшей концентрацией народного духа (воинского и семейного прежде всего) укрепляет национальное сознание и делает человека личностью духовной как немногие произведения отечественной литературы.

Показательно, что и Вадим Кожинов, о котором Семанов отзывается высоко в названной статье, в работе «Трижды великая. К столетию „Войны и мира“» ( Кожинов В. Размышления о русской литературе. – М., 1991) справедливо утверждал, что именно Лев Толстой в своём романе «глубже, чем кто-либо» раскрывает секрет «русского чуда», определившего победу в отечественных войнах ХIХ и ХХ веков.

Не менее уязвим Семанов в своих характеристиках творчества Тургенева, Островского, Достоевского, которые я комментировать не буду из-за дефицита печатных площадей. Самое же ужасное, по утверждению Сергея Николаевича, началось с Горького и Маяковского…

Общее направление семановской мысли видится верным, возражений не вызывает, хотя аргументация автора статьи оставляет желать лучшего. Да и фактическая ошибка при цитировании стихотворения Маяковского «России» недопустима: у Семанова – «ненавижу тебя, снеговая уродина», у поэта – «Я не твой, снеговая уродина». И ещё – уверен, следовало уточнить тот факт, что в творчестве Горького и Маяковского разная степень нелюбви к русскому, разная степень разрыва с традициями отечественной литературы. Потому Владимир Маяковский – один из первых русскоязычных писателей, Максим Горький, до конца не утративший национальное "я", – амбивалентно русский художник слова. Итак, в который раз повторю: в разговоре об отечественной словесности ХХ века без использования дефиниций – русский, русскоязычный, амбивалентно русский – мы будем по-прежнему топтаться на месте и писателей, не имеющих никакого отношения к классической традиции и православным ценностям, будем характеризовать как представителей русской литературы со всеми вытекающими отсюда разными, многими и всегда негативными последствиями.

Более серьёзная «ревизия» отечественной литературы ХIХ века проводится в статье Сергея Сергеева «Ещё раз о русской классике» ( «Москва», 2009, № 7 ). Уже во втором предложении содержится посыл, выражающий главный пафос данной работы: «Любое суждение того или иного „мэтра“ почитается как истина в последней инстанции». То, что сие не так, легко убедиться, обратившись к разным источникам – от школьных и вузовских учебников по русской литературе ХIХ века до публикаций в «Вопросах литературы», «Новом мире», «Новом литературном обозрении», «Русской жизни» и многих других. О них речь впереди.

Не менее уязвим Сергеев тогда, когда утверждает, что у современных интерпретаторов жизненная реальность в произведениях русской классики обрела «статус бытийного эталона, воплощённой гармонии в межличностных и общественных отношениях». Не знаю, кого имеет в виду автор статьи, но подобное могут утверждать только безумцы, фантазёры, люди, абсолютно не знающие и не понимающие отечественную литературу ХIХ века. Более чем очевидно, что мир «Мёртвых душ», «Обломова», «Евгения Онегина», «Преступления и наказания», «Грозы», «Анны Карениной» и т.д. – очень далёк от воплощённой гармонии, бытийного эталона. Высказывания же Ивана Есаулова и Ирины Гречаник, приводимые Сергеевым в качестве подтверждения его тезиса, явно вырваны из контекста и ничего не доказывают, ибо в них говорится совсем о другом.

Автор заметок довольно часто использует удобный приём, который можно назвать «бой с тенью». То есть ведётся полемика с воображаемым оппонентом, изрекающим глупость за глупостью, как, например, в случае выявления сущности мира, изображаемого классикой. К тому же нередко логика и аргументация Сергея Сергеева вызывает вопросы и возражения.

Приведу характерное высказывание: «А Гоголь? Мы его в последнее время настолько „воцерковили“, что вроде бы неловко вспоминать леонтьевско-розановское отрицание „ужасного хохла“, после которого „стало не страшно ломать“. Но, как ни крути, Николаю Васильевичу художественно не удалось воскресить сотворённые им „мёртвые души“, для этого ему пришлось перейти к прямой проповеди и пафосным лирическим отступлениям».

