Текст книги "Газета День Литературы # 147 (2008 11)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
«Женщина, наперекор своей природе должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, любовницей, должна быть тем, до чего не опускается ни одно животное», – восклицает Поздышев, взывая мужчин к ответственности.
Из сегодняшнего дня видно, если из забот женщины убрать хотя бы что-то одно – беременность, кормление или любовницу, – выходит нечто противоположное тому общественному благу, за которое и ратовал Лев Николаевич.
Иван мысленно предложил жёнам, рожавшим ему детей, на время беременности и кормления прекратить половую близость. Обе они ответили одинаковой улыбкой, сдержанной и завлекающей, как у Моны Лизы, рассекретив её загадочность. У него жёны и были настоящими женщинами!
Настоящей женщиной была и Анна Каренина. Она хоть и выщелкнулась из течения жизни, предвещая распад аристократического лада, но всё делала ради любви. И под поезд бросилась только потому, что не видела больше возможности завоевать его, любимого, навеки приковав к себе. Лев Толстой в предисловии к рассказу Чехова «Душечка» пишет о том, что автор хотел осудить героиню, отсталую с точки зрения женской эмансипации, но, как настоящий художник, невольно её восславил. Толстой также хотел вывести на чистую воду – как делился замыслом с Софьей Андреевной – женщину из аристократического слоя, но падшую. И восславил, влюбил читателя в женщину, любящую до безумия.
Поэт Юрий Кузнецов говорил, что мужчина ходит вокруг вселенной, а женщина – вокруг мужчины. Поэтично! Только всё наоборот, мужчина, может, и рвётся пройтись вокруг вселенной, но ходит вокруг женщины, как телок, пасущейся на привязи в отведённом кругу. Причём, женщина, пока она не получила мужское семя – это одна женщина, женщина родившая – совершенно другой человек.
Мужчина живёт мечтой, выстраивая завтра, никогда не меряясь с настоящим.
Какой удивительной женщиной была Софья Андреевна Толстая! Это же такого мужика удержать! Она уж ему и детей рожала, со счёту собьёшься, и вёрсты рукописей его переписывала, и в пруд бросалась, выбрав, где мельче, но потребовалось, утонула бы, а Лев Толстой остался бы при ней.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В годы перестройки Иван не раз говорил, что время изменило эту толстовскую мысль, и теперь каждая несчастливая семья несчастлива одинаково, потому как одинаково задавлена бытом и выживанием. Минули годы, материальный уровень жизни немножко подтянулся, несчастье вновь разветвилось в многообразии. А вот счастье?
Семья Толстого, в понимании Ивана, безусловно, была счастливой семьей. Да, были размолвки с Софьей Андреевной, и ревность, породившая «Крейцерову сонату», и неприятие её высказываний в прессе, и в судьбе губящего в разгуле жизнь Феди Протасова выражена судьба сына, и, наконец, его уход на восемьдесят третьем году жизни из Ясной Поляны. Он уходил от семьи, как бы отслаивающейся от него в жизнь, им отвергнутую; уходил от почитателей, вместо вопросов бытия сующих ему клочки бумаги для росписи; от последователей, знанием точных ответов искоренявших саму мысль; от журналистов, пугавших вспышками фотографических камер; от паломников и чёрт знает кого, когда старику невозможно было по необходимости справить надобность: известная киносъёмка Толстого, когда он идёт в одну сторону, а потом резко возвращается, запечатлела как раз этот казус – классик шёл в уборную, а она была занята! А там, в русских просторах с этим проблем не было. Там текла естественная жизнь, и где-то там, в Оптиной ли пустыни, в бедной ли крестьянской избе, рядом с простой русской бабой – ибо нет ничего на Руси без бабы, – жила, должна была жить истина, правда, подлинность. Он шёл от придуманных человеком институтов власти, перевирающих для своей выгоды даже слово Христа. Он, нарисовавший многообразное бытие в образах художественного мира, уходил в иное бытие реальности.
