Текст книги "Газета День Литературы # 147 (2008 11)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Мы сначала подумали, что она, как всегда, уснула. Мы ошиблись. Алёшенька, нашу маму убила война, которая идёт между её внуками.
Мы похоронили её так, как она хотела – как верующую, как православную, со священником. Её могила – на русской секции городского кладбища, совсем близко от могилы папы. Алёшенька, её больше нет…
Алёша, наша мама вела дневник. Я нашла его вчера. К сожалению, я не в состоянии его прочитать. Прежде всего – я очень плохо читаю и пишу по-русски; даже это моё письмо написано – хотя и под мою диктовку, но рукой одной из сотрудниц Лайоша. А во-вторых – я не уверена, я не знаю, предназначалось ли это для нас. Её дневник – это её мысли, и она делилась этими мыслями сама с собой. Алёшенька, её дневник был открыт на последней записи – и я посылаю тебе фотокопию этой записи. А ещё – я пошлю копии Ромочке и Оксаночке. Стены в комнатах мамы были увешаны их фотографиями.
И твоими – с Галей и Олежкой.
Я намерена навестить Ромочку опять, как только это безумие там остановится. Алёша, братик мой, почему это так должно быть? Почему твоя страна помогает врагам твоего сына? Почему единственный сын не может приехать на похороны собственной матери? Почему твоя жена ни разу не написала ни строчки – ни мне, ни даже маме? Почему ты редко пишешь?
Алёша, родной, мы с тобой теперь – единственное напоминание друг другу о том, что наша мама жила, существовала, мыслила, любила, и что она очень любила нас обоих. Ты не представляешь, в каком я одиночестве сейчас, когда оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с моим детством, с теми годами, когда я ещё была Vera Fomin. Мы с мужем всё больше отодвигаемся друг от друга, хотя и живём под одной крышей нашего огромного, богатого и пустующего дома. У Эстер – свой дом, свой муж, свой ребёнок, своя жизнь. Роберту мы купили квартиру в центре Сиднея, он живёт обычной здесь жизнью девятнадцатилетнего студента. А я – одна. Без мамы, без папы, без брата…
Алёшенька, я знаю, что ты, как и все у вас там, – атеист. И всё-таки – молись за упокой души нашей мамы. Это была душа человека, который всех любил, старался всех понять и потому – всем и всё прощал. Кроме себя самого.
Kisses. Vera 19 октября 1973 г.
–
Здравствуй, сын! Посылаю тебе фотографии, сделанные на праздновании моего 60-летия...
Мы опять остались одни. Наша жизнь сейчас – это одно непрекращающееся ожидание писем – от тебя, от твоей сестры, от твоего брата. К сожалению, наш почтовый ящик пребывает пустым гораздо чаще, чем наоборот. Я защитил докторскую, хотя, признаться, я до сих пор не уверен, была ли в этом крайняя необходимость – если не считать, разумеется, прибавки к зарплате. Наверное, где-то, в чём-то, кому-то мой опыт может пригодиться – к сожалению, человечество продолжает попадать под грузовики, лететь с лестниц и наживать себе язвы. Об уходе на пенсию я и не помышляю, ибо мои лёгкие лишатся воздуха. Все мои коллеги-сверстники, перейдя пенсионный рубеж, немедленно, на другой же день устроились на новые должности – они работают дедушками и бабушками на полную рабочую неделю. Без выходных и больничных. Для нас с Галей судьба сделала эту работу недоступной. А может быть, не судьба, а мы? Мы сами? Я ловлю себя на том, что завидую досмерти каждому, кто идёт по парку, ведя за руку сына или дочку своего сына или своей дочери. Может быть, когда-нибудь, наконец, Олег…
Извини за сумбурность. Пиши, сынок, пиши почаще. Уже шесть лет, как мы расстались. Нас с Галей очень, очень волнует погода в ваших краях, особенно вероятность грозовых бурь.
Рома, говори со своими мальчишками по-русски.
Обнимаю тебя –
твой отец
2 июля 1976 г.
Василий Дворцов ЛИРИКА РАЗНЫХ ЛЕТ
***
Где моя Родина, где ты?
Годы пройдя и пути,
В талых апрельских рассветах
Сердце устало в груди.
