Текст книги "Газета День Литературы # 59 (2001 8)"

Валерий Хатюшин РАСПЛАТА

В Клубе писателей на Большой Никитской в этот вечер был концерт какого-то эстрадника, в связи с чем нижнему буфету по распоряжению директора ресторана надлежало работать до окончания концерта. Естественно, вся цэдээльско-графоманская пьянь такому неожиданному подарку ужасно обрадовалась. Когда Николай еще до шести часов вечера спустился в буфет, за каждым столом уже гудела, галдела, хохотала или таинственно шепталась своя небольшая компания. Он сюда прежде захаживал, и некоторые лица ему были знакомы.

Подойдя к стойке бара, Николай обратил внимание на сухопарую буфетчицу грубоватой наружности и неопределенного возраста. «А где Люция?» – на всякий случай поинтересовался он. «Сегодня не ее смена. Завтра будет», – прозвучал недовольный ответ. «Тогда сто грамм водки, томатный сок и бутерброд с ветчиной», – произнес он с безразличным видом.

Еще от двери буфета Николай узнал пьяненькую физиономию поэта Печенкина, сидящего возле стены с какими-то двумя неизвестными ему бородачами средних лет. Николай подошел к их столу, поприветствовал Печенкина и спросил разрешения присесть.

– Давай, давай, старик, садись! – вскинул вверх руки поэт Печенкин. – Давненько тебя не было видно! Иванов, Коля, – представил он гостя своим собутыльникам. – Мировой мужик. Я уважаю его за прямоту, – он ударил Николая по плечу. – Знакомься, это Игорь Китов, тоже стихотворец, а это Дергунькин Миша, прозаик. Нам тут сегодня позволили гулять чуть не до ночи.

– За какие такие заслуги? – удивился Николай.

– Что ты, Коля, какие у нас заслуги перед ними, какие заслуги? – Печенкин хотел рассмеяться, но закашлялся, отвернулся к стене и сплюнул под стол. – Гуляют они сегодня. У них, видишь ли, шоу, – презрительно протянул он, гнусавя голос. – Заодно и нас тут приголубили, мать их…

– Ладно, Олег, остынь, наливай по половинке, – угрюмо одернул его прозаик Дергунькин, взлохмачивая спутавшуюся шевелюру.

Печенкин из графина разлил водку по трем стаканам.

– Угости сигареткой, – попросил взъерошенный прозаик закуривающего Николая.

– Мужики, предлагаю выпить за нас, – стихотворец Китов поднял стакан. – Мы творческие люди, мы не погрязли в склоках и бытовщине. Талант – большая редкость. Пожелаем себе здоровья и блеска в глазах.

– Хорошо сказано, – подхватил Дергунькин. – За блеск в глазах!

Они сдвинули стаканы. Николай нехотя присоединился к ним.

– Странный тост, – тихо сказал он.

– Старик, плюй на все, – попытался вразумить его стихотворец Китов. – Без здоровья никому не будешь нужен.

Николай сдержал себя, чтобы резко ему не ответить. Он выпил треть своей водки и оглядел зал. За всеми столами кипела говорильня, во время которой – разливали, сдвигали стаканы, произносили тосты, громко смеялись, кто-то читал стихи, кого-то уже хватали за грудки… «Ну и бедлам!» – подумал Николай и вспомнил Погудина.

– Я печатался во всех журналах, – вдруг заявил стихотворец Китов. – Мне Лужков премию дал за стихи о Москве. Мы талантливые люди – я, ты, ты и ты, – он указал пальцем на всех четверых, сидящих за столом, не забыв про себя. – А там сидят графоманы, – стихотворец Китов обвел рукой зал буфета, – все до одного.

Его осоловелые глаза выражали плебейское самодовольство.

– Все? – решил уточнить прозаик Дергунькин, запустив пятерню в нерасчесанную бороду.

– Абсолютно, – подвел черту стихотворец, выпячивая толстые губы.