Была ли ноша тяжелее, чем крест Сына Божьего? Знал ли кто такую муку, как Авраам, своими руками привязывающий любимого сына своего к жертвеннику?
О дереве судят – по плодам его. Рассыпавшееся по свету семя Толстого дало многочисленные добрые всходы, и через тысячелетие, вполне возможно, толстовский мужской Y-хромосом по распространению в мире будет соперничать с племенем чингизитов. При этом потомки – дела многих из них на виду – несут в себе нравственные заповеди великого предка. Жив – дом его. Труды – вечный посев и нескончаемая жатва. Нет иного счастья среди людей.
Толстой, потерявший в полтора года мать, целенаправленно строил счастливую семью. Выбирал жену, присматриваясь, взвешивая, сравнивая. Как Левин в «Анне Карениной», устраивал, расширял хозяйство. И чем больше он любил, вкладывал сил и души в семью, в поместье, тем крепче прирастал ко всему сущему вокруг и оказывался несвободным.
Лев Толстой, рождённый, как Моисей, вести свой народ из рабства в землю обетованную, как царственный Будда, искать путь освобождения от страданий и жизни, достигая блаженной нирваны, и как Христос, странствовать по Иудее, взывая к любви и прощению! Лев Толстой, в котором жил и дикий гордый Хаджи-Мурат, смешной в своих человеческих притязаниях на Божью власть Наполеон, влюбчивая плясунья Наташа, воплотившая себя в материнстве! Божье Творенье отображалось в нём, а он жил в Ясной Поляне, становившейся для него не больше монашеской кельи или камня, на котором три года простоял Серафим Саровский. И как для отшельника камень или родник, к которому тот припадал, сходя с камня, для Толстого делалась Ясная Поляна невыносимо дорогим, привязывающим, приковывающим. С той разницей, что камень – всегда был готов к стопам отшельника, а рождённые дети, они то болели, то капризничали, то вообще выражали расхождение во взглядах, но они были родными, и с этим нельзя было ничего поделать. Тянули к себе посаженные деревья, сады. Стал привычен и необходим голос жены, её отклик на мысль, труд, книгу, её понимание! А она подчас не понимала, ну, не понимала! И в эту связавшую по рукам и ногам жизнь, устав дожидаться, чтобы поговорить, вдруг врывался Сократ и стоял над душой с чашей яда, и Христос скромно заглядывал, муча невозможным для человека всепрощением, и невзрачный, неодолимый в совестливости своей капитан Тушин, вдруг хватанув рюмку, махал рукой, мол, а ну его, давай к орудию, и по французу, по французу! Людская жизнь, всё земное бытие виделись мимолётными и маленькими перед тем вечным, единым, во что рано или поздно уходит человек, и готовить этот уход он обязан ещё здесь, на земле, искореняя зло и заботясь об общем благе. Келья Ясной Поляны сужалась, утягивала, требуя земных хлопот! Но самое страшное, не тогда, когда жена не понимала, и даже совершенно оказывалось неважным, понимает она или нет, – исчезал воздух, когда не было от неё ответа. Час нет, другой, нестерпимо, а к вечеру она вдруг шла с музыкантишком и взмахивала рюшечками на рукавах с такой страстью к жизни, будто и слыхом не слыхивала о Будде!
А уж, каково было ей, жене, матушке, во всём этом, ведь не только работы через край, ведь, чтобы ни случилось с героями произведений, со страной, с неразумным человечеством, во всём виновата она! Не доглядела!
Заточенье счастливой семьи! От несчастья, человек масштаба такой ответственности, как Лев Толстой, никуда бы не ушёл, а уйти он мог только от счастья, ссучивавшего душу до размеров счастливой привязи.
Перефразируя ещё раз мысль Толстого, можно сказать: каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, а все счастливые семьи – несчастливы одинаково.