Я не нашёл тебя в поле –
В солнцем окрашенной ржи
Ты в васильковой короне
Не преломляла коржи.
Ты под дождливой остудой
В даль не звала рыбарей,
Берестяною посудой
Зябь не пила ноябрей.
И где пурга заносила
Босых, бездомных калик,
Где же была твоя сила,
В смерть утешающий лик?..
Я поистратился в вере
В добрые сказки свои.
С каждой нуждой и потерей
Горше чужие огни.
Но и роптания реже,
Сердце устало в груди...
О, моя Родина, где же,
Где я тебя проблудил?
СОНЕТ
Агаты волн под жемчуговой пеной,
И острый дух солёной чешуи,
И чаек клики, и слюды огни…
Вновь – за руном, за славой, за Еленой…
Даря ветрам союзы и измены,
Ловя в щиты величие зари,
Плывём на зов невиданной любви,
Платя судьбе неслыханные цены.
И нет преград искателям чудес.
Ни буйный Понт, ни козлоногий лес,
Ни крики мойр нам не остудят жажды.
Из нас любой отчаянно играл,
Чтобы насмешливо сказать однажды:
– Я знаю жизнь, я часто умирал.
***
Анфиладой дней бескровных
Мы проходим в полумасках.
Шаг размеренный и ровный,
За спиной – слуга с подсказкой.
Мы, наверно, короли.
Камни на перстнях играют,
Парики сияют пудрой.
Где-то музыка витает.
И слуга удобно мудрый.
Ты смотри только вперёд.
В канделябрах вянут свечи,
В кракелюре пыль шпалеры.
Дамы обнажили плечи,
И склонились кавалеры.
Лишь хромающий слуга.
Отчего-то очень зябко,
Отчего-то очень странно.
Оглянуться бы украдкой –
Но тогда всё станет явно –
Он в костюме палача!
***
Бабье лето в мужском разгуляе,
Распахнулась душа на растраты.
Паутину, в закатность сдувая,
Вьют ветра по-над полем кудлатым.
Стелют вихри по стрелке и встречно
Мятным выдохом вялые травы.
И кислят маятою извечной
Хмель желаний и мыслей отравы.
Полететь бы, в ветрах закружиться,
Проклянуть бы, забыть неизбежность…
Журавля не признав за синицу,
Вызреть сердцем в жестокую нежность…
Бабье лето в мужском разгуляе,
По-над полем закатность без меры.
Косит ветер добор урожая,
Засекая за серпик Венеры.
О ладони шершавится колос,
Уж нежданной надеждой согретый.
Шалым шёпотом внутренний голос
Льстит и дразнит цепные запреты.
1999
Я пытался сбежать под зелёной луной
По хрустящим снегам, по искрящим полянам.
Я пытался расстаться с тяжёлым собой
Ледяной пустотой через ветер стеклянный.
Снег по пояс, кричал, выдавая побег.
Ковш Медведицы близко – уж ровно в полнеба.
Вот немного ещё – вот кончается век –
Дразнит запах вина и пресночного хлеба.
Край оврага – иль нет! – то граница миров:
Оттолкнусь – и раскроются сильные крылья.
Не держите меня – я давно уж готов
Раствориться в Стрельца, стать алмазною пылью.
.....................................................
Я пытался сбежать под зелёной луной.
Я пытался расстаться с тяжёлым собой.
Я пытался...
Пытался...
Пытался...
***
По болоту ржавыми ручьями
Собиралось озеро кривое.
В нём зеркально небо отражалось,
Небо чёрное, где облака из крови.
Там жила-была одна царевна,
Не мигая, в облака смотрела,
Всё смотрела: не летит ли стрелка
Лёгкая да вострая, да с перьем,
Не несёт ли скорую свободу
На пиры, на танцы да забавы
Пред глазами милого Ванюши...
Но летели только самолёты,
Где-то, где-то поезда стучали,
Да охотники палили порох.
Видно нет царевичей на свете,
Чтобы чудо в мире совершилось,
Чудо-чудное – любовь как жертва.
***
Ветер листья смешав, изорвал.
Бьёт о стену зелёный прибой.
Мне луны притенённый овал
Рябью стелет дорогу домой.