Во-первых, воцерковлённость Гоголя – реальная, а не мифическая – неоднократно и убедительно доказана разными серьёзными исследователями от Игоря Золотусского до Владимира Воропаева. Воцерковлённость эту не в состоянии перечеркнуть известные негативные «антигоголевские» высказывания Константина Леонтьева и Василия Розанова, ибо они голословны и легко опровергаемы. К тому же нет никакой обязательной зависимости между «воцерковлённостью» жизни автора и «религиозностью» его творчества. Здесь возможны самые разные варианты. Тот же воцерковлённый К.Леонтьев в своих «главных» работах «О всемирной любви», «Анализ, стиль и веяние» – во многих отношениях не православный человек и мыслитель.

Во-вторых, художественно не воскресшие души в поэме Гоголя ничего не доказывают, ибо их возрождение, по замыслу автора, должно было произойти позже, в последующих, ненаписанных, главах «Мёртвых душ».

В-третьих, суждение Сергеева о проповеди и лирических отступлениях свидетельствует о нефилологизме не только его образования, но и мышления, что проявляется довольно часто.

Например, вызывает недоумение утверждение Сергеева о том, что высокое искусство «помогает нам примириться с жизнью и смертью, подчёркивая (или выдумывая) их красоту и величие». Ещё более шокирует мысль автора о правде больших художников, "чаще всего … отражающей настроения лишь (курсив мой. – Ю.П. ) той социальной группы, к которой писатель принадлежит". То есть «правый» Сергей Сергеев, главный редактор православного журнала «Москва», по сути, реанимирует классовый подход: его высказывание стоит в одном ряду с уже подзабытой «трескотнёй» социально «увечных» авторов: николаевых, суровцевых, дементьевых, кулешовых…

Не менее неожиданным выглядит суждение о Сергее Есенине, непонятным образом вклинивающееся в разговор о литературе ХIХ века. Да и следующий за есенинским абзац начинается словами: «Русская словесность позапрошлого столетия…» – и ничего в этом смысле не проясняет.

Другая часть высказываний Сергеева о русской классике – это переплетение точных и неточных оценок, мыслей, идей. Так, говоря о сегодняшнем редактировании классиков, о стремлении приспособить их к своим нуждам, предпочтениям (явлении, действительно, широко распространённом) Сергеев утверждает: "Сколько, скажем, переведено чернил и бумаги ради восторженного превознесения «всечеловечности» Пушкинской речи Достоевского как уникального русского бренда. Идеализирующий глаз упорно не хочет замечать, что в ней чёрным по белому говорится о братстве только (курсив мой. – Ю.П. ) с «народом арийского племени», о Востоке же Фёдор Михайлович рассуждает в русле типичного колониального дискурса: в Европе мы были слугами, в Азию явимся как господа. Обычный европоцентризм и никакого евразийства".

В речи Достоевского не говорится о братстве только с «народом арийского племени», на чём настаивает Сергеев. Идея братства с европейцами у писателя обязательно соседствует с идеей всемирного братства, что, думаю, находит наиболее яркое и полное выражение в следующих словах: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

Акцент же на братстве с европейскими народами вызван несколькими причинами, которые нужно учитывать, чтобы не фантазировать о «колониальном дискурсе».

Пушкинская речь Достоевского была ответом славянофила Достоевского и славянофилов вообще (или, как называет их писатель, «русской партии») западникам, И.Тургеневу, в частности. Поэтому вопросы о России и Европе, Петре I, «арийском племени» и т.д. возникают естественно, неизбежно и неоднократно. К тому же гений Пушкина как концентрированное и пророческое выражение сущности русского народа не раз сравнивается с гениями европейских народов – Шекспиром, Сервантесом, Шиллером. И последнее: мысль «в Европе мы были слугами, а на Востоке будем господами» в Пушкинской речи отсутствует.