Хотите стать великим или, по крайней мере, добиться много в жизни, поставьте себя в безвыходное положение – создайте счастливую семью. Для этого, правда, нужно обрести такую жену, как Софья Андреевна, или Анна Григорьевна – жена Достоевского, которая стенографировала за ним, расшифровывала и также по нескольку раз переписывала с черновиков горы рукописей мужа и торопилась рожать детей.
О значении женщины в жизни мужчины можно судить по двум бракам Федора Михайловича. Первая его жена Мария Дмитриевна, уже имевшая ребёнка от предыдущего брака, с трепетом, как к редкой личности, относилась к местному учителю гимназии. А Достоевский был для неё фигурой обычной, незначительной, и она крутила из него верёвки. «В таких условиях Гоголь бы ничего не написал!» – восклицал он в сердцах. «Но ты же не Гоголь!» – раздавался смех в ответ. Именно при жизни с ней будущего классика, прошедшего эшафот, каторгу, солдатчину, разбила эпилепсия. Работа не шла, правда, зато потом эта женщина стала прообразом ярких героинь его произведений. Вторая жена Анна Григорьевна верила в писателя больше, чем в Гоголя или в кого бы то ни было, почитала как человека, и при жизни с ней, в основном, Достоевский и создал свои гениальные романы.
Если бы Толстой прожил в семье не полвека, а как Достоевский – четырнадцать лет, то опочил бы в таком же ощущении семейной идиллии.
Всё сказано. «Добродетельная жена – венец для мужа своего; а позорная – как гниль в костях его», – гласят Притчи Соломона. «Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, – взывает Апостол Павел. И продолжает: – Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил церковь и предал себя за неё». И уж куда как проще: «Не прелюбодействуй». Меняется экология, будто в природе происходит замедленная реакция ядерного распада. Исчезают виды животных, мутирует человек, не желая в этом давать себе отчёта. Да, вечный Адам, и ты, вечная Ева, вы навсегда вписываете в будущее вашу печать ДНК со всеми её потерями, случившимися при вашей жизни.
Не растекайся жижею и топью, устремляйся руслом в море, океан.
...Незнакомка шла по аллее Дубовой рощи, порыв ветра взвихрил её распущенные волосы, она придержала их рукой, убирая с глаз, и невольно выстрелила взглядом, угадав в глаза идущего навстречу Ивана. Они улыбнулись друг другу, как люди, объединенные одной любовью, Ясной Поляной, замедлили шаг и стали оборачиваться, будто вспомнив, где прежде встречались? И вновь глаза её из-под руки с блеснувшим обручальным кольцом и взвившихся косм, в застенчивости, были нацелены прямо на него. Сердце Ивана вздрогнуло, запрыгало, как жеребёнок на аркане, и помягчал вдруг хмурый взгляд, смотревший стволами дубов, и стаяли только что возведённые в душе египетские пирамиды, и голова решительно перестала понимать, почему же нельзя, когда всё равно всё уже – на-ча-лось.
Николай Лугинов СОЗИДАЮЩИЙ РЕАЛЬНОСТЬ
Один из ведущих писателей России, прозаик, культуролог, этнограф из Якутии Николай Алексеевич Лугинов привлекает внимание коллег и читателей каждой своей книгой, каждой публикацией. Познакомиться с ним, встретиться, пообщаться – большая удача. Человек он занятой, потому что успевает не только творить, но и заниматься общественной деятельностью, быть рыбаком и охотником. И всё-таки никакие общественно-полезные занятия не могут заслонить образ Лугинова – создателя исторического романа «По велению Чингисхана», многих повестей и рассказов из современной жизни Якутии. Мир, воссозданный в его произведениях, как-то незаметно год от года, от произведения к произведению становится одним целым с реальностью, настолько достоверными оказались картины, воссозданные писателем в его книгах.
Тем более интересно было встретиться с Николаем Алексеевичем накануне его юбилея и поговорить о самом главном для него сегодня.
Борис Лукин: Якутия сегодня – это лишь история?