Где-то там назревает гроза
Полыханьем далёких зарниц:
От угла чёрной кошки глаза
Упрежденьем враждебных границ.
Поскорей бы укрыться в тепле –
Чай и книга, и свет над столом.
Только стуки в блестящем стекле,
Только шорохи под потолком.
Но и книга попалась не та –
В ней герои Валгаллу поют,
Льды скребут и таранят борта,
Зубья скал под водой стерегут.
Что-то очень родное во мне:
Память ищет на ощупь ключи:
Ближе, ближе зарницы в окне,
Громче, громче раскаты в ночи...
***
Я тебе расскажу, – ты лишь слушай! –
Расскажу о пожарах в снегах,
О стремительных пламенных душах,
Что кружат в низовых облаках.
Я тебе расскажу, – ты доверься! –
Про великий и малый миры,
Про Стожар и Чигирь, про медведиц,
Про хозяйки подводной дары.
Ты доверься и слушай, и слушай:
В той дали, где я жил без тебя,
По границам меж хлябью и сушей
Лебединые девы трубят.
Реки там не познали пределов,
И ветрам заграждения нет.
Люди искренни, мысли их смелы…
Там закат истекает в рассвет.
В ковыли оседают курганы,
Древних воев и полубогов.
И таятся во льдах караваны
С закаспийских зайдя берегов.
Бивни мамонтов сломанным лесом
Стелют гати бескрайних болот…
Ты послушай меня, ты доверься –
То тебя моё время зовёт.
***
Свет луны в пустом стакане
То игристей, то слабей.
Под руками-облаками
На стене театр теней.
Девы, псы, единороги –
Смыслов смутных хоровод.
Тяга маетной тревоги
Часовой сбавляет ход.
Пчёлы, чибисы, драконы…
Каруселится сюжет.
Лгать ли? Знаю: беззаконны
Приключенья этих лет.
Знаю: сколь не стану множить
Речи, подвиги и сны,
Будет леденей и строже
Взор щербящейся луны,
Будет тень ползти за тенью…
Псы и пчёлы… Я устал.
И готов их представленью
Скорый выписать финал.
РОДИНЕ
Я вернулся, вернулся. Я слышать хотел,
Как на вербах ночных осыпаются почки,
Как трава размыкает подземный предел,
Чтоб, стерев на ладонях берёзовый мел,
Разгрести в старых листьях источник.
Я вернулся, вернулся на зов журавлей,
На скупые печали усталой калитки,
На распутные пышные хляби полей,
На тревожные храпы стреножных коней –
По крестам перечесть родословные свитки.
Я вернулся, вернулся... Хоть я опоздал,
Вы примите меня, возмужалые дали.
Я вам всё расскажу – где бродил, в чём блуждал,
Как я памятью вашей себя ограждал,
Когда душу ветра по ночам выстужали.
Я вернулся. Я знаю – мне всё невпопад,
Слишком много чужого в крови и одежде.
Я тревожно смотрю – кто мне рад, кто не рад,
И готов при нужде отступиться назад,
Но... примите меня –по любви и в надежде!
Анна Матасова ДЛИННЫЙ БЕРЕГ
СЕВЕР
Бревна, мерзлая колонка,
Еле теплится ларёк…
И по ком болит печёнка
Заморозке поперёк?
На витрине – стеклотара,
Строй палёного тепла.
И по ком хлебнуть водяры
Не стесняясь из горла?
Фонарей горелых спички,
Мерно лязгает завод.
Снег на белой рукавичке,
Снег вгрызается в живот.
Стынет блочная хрущоба,
Закемарил бедный людь,
Мохноногая чащоба
Приняла луну на грудь.
Север, зверь мой бесноватый,
Белоглазый Абаддон.
Серебристой стекловатой
Припорошенный бетон.
Стынет братская могила –
Наши, немцы, татарва…
И по ком звонит мобила,
Если родина жива?
***
Лизни железный штырь
В лютый волчий мороз.
Детство твоё – поводырь,
Оно доведёт до слёз.
Пусть проберёт до пят
Розовый жар с щеки,
Пусть за спиной сопят
Девочки-мальчики.
Просто лизни его
Отполированный край…
Жив твой язык, ничего,
Сплёвывай кровь давай.