Отчасти рифмуются с высказыванием о «колониальном дискурсе» оценки, данные Достоевскому в книге Татьяны и Валерия Соловей «Несостоявшаяся революция. Исторические смыслы русского национализма» ( М., 2009 ). Одну из этих оценок приводит в своей микрорецензии Лев Данилкин : "Утверждение о национализме Достоевского нередко пытаются опровергнуть его знаменитой пушкинской речью и характерными для него оговорками (это слово употреблено явно ошибочно, что свидетельствует о предвзятости авторов либо об их проблемах с русским языком. – Ю.П. ) об общечеловеческой миссии России, всемирной отзывчивости русских, братской любви к человечеству. Но, как говорил один из героев Александра Дюма-старшего, Писание нам завещало любить ближних своих, однако в нём нигде не сказано, что англичане – наши ближние" ( www.afisha.ru/book/1517 ). Судя по реакции Данилкина, данное высказывание Соловьёва не вызывает у него возражений. И это естественно, ибо давно уже для «левых» является аксиомой: Достоевский – националист, шовинист, антисемит.

Вот и профессор МГУ Татьяна Соловей и профессор МГИМО Валерий Соловей идут по этому пути. Они, продолжая разговор о Пушкинской речи, утверждают: «Невозможно поверить, что Достоевский видел в поляках и „жидах“ братьев русского народа. Его ненависть к ним была вполне реальной, хотя во многом иррациональной, и даже призывы к „братской любви“ не способны закамуфлировать подлинность этого чувства».

Да, оригинальную версию выдвинули историки: Пушкинская речь Достоевского – лишь дымовая завеса, призванная скрыть подлинную сущность писателя, его ненависть к евреям и полякам. Только если логика оригинального человека из одноимённого рассказа Леонида Андреева понятна, то оригинальную логику московских учёных понять невозможно. Прежде всего потому, что о евреях и поляках в речи Достоевского даже не упоминается. К тому же чувство писателя к названным народам (в данном случае не имеет значения, верно или неверно оно определяется) – это одно, и совсем другое – идея всемирной, братской любви как выражение христианского идеала русского народа, о чём собственно и идёт речь у Достоевского. И, наконец, доказательствами фобий писателя доктора наук себя не утруждают.

В отличие от них, Григорий Бессерман в статье «Кто виноват? Еврейский вопрос в русской классике» ( «Независимая газета», 2009, 5 марта ) приводит подобие доказательств евреененавистничества Пушкина, Тургенева, Достоевского. Не буду касаться тех суждений Бессермана, которые получили точную оценку в статьях Георгия Гринёва ( «Русский вестник», 2009, 30 апреля ) и Ирины Лангуёвой ( «Время», 2009, 26 июня ). Возьму только «сюжет» о Достоевском и сразу замечу, что ничего нового о русском писателе с точки зрения еврейского вопроса наш бывший соотечественник, ныне проживающий в «местечке Париж» (В.Розанов), не сообщает. Его предшественники, советские критики и литературоведы, ещё в первой половине 30-х годов ХХ века писали о славянофилах, Достоевском в частности, как о прародителях фашизма.

Именно эта идея – одна из главных в статье Бессермана. Он под неё подводит доказательно-цитатную базу из «Братьев Карамазовых», Льва Гумилёва, проявляя при этом способность всё перепутать, переврать. А завершается серия цитат и комментариев высказываниями Достоевского из «Дневника писателя», которым, напомню, предшествовало следующее.

В «PRO и CONTRA» писатель со ссылкой на «Вестник Европы» сообщает, что в США евреи «прибрали к рукам» освобождённых от рабства негров. Сей ход событий, признаётся Достоевский, он предвидел ещё пять лет назад: «…Им не уцелеть, потому что на эту свежую жертвочку как раз набросятся евреи, которых столь много на свете».

Вот какие выводы делает из этого высказывания писателя Бессерман: «Итак, евреев „столь много на свете“. Что можно сказать на это! Целая программа в одной фразе. Не слишком скрытый призыв Достоевского нашёл-таки отклик, и поставленную им проблему впоследствии попытались решить. Интересно здесь и употребление ласкательного суффикса: „жертвочка“. Звучит так же естественно, как, например, виселичка или трупчик».

Конечно, Бессерман видит то, что хочет видеть. Естественно, никакого призыва к сокращению числа евреев у Достоевского нет. Его слова «евреев много на свете» в контексте всей статьи следует понимать как признание того факта, что в различных частях мира евреи контролируют финансовые, человеческие и иные ресурсы. И там, где появляется новая возможность «сделать деньги», «пограбить», евреи будут первыми или одними из первых.