Николай Лугинов: Это – история. Эпохальные освоения Чукотки, Камчатки, Севера и даже Русской Америки опирались на Якутское воеводство Российской империи. Это, конечно, территория и история. Это более 3 млн. квадратных километров или одна пятая часть России, богатая драгоценностями, по большей части ещё неосвоенными. Это – настоящее и будущее России.
Б.Л.: Якутская литература – какая она?
Н.Л.: В нашей литературе много классиков. И кажется безнадёжным делом быть ярким на фоне предшествующих тебе личностей, таких как Алексей Кулаковский, Анемподист Софронов, Николай Неустроев, Платон Ойунский, Семён и Софрон Даниловы, Амма Аччыгыйа, Далан и многие другие. Нам повезло, почти все наши писатели состоялись и проявили себя во всю силу своего таланта, что и характеризует понятие классик. Факторов, обусловивших это, конечно, много, среди них – востребованность писательского труда, ощущение необходимости, связь с читателем, ожидающим новых произведений. И то, что семь наших ведущих писателей сегодня находятся во главе лучших и крупнейших печатных изданий, характеризует продолжение этой традиции. Значит, писатель воспринимается властью и народом Якутии с должным уважением.
Б.Л.: Вы один из интереснейших национальных – «нерусских» – прозаиков, хотя и прекрасно говорите на русском языке. Чувствуете ли вы своё национальное отличие?
Н.Л.: Как ни странно это звучит, я абсолютно не ощущаю никакого отличия от русских писателей. Возможно и потому, что русский язык, наравне с якутским, является моим родным, на нём основываясь, я формировал своё мировоззрение. Я, словно древний азиат, взращённый двумя матерями – старшей и младшей, – воспитывался сообща двумя культурами. В последнее время я занимаюсь очень глубокой стариной Хунского периода, изучаю исторические документы. Это 5 век до н.э. Там я нашёл наши этнические и родовые корни. В те давние времена закладывалась наша общность. Оттуда наше взаимное приятие, взаимодополняемость. Современные генетические исследования доказывают родство двух наших народов. Речь идёт не только о двух наших народах – русском и якутском, но обо всех евроазиатских. Хунны отличались от азиат и внешне: были высоки ростом, светловолосы, с голубыми глазами. Чем не русичи? Они превосходили своих соседей не только по силе, но и по интеллекту. Они, завоевав почти весь мир, – отошли от исконных своих земель слишком далеко. Некоторые из них изменились внешне, другие духовно – потеряли память о своём роде и своих корнях. Пока этого удалось избежать и русским и якутам. Хотя мы, сохранив язык, прапамять, потеряли свой истинный облик, возможно под китайским влиянием.
Я говорил не однажды, но ещё повторю. Большинство людей относятся к понятию «народ» как к чему-то статичному, застывшему. Это ошибка. В настоящее время само понимание «народ» стало достаточно условным. Любой народ на Земле испытал такое огромное количество разнообразных этнических, культурных, экономический влияний, что прежнее понятие «народ» перестало отвечать реальному содержанию. Все народы связаны и в то же время разъединены на территории евразийского пространства, где самым главным объединительным фактором является Империя. Я убеждён, что только имперская воля – одновременно беспощадная к врагам и праведная к своим, является единственной гарантией сохранения всех народов России.
Надо понимать, что многие малые народы, особенно народы Севера, сумели избежать вырождения исключительно благодаря здоровой и сильной русской крови. До недавнего времени даже думать о такого рода генеалогии считалась нежелательным.
Б.Л.: Всё прошлое столетие Россия прирастала во всех смыслах деревней. А сейчас наоборот – в деревнях по статистике живёт и трудится всего 20 процентов населения России. Так превосходство стало бедой. Есть ли, по-вашему, решение этой проблемы?