***
Кто на древней земле, кто идёт по дороге к дому,
где война на войне громоздится железным ломом,
где крыло на крыло или, может – сугроб в сугробе,
где звезда наголо над могилой в бетонной робе.
Захрустит заберег, да потянет кровавым духом,
полуволк-человек настороженным дёрнет ухом,
кровь залижут ручьи, растворят хрустали-озёра,
взвоют души ничьи с безнадёги да с беспризора…
И пойдёт ребятня собирать молодые кости,
комарами звеня лес шагнёт к человеку в гости,
похоронят потом вперемешку в одной могиле –
спи в обнимку с врагом, ваши ангелы всё забыли.
Лишь слепая земля, вереница певцов былинных,
языками меля с невозможных мостов калинных,
опалённый родник оградит веков валунами,
только розовый лик с чёрных досок вздохнёт над нами.
Отогреет она, отпечалит из красной глины,
из последнего сна расцарапает в куст малины,
чернозёмный ломоть поднесёт на тёплой ладони –
упокоится плоть, полетят золотые кони.
Так забытый солдат прорастает потом в ребёнке,
или выжженный сад снова яблоней гнётся тонкой,
так смеётся страна, так судьба заплетает нити,
умирает война, умирает война – живите.
ПИТКЯРАНТА –
ДЛИННЫЙ БЕРЕГ
Алексею Королеву
Тёмное время сада.
Выйди – разбереди:
Яблочная помада
По ледяной груди
Неба – чертой, штриховкой...
А на краю огня
Месяц – косой подковкой
Смывшегося коня.
Первый комар, подлиза,
Дзенькает у скулы,
Озеро – словно линза
Прапервобытной мглы.
Не наклоняйся ниже! –
Выманит в никуда
В дырах созвездий крыша,
Дырами глаз – вода.
Лучше найди другую
Ссылочку, «вечность ру»,
Бусину кровяную
Жертвуя комару.
***
Мы землю зовём – чернозём,
А хлеб называем – черняшка.
Буханку берёт на излом
В мозолях рука-замарашка.
Он вкусный, когда с кислецой,
С дымком на запекшейся корке.
Такой не замесишь с ленцой,
Работу взвалив на закорки.
И пот в нём, и жар, и напряг,
И песня, дрожащая зыбко,
Улыбки простых работяг,
Ответная Бога улыбка.
От Господа – хлеб и земля.
Единой присыпаны солью
Краюхи, ломотья, поля –
С кислинкой, с кровавинкой, с болью.
Покуда огонь не погас,
Не будет беды-лихоманки,
Ведь даже могилы у нас –
Как чёрного хлеба буханки.
МедвежьЯ Гора
Спите спокойно – над нами небо,
Небо, бессонное на века.
Снизу – молочный язык Онего
Лижет кисельные берега.
Эх, хороша, холодна водица –
Звёздное стылое серебро!
Словно Господь захотел напиться –
Да опрокинул с небес ведро.
Топал медведь по лесам Карелы,
Сладкой Онеги хлебнул до дна –
И завалился в черничник спелый
В непроходимые дебри сна.
Лапы в колючей воде полощет,
Дрыхнет, сдувает с морды ледок.
А на хребте его встали рощи,
Сонный раскинулся городок.
Лишь золотинка в зрачке искрится,
В прорубях чёрных дрожит икон.
Что же, родная, тебе не спится?
Что ты бормочешь – о чём? о ком?
В теплой берлоге, в дремучей глине,
Не выбираясь из темноты,
Может быть, просто – поёшь о сыне,
Может быть, просто – просишь воды.
Карелия
Ирина Мамаева “ЛЕТАЮТ РЫБЫ...”
СЧАСТЬЕ
– 1 –
Корове села бабочка на нос.
Корова глаз скосила еле-еле.
И неожиданно во всём коровьем теле
Какое-то блаженство разлилось.
И солнце то же, небо не синей –
Совсем ничто не изменилось в мире...
Но даль корове показалась шире.
И стать безрогой захотелось ей.
– 2 –
Коровьим пастбищем спуститься до реки.
Упасть в траву. Увидеть облака.
Стерпев щекотку, не согнать с руки
Неосторожно дерзкого жука.