– Игорь, Игорь, Игорь, – суетливо затараторил Печенкин, – ты не прав, не прав, нет, нет, Игорь, постой, постой, милый ты мой, ну, как же все-то графоманы? Ну, ты залепил! А как же этот, Бабакин? А Голубцов? Нет, нет, ты не прав.

– Все графоманы. Я знаю, что говорю.

– Олег, послушай меня, – встрял Дергунькин, – вот ты член правления. А почему вы мне квартиру не даете? Или дачу какую-нибудь? Почему никто обо мне не думает?

– Миша, Миша, ты что? – вновь затарахтел Печенкин. – Какие квартиры? Какие дачи? Прошли те времена! Ты что, Миша? Ну, вообще! Ты даешь!

– Нет, ты мне скажи как член правления, почему обо мне никто не думает? – не отставал взлохмаченный прозаик.

– Потому что ты тоже графоман, – бесстрастным тоном констатировал стихотворец Китов.

– Я? Это ты мне? – неподдельно возмутился обиженный прозаик. – Сам ты болван неотесанный. У тебя есть квартира? Есть. А у меня даже угла своего нету.

– А зачем графоману квартира? – захохотал стихотворец.

– Игорь, Игорь, ты не прав, так нельзя, нельзя, нет, нет, ребята, мы же все русские, мы братья, мы поэты…

– Говно вы, а не поэты, – чуть не плача, заключил прозаик Дергунькин.

«Ну и дурдом!» – сказал сам себе Николай.

Над их столом навис какой-то бугай с красной мясистой физиономией.

– Чего раскудахтались? Водка, что ль, кончилась? – он почти пропел странно тонким голосом, выставив на стол бутылку «Привета». – Китов, крути ей башку и насыпай.

– Вот ты талантливый человек, я всегда это утверждал, – не моргнув глазом и не изменившись в лице, заявил стихотворец Китов, откручивая пробку «Привета».

Краснорожий бугай выпрямился и крикнул только что вошедшей в буфет немолодой женщине с иссиня-черным хвостом волос:

– Анна, иди к нам, тут все есть!

Бугай скинул на пол со стула чью-то сумку рядом с соседним столом и придвинул освободившийся стул впритык к Николаю.

– Аня, Аня, – опять затарахтел Печенкин, – садись, садись, садись. Вот тебе стакан, вот закуска, давай, выпей с нами.

– Ага! – улыбаясь щербатым ртом и с трудом протискиваясь к столу, произнесла немолодая черноволосая женщина.

– За русских баб! – стоя над всеми, объявил тост бугай с красной рожей. – Они самые терпеливые. А мы все – мудаки рядом с ними.

– Натюрлихь! – поддержала его женщина с остатками испитой красоты по имени Анна.

– Кто этот бугай? – шепотом спросил Николай, нагнувшись к уху Печенкина.

– Да-а… – протянул тот и также шепотом вынес приговор: – Никто. Бывший майор.

– Но он что-то пишет?

– А-а, – скривился Печенкин, – быдло, оно и есть быдло.

Черноволосая женщина повернулась лицом к Николаю.

– Как твое имя?

Печенкин услышал ее вопрос

и со сморщенной физиономией после выпитой водки зашлепал губами, торопясь с ответом:

– Это Николай Иванов, Аня, ты что, не знаешь? Да это Иванов, Николай, ну, как же, он крутой мужик…

– Ага! – обрадовалась быстро захмелевшая Анна. – Наш человек.

– Наш, наш, ну что ты, наш… Между прочим, друг Погудина…

– Дай я тебя поцелую, – разгулявшаяся Анна обняла Николая за шею, повисла на нем и прижалась мокрыми губами к его щеке. – Я тебя уважаю и Александра Юрьевича уважаю, но после Александра Петровича.

– Александра Петровича? – не сразу понял Николай. – Баркашова, что ли?

– Ага, натюрлихь, – расплылась в широкой улыбке Анна.

– А что он хорошего сделал? – серьезно спросил Николай.