Н.Л.: Именно из-за этого происходит оскудение языка и мысли. По причине оторванности от корней нет полноты ощущений. Это никого не доводило до добра. Но, думаю, что это явление временное. Скоро народ заживёт жизнью городского населения конца XIX века. Зимой – в городах, летом – по имениям и дачам. Я верю, что оторванность от природы лишает человека уникальности ощущений. Со временем он сумеет восстановить себя, избавится от индивидуализма цивилизации. И вновь откроется личностная уникальность. Природа не только возьмёт своё у человечества, но и вернёт людям природное. В человеке пробудится тоска по речке и лесу, тишине и простору, а городская зима всё чаще будет пробуждать воспоминания и возвращать его к летним денькам. Так вернётся ощущение русскости, укоренённости особенно, если дети будут впитывать сельскую жизнь с малолетства. Природа – единственный мощнейший стимул сознания и познания. Она формирующий фактор. А как раз самосознание и следует восстанавливать русскому человеку. Это поможет в следующих поколениях получить не глобального человека, а личность со своим собственным, опирающимся на мудрость предков интеллектом творца, а не потребителя. Что всегда было так свойственно образу русского человека. Унификация, оторванность от природы, независимость от природы толкает человека к усреднённости во всём – чувствах, мыслях, образе жизни. Он стано– вится стандартным. Природа – это родная земля, язык, дух. В ней много мистического компонента. Человек вроде бы не ощущая, не видя, впитывает этот высший смысл. Неведомым способом природа проникает в человека, формирует его образ, душу, характер. В этом её высшее предназначение, тайна и таинство. Об этом я пишу в своих книгах.
Б.Л.: В нашей литературе существует только разделение на славянофилов и западников или есть ещё национальная волна? Как вы вообще относитесь к группировкам в искусстве? Идеальный художник – одинокий мастер?
Н.Л.: Основным, конечно, является разделение на почвенников и глобалистов. Оно существует во всякой развитой литературе мира. Есть всего два пути, две противоположности. Первый – сохранить и воспроизвести в слове свою национальную особость, уникальность, неповторимость, а второй – заработать на обобщённости, на узнаваемости, похожести, идентичности, упрощённости, универсальности. Есть только такой выбор – быть самобытным представителем своего народа или безликим всеязыким интеллигентом без прописки и родины.
Сообщество единомышленников – нормальное состояние. Происходит это от тяги к объединению усилий, братской поддержке. Одиночки – есть. Но у них тяжкий крест. Тем более, что от общества и его проблем не уйдёшь. Но так как мы говорим о творчестве, а не о политике – то надо помнить, на писательском поприще жёстких правил не существует. Тем более для гения.
Б.Л.: Литература молодых сегодня… Её отличие от того времени, когда вы начинали, если они есть? Молодая Якутия – какая она?
Н.Л.: Молодым писателем сегодня трудно везде. И Якутия не исключение. Не престижное ныне это занятие. Многие ушли из литературы в бизнес. Но подлинному таланту это не страшно. Писательство одно из немногих занятий, достойных настоящего мужчины. Это верный путь к подлинной славе – при жизни или после. Для настоящего писателя это всё не важно. Молодым надо ориентироваться не на быструю случайную шоу-славу, не на рентабельность литературы, а на пожизненное служение, которое есть дело долгое. Настоящая слава приходит после. На неё и надо рассчитывать.
Б.Л.: Разделяете ли вы мнение, что смотрят кино сейчас больше, чем читают книги? Обязательно ли, следуя за духом времени, хорошую книгу иллюстрировать фильмом?
Н.Л.: Потеря интереса к чтению очевидна. Но я считаю, что это тоже временное явление. Подлинная литература начала возвращать своего читателя. Союз кино и литературы должен быть профессиональным. Только такой союз углубляет, расширяет восприятие литературы. Мы несколько лет снимали фильм по моему роману «По велению Чингисхана». Съёмки закончились, идёт монтажная работа. Фильм не смог передать всей сложности романа, да и задачи такой не ставилось. Законы кино во многом не совпадают с канонами литературы. Восприятие текста и зрительного ряда, иллюстрирующего его, вызывает абсолютно различные ассоциации, а иногда даже смыслы. Приходилось подстраиваться под замысел режиссёра. Вполне нормальное дело для содружество двух искусств. Но в итоге мы остались довольны сотрудничеством.