А вечером сидеть и щи хлебать.
Смотреть,
как бабушка замешивает тесто...
Как же на свете жить-то интересно!
И над тарелкой тихо засыпать.
О ДЕРЕВЕНСКИХ ЛЮДЯХ
Поспорим, друзья-человеки,
С чего это вдруг повелось:
В России крестьянской от века
Не любят и хают село.
Людей, не читавших Толстого,
В одежде, фасоном – шинель.
Вот эту рябую корову
И запах, пардон, не Шанель.
Скажите, овсы и покосы
Овраги, река – ничего?
Просты и ясны без вопросов
И люди не стоят того?
Смотрите же, утро какое!..
Качается лист лопуха.
Коровье печальное море
Качает в седле пастуха.
Щегол – небольшой небожитель –
Счастливую песню ведёт.
Эх, други мои, не божитесь,
Что знаете всё наперёд.
Не чаете здесь изумиться?
Бежите к себе в города?
Щегол – неприметная птица
Туда не споёт никогда.
Смотрите, здесь лирике место.
Здесь промысел божий в стогах.
Двум божьим коровкам не тесно
На лирообразных рогах.
На сломанной сенокосилке
Курить примостился печник.
Все мысли его – о бутылке.
А это ведь – только начни.
Рябая доярушка – Глаша,
С лицом, будто пашня, жена.
– Ну, Паша, – тихонечко скажет, –
Туды-т твою мать, сатана!
Что скажете? Гнать их в музеи?
В читальный их зал, как в тюрьму!
Пущай там стоят и глазеют
И, может быть, что-то поймут?!
Не выйдет. Вот это – не выйдет.
Толстой, Достоевский – к чему?
Их с детства, как пулей навылет,
Судьбой научили всему.
Родились в деревне на гибель,
В деревне, почти что в хлеву.
Деревья ветвями нагими,
Толкут в небесах синеву.
На всех – разве хватит объятий?
Ну как? Как они проживут?!
Да есть у них странный приятель,
Который родился в хлеву.
За Глашкой, брюхатою двойней,
Опять отработавшей в ночь,
Толстой с Достоевским подойник
Несут, чтоб хоть чем-то помочь.
***
Проходят дни. А мне не жалко.
Часов не наблюдаю просто.
Мой старый мир – кресло-качалка –
Мне по размеру и по росту.
Душе уютно и просторно.
В моих руках мелькают спицы –
Взялась за свитер я во вторник:
Душа
обязана
трудиться.
На свете войны и пожары –
Мне спицы в кровь исколют руки.
Я боль стерплю. И мне, пожалуй,
Уже привычны эти муки.
И если вдруг убьют кого-то –
В моих руках порвутся нити.
Я подвяжу. Родится кто-то.
Соединится цепь событий.
Замкнётся круг. Проступят руны.
Качнётся кресло гибкой ивой.
Я навсегда останусь юной.
Любимой всеми. И красивой.
***
Среда –
дожди:
от края и до века,
Все ожиданья старше человека –
Я жду погоды, сидя у воды.
Пускай себе мелькают дни недели,
Я здесь сама –на дне своей постели,
На дне чуть-чуть любви и красоты.
По радуге, по радужке скользя,
Весь мир забыл, что в мире есть «нельзя»,
И это небольшая, но победа,
А, значит, – волноваться не с руки,
Как крылья отрастают плавники,
Чтобы перемещаться в жидких средах.
Я открываю рот. И закрываю.
Со стороны вам кажется – зеваю.
А я на самом деле – говорю.
Слова в воде.
В них даже больше смысла.
Вода не молоко – она не скиснет.
А если много пить – почти что брют.
Стучи, греми –да здравствует потоп! –
Дыши, живи, покуда жив, а то
Тебе не хватит капельки свободы.
Летают рыбы. Плавают коты.
Апофеоз чудес и красоты.
Апофеоз познанья. И природы.
***
Снова Луны на грош миру в карман ночей,
Этим он и хорош, что до сих пор ничей.
Хочешь владеть –владей, овладевай, влачи,
Нитку в ушко продень, шпульку поставь – строчи.
Жизнь уж давно прожгла сотней своих светил –
В сердце войдёт игла. И запоёт винил.