– Не надо, Коля, не надо, – шепотом одернул его Печенкин. – Это у нее так… Это ее бзик…

– Кто такой Погудин? – услышал Николай тонкий голос стоящего над их столом краснорожего бугая. – Я такого поэта не знаю. Чего он с евреями воюет? Не бывает плохих наций. У меня жена еврейка, ну и что?

– У тебя? – вскинула пьяные глаза натурально поразившаяся Анна.

– А ты разве не знала? – ответил ей вопросом жирный бугай.

– Не знала…

– Погудин тоже графоман, – не мог не напомнить о себе стихотворец Китов.

– Держи клешню, – вдруг раздался чей-то загробный бас, и из-за спины краснокожего бугая, еле держась на ногах, вылез наголо стриженый коротышка, тянувший руку в сторону стихотворца Китова. – Держи краба. Правильно говоришь. Погудин – графоман. Я это давно знаю. Он думает, если с жидами борется – значит, смелый, – басил заплетающимся языком коротышка. – С ними не надо бороться. Смелый тот, кто их не замечает. Я – смелый, потому что мне на них плевать.

– Говорят, он Чаруту склофелинил… – вставил с мерзкой ухмылкой бывший майор.

– Все вы кретины! – взвизгнула, оскалившись, Анна. – Погудин поэт! Он личность! А вы ублюдки!

– Успокойся, – погладил ее по волосам краснорожий бугай.

– Пошел вон! – закричала она, отбросив его руку. – Солдафон!

– Тихо, тихо, тихо, Анюта, ну что ты, что ты, хорошая моя, – запричитал Печенкин, – не надо, не надо, а то нас всех отсюда выгонят…

– Ага, боитесь! – еще громче вскрикнула она и, обведя всех затравленным взглядом, добавила, немного снизив голос: – Я буду только рада, если вас выгонят. Потому что вы все трусы и дерьмо. Кроме тебя, – она дотронулась до локтя Николая. – Ты хороший, я по глазам вижу…

Ее губы искривились, она поднесла ко лбу маленькую с синими прожилками ладонь, уронив голову на грудь.

– Просвистели Россию, скоты… – уже чуть слышно простонала Анна, и ее ладонь бессильно упала на колени.

Николай отодвинул свой стул от стола, поднялся и сделал несколько шагов к выходу. Но, не дойдя до дверей буфета, вернулся назад, приблизился вплотную к краснорожему бугаю, который был на голову выше ростом, и сказал ему негромко, но внятно:

– Если еще раз при мне что-нибудь вякнешь о Погудине, зубы вышибу.

Публика за столом мгновенно притихла. У краснорожего от неожиданности отвисла нижняя челюсть, он заморгал мутными бельмами, но так и не нашел, что ответить. Николай повернулся и вышел вон.

Поднявшись наверх, Николай спросил у охранника, где находится кабинет Геннадия Аркадьевича. Тот сначала насторожился: «Зачем тебе?» Но Николай объяснил: «Хочу заказать банкет в ресторане». Охранник подвел его к окну, выходящему во двор ЦДЛ. «Вон там, слева от окна, – показал он, – железная дверь. Войдешь, поднимешься на второй этаж и увидишь табличку директора ресторана».

Перед кабинетом Геннадия Аркадьевича Прошечкина Николай достал из бокового кармана пиджака раздвигающуюся резиновую дубинку, засунул ее за пояс брюк, застегнул пиджак на обе пуговицы и постучал в дверь. «Входите», – услышал он мужской голос. Войдя в кабинет, Николай встретился глазами с сидящим за массивным секретером лысеющим коренастым крепышом лет примерно пятидесяти. Короткая шея и тонкие с проседью усики делали его похожим на героев старых фильмов об американской мафии. Завсегдатаи нижнего буфета звали его просто «Гена».

– Что угодно? – без энтузиазма вопросил Прошечкин, выдвигая ящик секретера и убирая туда лежавшую сверху каких-то бланков пачку долларов, перетянутую резинкой.

– Геннадий Аркадьевич, во-первых, добрый вечер, – почтительно улыбаясь, начал Николай, – а во-вторых, я, знаете ли, хочу с вами договориться насчет небольшого застолья у вас в ресторане. Человек на пятнадцать.

