Текст книги "Газета День Литературы # 147 (2008 11)"

Сергей Беляков СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

Разговор о творчестве Сергея Шаргунова никогда не ограничивается собственно литературой. Что поделаешь, этот писатель занял прочное положение как раз не в литературной, а в окололитературной жизни. Шаргунов куда интересней собственной прозы. Медийная фигура, участник многочисленных теле-шоу, колумнист «Ex libris» НГ", наконец, известный политический деятель, остановленный в одном шаге от Государственной Думы. Для многих Сергей Шаргунов – личность одиозная, в свои двадцать семь он не только приобрел скандальную славу, но и нажил немало врагов и просто недоброжелателей.

И всё-таки право на несколько строчек в будущей литературной энциклопедии он уже завоевал. Первым провозгласил закат российского постмодернизма и пришествие «нового реализма» и даже написал его манифест «Отрицание траура», опубликованный в «Новом мире» (2001, № 12). С тех пор ни одна статья о новом реализме и современной молодёжной литературе не обходится без ссылок на Шаргунова. Сам Шаргунов в этом жанре как раз не преуспел. Его наиболее известные вещи, «Ура!» и «Как меня зовут?», можно отнести к новому авангарду, или даже к новому импрессионизму, но никак не к реализму, пусть даже и «новому». Тем не менее, само имя Шаргунова превратилось в некий «бренд». Мы говорим «новый реализм», подразумеваем «Шаргунов и К», мы говорим «Шаргунов и К», подразумеваем «новый реализм». Роман Сенчин, летописец нашей эпохи, уже сделал его одним из героев едва ли не лучшего своего романа. Что Сенчин! Даже созданное при «Справедливой России» молодёжное движение назвали в честь самого известного произведения Шаргунова – «Ура!».

Шаргунов много ездил по стране, писал колонки в «Ex libris» НГ", постоянно мелькал на телевидении, но вот о Шаргунове-прозаике со временем стали подзабывать. Прославившие его «Ура!» и «Малыш наказан» вышли уже шесть-семь лет назад. Более поздние вещи, «Как меня зовут» и «Птичий грипп», успеха ему не принесли. Настало время для контрнаступления. Пора напомнить о себе, вновь занять оставленные было позиции. Поклонники Шаргунова ждали его возвращения из политики в литературу. Сергей не заставил себя долго ждать. Весной 2008-го в 135-м номере толерантного к молодым авторам «Континента» появилась повесть «Чародей».

На мой взгляд, возвращение в литературу получилось «на троечку». Нет, повесть Шаргунова написана достаточно грамотно, чтобы пройти сквозь редакторские фильтры. Культурно и качественно, для толстого журнала пригодно. Но у меня после «Чародея» все же осталось чувство досады и разочарования. Если бы «Чародей» был блистателен, ярок и оригинален, мы вновь бы заговорили о «знаменосце нового реализма». Если бы новая вещь была написана плохо, нарочито бездарно и безвкусно, то повод поговорить всё равно бы оставался. А «Чародей» – ни то, ни сё. Нормальная средненькая повесть, каких немало в редакционном портфеле не только столичных, но и провинциальных журналов.

От своего авангарда Шаргунов ушёл, но не обрёл и нового стиля, остановился на полпути между социальной фантастикой и реалистической повестью. Для первой не хватает фантазии и оригинального сюжета, для второй – весомых психологических мотивировок.

Герой повести, Ваня Соколов, помощник видного политика-единоросса Ефремова, зарабатывает на хлеб с маслом (ой, нет, скорее – на фуагра с артишоками). Во время деловой поездки в Тамбов Ваня проникается отвращением к своему начальнику, к его жестоким и корыстным помощникам, вообще к власти, к самой системе, в конце концов, прозревает и пытается устроить дебош на инаугурации президента.

Но если Ваня такой честный, то зачем он вообще пошёл служить к Ефремову? Нет, не верю! Тем более не верю в светлый образ отца Петра, настоятеля тамбовского храма, который прямо на обеде у митрополита начинает поносить «безбожную власть», распекать Ефремова и даже самого митрополита.

Отец Пётр вообще выступает резонером, но в реалистическом произведении он неуместен, а на провозглашение «нового классицизма» Шаргунов всё-таки не отважился. Да и зачем честный батюшка сел обедать в компании столь ничтожных людей? Зачем митрополит, который, уж наверное, знал характер бескомпромиссного батюшки, пригласил его на встречу со светским начальством?