Как и в книге, главной для фильма стала имперская идея, идея сильного государства. Как она рождалась, каковы были предпосылки её. Что за необходимость была в империи? Фильм задумывался многоязыким, поэтому будет закадровый перевод на русский язык. Это стало ещё одной сложностью в работе, ведь съёмки велись не только в Якутии, но и в Туве, Бурятии, Монголии.
Б.Л.: Расскажите о своей семье.
Н.Л.: У меня три дочери, три внука. Я доволен своими детьми – они не только имеют по два высших образования, но и работают с увлечением, не забывая о своих семьях. Все дочери замужем. Литературой никто из них не занимается. И я этого не хотел. Литература – не мирское занятие. Литература принуждает отказываться от многих естественных радостей бытия, это сродни монашеству. Особенно тяжело жить с писателем жене. Я очень сочувствую своей. Поведенческая писательская неадекватность трудно воспринимается в семейной жизни. Особенно жена мне помогает своею «трезвостью», близостью к реальности, помогает мне не забывать, что конкретная жизнь тоже мудра, пусть по-своему. Она мой жизнен– ный цензор.
Но семейная и личная жизнь никогда не входила в мои произведения. Я оставил её для себя. Пожалуй, литература больше вмешивается в неё, чем наоборот.
Реальность происходящего на страницах моих произведения – это мой метод вживания во время, в героя. Я буквально переношусь в ту эпоху, реально ощущаю, живу (психологически, конечно). Это освобождает меня от выдумывания, фантазирования. Я большую часть времени провожу там – в придуманном мире, воссозданном мной. Перевоплощаюсь в такой степени, что иногда путаю реальность и литературу. Возвращаюсь в реальность только потому, что я отец семейства, общественный деятель, человек этого времени.
Когда герои становятся реальными – возникает ответственность за этот мир, за его достоверность. И читатель подпадает под некоторую зависимость. И тут не мне решать, насколько данная ситуация идеальна, естественна. Я стараюсь быть искренним и правдивым.
Свою творческую технику могу сравнить с работой реставратора. Беру старую слепую картину, где много потерь, и, сживаясь с художником, начинаю реставрацию. И тут требуются истинные краски, цвета, отношения и характеры. Я стараюсь. А удалось ли мне – судить читателю. Если он всё это ощущает, о чём я сейчас сказал, это победа.
Б.Л.: Вы почти не пишете о войне. Но все ваши герои участники тех или иных военных событий.
Н.Л.: Батальные сцены у меня есть. Но я стараюсь не злоупотреблять ими. Моё творческое кредо – показывать, а не описывать. Дать ощущение событий через восприятие их личностью героя, отражением их в характере, чувствах, мыслях, разговорах. Это нелёгкий метод.
Б.Л.: Разделяете ли вы, по крайней мере для себя, художника и человека?
Н.Л.: Жизнь заставляет разделять. И надо это делать чётко и вовремя. Зазеваешься – неизбежен конфликт. Иллюзорное и реальное смешивать нельзя. Допустить ошибку – очень дорогое удовольствие.
Б.Л.: Ваше хобби.
Н.Л.: Это охота и рыбалка. Но рыбалка не тихая с удочкой на берегу, а настоящая, промысловая по даль– ним и диким местам. Трудно добираться до этих угодий. Это километров 300 от Якутска на лодке по реке, очень редко на машине или вертолёте. Ухожу обычно на неделю. Там и утка, и заяц, и лось. Иду не один, в тайге в одиночку не выжить. Весной и осенью охота, а рыбалка – летом. И так всю жизнь. В детстве это был образ жизни, а в последнее время душевная тяга. Хотя эти запасы большая подмога семье не на один месяц. Ответ на этот вопрос немного меняет мой образ светского городского человека. Правда?
Б.Л.: Вы домосед? Или путешественник? Какие места на земле вам особенно дороги?