Данную версию Достоевский подтверждает и литовским примером, взятым из «Нового времени», о чём Бессерман умалчивает. Правота Достоевского подтверждается и постсоветской историей России, известными судьбами олигархов, представителей власти еврейского происхождения и, конечно, их количеством…

Символично, что один из главных приватизаторов страны Анатолий Чубайс сначала признался в «физической ненависти» к Достоевскому, в желании «порвать его на части» ( «Файнэншл таймс», 2004, 15 ноября ), затем обвинил писателя в человеконенавистничестве и в нанесении «глубинного мировоззренческого вреда стране» ( «Российская газета», 2005, 27 января ) и, наконец, в эфире программы «Познер» 8 декабря 2008 года так «аттестовал» русского классика: «С другой стороны, мне претит вот такое, извиняюсь, интеллигентское восприятие на тему вот этой вот слезинки ребёнка, значит, имени товарища Достоевского, на тему о том, что, значит, вот компромисс – это всегда подлость, это всегда трусость, а нужно вот делать только всё чисто, честно, абсолютно с начала до конца так, чтобы это было предельно корректно».

Если одним предложением охарактеризовать физическую и идейную ненависть «товарища» Чубайса к Достоевскому, сверхвольные фантазии Анатолия Борисовича на тему Достоевского, то всё это – закономерная реакция того человеческого типа, который соединил в себе черты самых грешных, преступных, страшных героев писателя – Лужина и Раскольникова, Смердякова и бесов. Вполне очевидно, что Достоевский и русская классика – это приговор чубайсам, это духовное, культурное, интеллектуальное противоядие тому миру, который Борис Пастернак охарактеризовал довольно точно: «Паразитарный, цинически-словесный, не прокалённый плодотворным страданием, благополучный, буржуазно-еврейский…» ( Пастернак Б. Полн. собр. соч.: В 11т. – Т. 9. Письма 1935-1953. – М., 2005. – С. 43. )

Но вернёмся к Бессерману. Он, продолжая клеймить Достоевского, использует характерные для ненавистников писателя выражения («стращает с пеной у рта») и полемические приёмы: «Достоевский настолько увлёкся, что забывает уточнить, о каких именно „идеях“ идёт речь…» «Пену у рта» оставлю на совести Бессермана, если она у него есть, о приёмчике же скажу. Он явно рассчитан на простаков и невежд, ибо Достоевский в своей статье неоднократно говорит о тех идеях, которые обеспечили и обеспечат в будущем жизнестойкость еврейского народа, об идее «государства в государстве» прежде всего. Ей посвящена отдельная часть статьи, названная соответственно: «STATUS IN STATU. Сорок веков бытия».

Не уступает Бессерману в «компетентности» и «объективности» другой наш бывший соотечественник, проживающий в США, Владимир Опендик . Он в статье «Фёдор Достоевский и еврей Резник» в первом же абзаце заявляет: "В период развитого социализма подлинные отношения Достоевского к евреям не афишировались, а «Дневники» (почему во множественном числе? – Ю.П. ), написанные им перед смертью, в советское время не переиздавались…" ( www.shalomnewyork.com/ ). Достаточно открыть 25-й том собраний сочинений писателя в 30-ти томах, изданный в 1983 году, чтобы убедиться во лжи Опендика. В выражении же своей ненависти к Достоевскому он, конечно, превосходит Бессермана. Судите сами: «животный антисемитизм человека с больной психикой»; «в этих словах проступают явные признаки шизофрении»; «по-моему, евреи не много потеряют, если не будут читать человеконенавистнические произведения Достоевского, настоянные на антисемитизме и уголовном мышлении уголовного мира».

Итак, уровень профессионализма и человеческой порядочности Григория Бессермана и Владимира Опендика вполне очевиден. И я бы не стал писать об их статьях, если бы не реакция на них в Интернете. Например, опус Бессермана из «Независимой газеты» помещён ещё на 14 сайтах, в том числе израильском, украинском, казахстанском, американском. Да, ненависть к русской классике по-прежнему востребована, и по-прежнему активно на этой ниве «трудятся» наши бывшие соотечественники. Назову ещё Бориса Парамонова и его гнусные статейки, опубликованные, например, в издании с характерным названием «Русская жизнь»: «Обломов и история» ( 2007, 28 сентября), «Баба и сиси» (2007, 26 октября ), «У, Русь» ( 2009, 8 апреля ).