Карелия
Никита Людвиг “ЗА-ЛА-ТАЯ ГА-ЛА-ВА...”
***
эй, президент, верните званье русский
в мой паспорт – на заглавную страницу.
космополиты пусть потрясывают гузками,
мочась в сортирах пидарских столиц,
а мне – в родном краю, за этим словом на генах выдолблен кровавый лёд
Ледового побоища – Чудского,
где Невский Александр тевтонов рвёт.
за этим словом полудохлые французы
с поклоном низким клянчат: «Cher ami...»,
и казачки в Париже: «Bistro – кушать!» –
их, шаромыжников, научат
щи варить.
...их сладких девок лапали в запале,
и стон стоял в Париже до утра –
не потому ль мы на Мирей Матьё запали:
в рязанских скулах публике мила...
за этим словом – тьма в каютах «Курска»,
вода по грудь в удавке кислородовой,
и эстафетой – мичманская ручка,
чтоб нацарапать:
«...сыночка, ты – русский», –
и далее... храниться под водой.
за этим словом офицер Буданов
в застенке – честно отбатрачив долг,
и Саша Копцев – прокурор кагалов –
с улыбкой за решёткой долгой.
за этим словом миллион
бездомных детишек русских стынут по дворам –
не потому ли пересадка органов
по миру ритуально расцвела...
но полетели «Миги» и «Сухие»,
а под «Дубинушку» – эх, ухнет «Булава»,
и русские подлодки рвут стихию –
что, «Мемфис» – сука, ...ты пока жива.
эй, президент, заложником кагала,
раззявьте глотку в рёве пароходном:
мы – крыс всех, полчищами, заметём в вокзалы
под улюлюкание русского народа.
«ах, СерьЁженька, СерьЁжа»
"...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла-ва ",
из рязанского приволья в перстах кудрям – трын-трава.
в полдень – мальчик... взглядом мамы:
«Лишь бы не набедокурил»,
ночью – мужем, руки властны,
силушкою плоть стыкуют.
коль капризы – у ребёнка,
раз напор – то хрип мужицкий,
"...ах, Серьёженька, Серьёжа ",
кабы в драчке не зашибся.
...увезти долой с Расеи, с глаз жидов-большевиков –
да сникает василёчек в лязге Бруклинских оков.
...располневшая мадонна, хоть всего-то – сорок три,
двадцать семь в миру.
«Серьёжа» – мальчик, со струной внутри,
звенью русскою гудящий, подвывая куполам...
«...ах, Серьёженька, Серьёжа – За-ла-тая га-ла-ва».
...деточек двоих – кровинок, речка – Сена притопила.
...убаюкаю Серьёжу – спи, мой милый, спи, мой милый.
для тебя, пшеничный мальчик, я танцую и танцую –
заводная Айседора, где ж найдёшь ещё такую...
... время морщит кожу в складки – вот и от меня свободен,
вот – уж нет тебя на свете, ...только два остатних года
всё зовёшь сквозь свежий ветер...
холод, госпожа, сентябрьский – просквозит в кабриолете.
...шейку красный шарф длиннющий вьюжит алым – на излёте
бьётся, бьётся танцем жизни мимо ступицы колёсной,
не зацеплен колесницей, не стреножен.
шарфик, шарфик, помнишь, помнишь –
мы на сцене не расстались.
шарфик, шарфик, ну, исполни
для меня последний танец...
в ступице нашлась зацепа,
превращая шарф в удавку,
шейка хрупнула:
"...о, Боже, улетаю
в славу, в славу",
и последними – неслышны, в тихом выдохе слова:
«...ах, Серьёженька, Серьёжа, За-ла-тая га-ла...»
ОСЕНЬ
я видел заморозок луж –
в их отраженьи умирали листья,
и вслед им волосы пытались вылезти
и... в каждом извивался беглый уж.
меня знобило вместе с дрожью лип,
листвою дань сдающих всей аллеей,
вонзаясь в горизонт узкоколейный,
где в алом шарфике остатней страсти всхлип.
ПОЛНАЯ ЛУНА
я приложусь губами к рожку тонкого месяца –
и отравлюсь вечностью,
и умру.
после последнего выдоха –
полную Луну выдую,
сам вдуюсь внутрь поутру.