Н.Л.: Я особо не ездил. Но крупные страны всё же посетил, так сказать, для сравнения. Как многие советские мальчики, воспитанные на французских романах, – люблю Париж. И, возможно, по древней генетической прапамяти мне уютно в Стамбуле, Пекине, Шанхае. И всё же я домосед, предпочитаю дом.
Б.Л.: Но часто бываете в Москве. Что для вас этот город?
Н.Л.: Я не принадлежу к тем, кто предпочитает декларировать свою нелюбовь к Москве. Очень люблю её и всегда с радостью посещаю. В ней живёт много моих друзей, к сожалению, есть уже и умершие; но я чувствую и знаю, что души всех друзей всегда рядом со мной в этом городе. В Москве на высших литературных курсах при Литературном институте я учился. Это было время обретения учителей. Ещё я люблю Красную площадь, по её брусчатке в ноябре 1941 года в составе одного из Сибирских полков прошёл мой родной дядя – Лугинов Николай Семёнович, погибший на войне.
Сегодня иногда создаётся ощущение оккупированного города, но всё равно это мой город – моя столица. Она наравне со всей страной пережила великую трагедию распада и унижения. И не её вина, что на этот раз была сдана врагам.
А сегодня я радуюсь, что она медленно восстанавливается из пепла.
И здесь вполне логично объяснить – почему почти нет в современной прозе произведений о событиях этих тяжёлых двадцати лет. Время это не было самодостаточным. Безвременье – одним словом. Его почти невозможно воссоздать художественно. А как только начнётся стабилизация, тут же придёт время литературы нынешнего дня. Период хаоса воспроизвести, мне думается, невозможно.
Б.Л.: Какое из последних литературных событий России произвело на вас самое сильное впечатление?
Н.Л.: Я люблю читать поэзию. Этот жанр – средоточие всех искусств. От состояния поэзии зависят успехи и неудачи всех жанров. Радует всплеск поэтических талантов в последние годы. После Юрия Кузнецова и Николая Дмитриева для меня Николай Рачков, Магомед Ахмедов, Игорь Тюленев, Наталья Харлампиева, Диана Кан, Елена Родченкова, Алексей Шорохов. Это всё же не все…
Б.Л.: Мировая литература. Есть в ней тенденции, которые разительно отличаются от российских?
Н.Л.: Может быть, я и ошибаюсь, но русская литература остаётся одной из главных мировых вершин. Даже больше. Мир ещё не открыл не только новую русскую литературу, но и не осмыслил до конца советскую классику. Я говорю о всей русскоязычной литературе России.
Какой высоты мысль была высказанная когда-то Михаилом Дудиным в стихах, что после смерти он вернётся в 41 год и принесёт погибшим товарищам весть о победе... А в каком народе была такая личность, как поэтесса Юлия Друнина. Не каждому дано создать такого уровня поэзию и быть достойным её при жизни и после смерти.
Б.Л.: Вы работали над романом о Чингисхане почти пятнадцать лет… Как вы относитесь к быстротекучести времени – спокойно или драматично? Философски? Или всё же охватывает боль при мысли о неизбежном уходе?
Н.Л.: Философски. Я до такой степени сжился с образом военного, ратного человека, что возможный уход из жизни воспринимаю с любопытством. Для меня это как бы новое назначение по приказу генерального штаба. Кем меня назначат на этот раз? Интересно…
Б.Л.: О чём мечтаете?
Н.Л.: Вместе со своей несчастной страной я чувствую себя ущербным, больным, неадекватным. Дожить бы до той поры, когда моя родина встанет с колен, стряхнёт с себя наносную грязь и пыль. Надеюсь, что это будет воспринято не как пафос. Разрозненность людей, их отделение от нужд общества и государства может не позволить понять мои чувства. Вроде бы до общества и государства и дела нет, своя рубашка ближе к телу, но это беда нашего времени. Избавление от этого несчастья – моя мечта. Я не могу отделить себя от своей страны. Это моя судьба, жизнь, неотделимая от общенационального достоинства России.