Парамонов в свойственной ему ёрнической манере выражает своё отношение к «предмету разговора»: «Русские все контужены, а Толстой и Достоевский в первую очередь»; «Русские – враги себе прежде чем кому другому». Борис Парамонов, на всю жизнь ушибленный ненавистью к отечественной классике, русским, России, пытается придать своей болезни интеллектуальную форму выражения, упаковывая её в цитаты из В.Розанова, Н.Бердяева, А.Синявского, Фрейда, Гуссерля и т.д. Первая реакция на это – невольно, не к месту всплывающая в памяти есенинская строчка: «Бедный, бедный, смешной дуралей». Но тут же понимаешь, что к Парамонову имеет отношение только слово «смешной»…

Не менее смешон ещё один «левый» борец с классикой и русскими – Дмитрий Быков . Из большого количества его статей на данную тему назову только те, которые были опубликованы в 2009 году в той же «Русской жизни», где Быков служил обозревателем. В статьях «Расти большой» ( 27 января ) и «Страшная месть» ( 8 апреля ) суждения Быкова о Гоголе, Достоевском, Салтыкове-Щедрине по качеству и направленности мысли ничем не отличаются от суждений в книгах «Пастернак», «Окуджава», о которых я уже писал ( «День литературы», 2006, № 6; 2009, № 7 ). В «Русской жизни» – всё та же словесная диарея, всё та же хлестаковщина, всё то же недомыслие, всё определяющая русофобия.

Если в «Расти большой» Дмитрий Быков называет Достоевского и Салтыкова-Щедрина «сентиментальными садистами», то в «Страшной мести» он отлучает Гоголя от русской литературы. Сначала Быков делает из Николая Васильевича родоначальника украинской литературы: «Как бы то ни было, украинскую матрицу он заложил». (Все вопросы и возражения опускаю.) Затем Быков выдумывает проблемы Гоголя с, как Дмитрий Львович выражается, «русской матрицей»…

Критерий же языка, который всегда для «левых» главное доказательство принадлежности писателя к той или иной литературе, в данном случае вдруг не срабатывает. Применительно к Гоголю сей критерий видится Быкову не только не убедительным, но и смешным. «Язык он избрал тот, – убедительно утверждает автор статьи „Страшная месть“, – на котором писало и читало большинство, тот, который обеспечивал его великому дару великую аудиторию, но малоросс, пишущий по-русски, не перестаёт быть пылким и хитрым полтавчанином, как Шустер, шустро говорящий сегодня по-украински, не перестаёт быть Шустером».

Для любого непредвзятого человека очевидно, что русский язык для Гоголя не был объектом конъюнктурных соображений. Перед Николаем Васильевичем никогда не стояла проблема, на каком языке писать, ибо русский язык был его естеством. Об этом свидетельствуют и его письма к родителям, и его первые писательские опыты. И, конечно, мы не можем игнорировать известное признание Гоголя о своей русскости, о котором Быков не вспоминает. Ну и вопрос риторический: почему параллель с Шустером возникает только в случае с Гоголем и не возникает тогда, когда Быков пишет о, скажем, Пастернаке или Окуджаве.

Если использовать образы из сказки Василия Шукшина «До третьих петухов», то сегодняшнюю ситуацию в литературе можно представить так. «Черти»-писатели и «черти»-критики, правящие бал, могут победить окончательно только тогда, когда разрушат «монастырь» русской классики. Лишь при таком условии они будут слыть «русскими гениями», а с некоторых из них напишут «иконы». «Правые» же не должны уподобляться шукшинскому Ивану-дураку, который помог чертям захватить монастырь.

Всем нам же, россиянам, руководителям государства в том числе, нужно помнить об элементарном – модернизация экономики, страны в целом, всегда начинается с «модернизации» человека. А она без русской классики невозможна.