Впрочем, психологическая достоверность никогда не была сильной стороной Шаргунова, равно как и умение создать интересные, запоминающиеся характеры, придумать небанальный сюжет. Ранний Шаргунов брал другим: энергией, смелостью, юношеским максимализмом и даже метафоричностью. Куда всё это ушло? Герой Шаргунова инертен, вял, скучен и прагматичен. Не бунтарь, обыкновенный яппи. Протухла «свежая кровь». Стиль блеклый, как будто выцветший (нестойкая же оказалась краска!). «Змея цинизма», поселившаяся в сердце героя, из штампов штамп, куда ей до кремлевского «незримого дракона» из «Ура!». Где же прежний Шаргунов? Как подменили: «Да и не он это вовсе! Разве он был такой?.. Тот был сокол, а этот селезень», – золотые слова Грушеньки из бессмертного романа Ф.М. Достоевского здесь уместны.

От прежнего Шаргунова осталось, кажется, только его фирменное дурновкусие: «Ваню вдруг словно что-то прожгло. Опалило внезапно вспыхнувшей любовью к замученному народу, ненавистью к себе в похабной политике, а всего вернее – накатившим желанием. Это был жаркий засос истории прямо в мозг». Сильно сказано! Узнаю брата Колю!

Вообще-то вкус – вещь спорная. Роман Сенчин, например, считает многочисленные ляпы «фирменными шаргуновскими образными деталями». Пусть так, но без смеха Шаргунова нельзя читать, а тем более слушать. В теле-шоу он настолько же ярок, насколько смешон: «Я хочу сказать, что мы, русские, всегда были общинниками, и это в нас осталось, – почти завизжал он от удовольствия говорить в таком важном обществе. – Я приведу пример. Вот мы все сидим в разгульной компании за одним столом, а под столом нежные красавицы ласкают нас. А мы стонем от удовольствия и говорим о Боге и России. Это и есть русская община. Так и живёт великая русская интеллигенция!»

Нет, не бойтесь, это не Сергей Шаргунов, а Саша Жуткин из сатирической повести Владимира Кантора «Гид». Но образ, к сожалению, узнаваем. Спичи Шаргунова в телеэфире «Культурной революции» или «Пусть говорят», его колонки в «Ex libris» НГ" не так уж далеки от этой пародии. Дурновкусие Шаргунова, видимо, связано с его инфантильностью, которую Шаргунов, в отличие от юношеской энергии, сумел-таки сохранить и даже развить. Наблюдательный Роман Сенчин отмечает странную вещь: Шаргунов не взрослеет, а как будто возвращается в детство, что парадоксальным образом сочетается у него с разочарованностью и психологической усталостью повзрослевшего юноши: «...после отличных юношеских повестей „Малыш наказан“ и „Ура!“ Сергей Шаргунов впал в некоторую детскость, которая буквально сквозит и в его „Как меня зовут?“, „Птичьем гриппе“, и в нынешнем „Чародее“, хотя герой вроде бы становится старше – в первых (юношеских) вещах ему около двадцати, а в последующих он постепенно приближается к тридцати. Но внутренне в нём всё больше детскости».

Не отсюда ли и по-классицистски прямолинейная характеристика персонажей: чёрные и белые, хорошие (отец Пётр) и дурные (Ефремов и его окружение, митрополит, губернатор). Только один Ваня, под конец повести осознавший собственные заблуждения, из «чёрных» переходит в «белые». Кстати, единственно удачный образ в повести – маленький Андрюша Дубинин, умственно отсталый, но честный мальчик, искренне написавший в школьном сочинении: «Моя мама ходить на завод. У моей мамы есть подушка. Я верю в сказки. Баба-ига бываит».

Ваня Соколов оказался вовсе не чародеем. Все чудесное, что, как ему казалось, случалось с ним в жизни, нашло рациональное объяснение. Повесть принадлежит перу разочарованного ребёнка, который, кажется, понял, что нет на свете ни чудес, ни бабы-Яги, но не нашёл в себе мужества признаться в этом. Поэтому финал повести банален и неубедителен: «Ваня прислушался к сердцу и обнаружил: из груди пропала змея цинизма. Змеи не было… „Наверно, пропажа змеи – главное чудо моей жизни“, – подумал Иван Соколов, двадцати семи лет отроду».

Нет, не было у Вани в сердце никакой змеи. Герой «Чародея» вовсе не циник. Обыкновенный рефлексирующий интеллигент, каких в нашей литературе и без него хватало, разве что чересчур инфантилен.