– На когда? – Прошечкин испытующе оценивал внешность посетителя.

– На послезавтра. Но чтобы по высшему классу: черная икорка, фаршированный осетр, балычок и так далее. Предоплату могу сделать прямо сейчас.

– Вы член союза? – уже мягче поинтересовался Геннадий Аркадьевич.

– Разумеется, – развел в стороны руки Николай, окончательно убедившись, что Гена его не узнал.

– Какого?

– «Апрелевского», – Николай отреагировал мгновенно.

– Очень приятно, – Прошечкин вышел из-за стола и с любезным заискиванием двумя руками сжал ладонь Николая. – Как вас величать?

– Илья Ефимович, – представился Николай, сам не зная, почему ему пришло в голову это имя-отчество.

– Одну минутку. Сейчас я вам напишу записочку, и вы с ней завтра утречком зайдете в бухгалтерию, посмотрите списочек продуктов, которые у нас имеются помимо меню, там вам все посчитают, – засуетился директор ресторана, подойдя к секретеру с обратной стороны и повернувшись к Николаю спиной.

Прошечкин подписал какой-то бланк, выпрямил спину и уже хотел было развернуться, как получил два тяжелых удара дубинкой по голове. Он на мгновение застыл и, не произнеся ни звука, свалился на пол. Николай волоком перетащил его к рабочему креслу, в котором тот сидел за секретером, усадил и откинул назад бесчувственную голову с двумя распухающими полосами на темени. Затем – выдвинул верхний ящик стола. Кроме пачки долларов там лежали шариковые ручки, фломастеры и широкий рулон скотча. К долларам Николай не прикоснулся. Скотчем он заклеил рот директору ресторана и намертво закрепил его руки на ножках кресла. Взяв красный фломастер и немного подумав, Николай написал на лбу Прошечкина крупными буквами «ЧАРУТА». И покинул кабинет.

Только оказавшись с задней стороны Дома литераторов, выходящей на Поварскую улицу, Николай почувствовал дрожь в пальцах. Он сложил резиновую дубинку и вновь спрятал ее в боковой карман пиджака. Уже темнело. Не торопясь, он пошел в сторону Арбата. Нервы были напряжены.

За Гнесинкой Николай свернул влево и, не доходя до Большой Никитской, углубился в ближайший двор. Недолго постоял возле широкого ствола какого-то дерева, покурил, успокаиваясь и унимая дрожь в пальцах. Затем направился дальше в сумрачную глубь дворов.

Ему не хотелось выходить на свет, на гудящий невдалеке проспект, и он медленно, бесцельно бродил по темным безлюдным дворам, заново переживая буфетный пьяный галдеж и свою мстительную акцию в кабинете Прошечкина. Наконец, наткнувшись на длинную лавку, Николай присел, чтобы хоть как-то расслабиться. Здесь было тихо, чуть ли не безжизненно. Он снова закурил.

Вдруг совсем рядом, сбоку от него, кто-то картаво проговорил:

– Нехогошо, Николай Васильевич, евгеев обижать…

Николай вздрогнул и резко повернул голову влево. На другом конце длинной лавки он увидел в полумраке какого-то худосочного субъекта, очень похожего на козлобородого черта, мучившего его в подвале. Николай привстал, обуреваемый новым волнением, но темный субъект также мгновенно вскочил с лавки и, семеня быстрыми мелкими шажками, скрылся во тьме двора. Николай ринулся за ним в надежде догнать его и разорвать в клочья. Но тут перед ним возникла новая темная фигура, словно выросшая из-под земли. Подойдя ближе, Николай разглядел неподвижно сидящего человека, лицо которого с едва уловимой хитрой улыбкой ему тоже показалось знакомым. Более того, он даже отчетливо услышал негромкий насмешливый голос: «Николай Васильевич, успокойся, никуда он от тебя не денется…» Но голос явно не мог принадлежать этой темной фигуре. Николай успел узнать: перед ним восседал бронзовый Гоголь…