Текст книги "Газета День Литературы # 147 (2008 11)"

Владимир Дубоссарский “КРОМЕ СЕБЯ САМОГО...” отрывки из романа

На экране телевизора лица солдат плохо различимы. На танках и самолётах есть эмблемы, на людях – нет. Или не видно. У всех – автоматы, у всех – каски. Лица под касками – хмурые, мрачные, злые. На экране злость израильская не отличима от злости сирийской. Я не могу отделаться от жуткой мысли, что это мой внук целится в мужа моей внучки, потому что тот выстрелит вот-вот в него самого. Из Австралии всё это кажется адом. Оттуда Австралия, наверное, кажется раем.

Если бы кто-то в детстве наворожил мне, что я буду встречать Новый год в тридцатиградусную жару, я сочла бы это сказкой. Если бы кто-то предсказал, что все окружающие меня люди будут праздновать Рождество Христово на две недели раньше меня, а моя собственная семья вообще не будет праздновать, я бы решила, что это – бред. Если бы кто-то напророчил, что мои дети будут жить по разные стороны планеты, я бы назвала это жестокой выдумкой.

Сбылось всё – и выдумка, и сказка, и бред. Одно утешение – мой сын и моя дочь могут писать друг другу, и пишут они по-русски, и письма эти, вопреки цензорам, границам и морям, доходят до адресата. Пусть с опозданием, пусть через месяцы – но доходят. Мои внуки такой возможности лишены, хотя они гораздо ближе друг от друга, чем их родители – часа два-три поездом, меньше, чем от Сиднея до Канберры. Только поезда там не ходят. Между моими внуками – колючая проволока, мины, ненависть. И ни один из них не празднует Рождество нашего Спасителя, хотя живут они на земле, по которой Он ходил. И писем они друг другу не пишут. Вместо этого мои внуки пишут мне, отделённой от них пятнадцатью тысячами километров. Мне – в другое полушарие. Благодаря мне, у каждого из них на столе – семейные фотографии друг друга. А может быть, на стенке? А может – в альбоме, в ящике, спрятанные, чтобы случайно, отвечая на невинный вопрос знакомых, не проговориться, что это – фотографии врагов? Боже великий, боже праведный! Когда я покидала Киев той октябрьской ночью, в 21-м, я думала, что мир уже дошёл до самой последней стадии безумия – nec plus ultra – после которой возможен только откат назад, к какому-то подобию нормальности. Как неправа я была! Мой внук может ездить по всему миру – но он не может съездить к своей единственной сестре, потому что её новая родина хочет уничтожить его новую родину. И он не может навестить свою настоящую родину, потому что та, ослеплённая собственным величием, помогает согражданам его сестры в их устремлениях уничтожить брата. Страна, где я родилась, жаждет погибели моего внука!

Я молюсь и каюсь. Каюсь и молюсь. Сколько людей, дорогих и близких мне существ, должны были расплатиться – и до сих пор продолжают расплачиваться – за импульсивный поступок молодой экзальтированной женщины, совершённый более полувека назад!

Я каюсь. Я молюсь.

Из дневника Лиды

15 октября 1973 года. Последняя запись

–

Сегодня мне – 33. Столько лет прожил человек, которому молилась моя бабушка. Я – взрослая (давно). Я самостоятельная (очень). Я богатая (слишком). Я счастливая (вполне). А ещё – какая я?

Мой младший брат – австралиец в первом поколении. Значит, я принадлежу к поколению нулевому. Это, конечно, чистая случайность. Если бы наша мама тянула с ответом папе ещё года полтора-два, то я тоже была бы, как братик мой – в поколении первом. Ну, и в последнем, разумеется. Подумать только: я – я!!! – немка! Во всех анкетах, во всех документах, паспортах, свидетельствах – о рождении, о браке, о смерти – везде будет стоять эта каинова печать: «Born in Germany». Теперь я до конца своих дней связана с той, Богом и людьми проклятой, страной.

Но я – не они. Я – это я. Я не виновата, что мой будущий отец, поседевший в двадцать пять, решил в последнюю минуту, в сорок шестом, перед тем, как всё-всё вокруг захлопнулось, протиснуться из Венгрии в Австрию. Если бы он остался у себя дома – не было бы меня. Или я былa бы, но – не я. Теперь я, со всем моим русско-венгерско-еврейско-православно-иудейским багажом – австралийка. Aussie! Здесь – моя родина, которую я люблю. Люблю по-настоящему, не потому, что она лучше других, а потому, что – моя. Это – как родители. У кого-то – лучше, у кого-то – красивее, умнее. Но это – у кого-то, не у меня. Любишь своё, единственное. Правда, не всегда. Бабушка говорила о своей родине не только с любовью, но и с грустью, с жалостью, хотя я не всегда понимала, Россия это или Украина, или же обе вместе, или каждая в отдельности. Дедушкина австро-венгерская родина давно не существует, пораздробилась, он о ней не вспоминал, он вообще старался поменьше вспоминать, и папа тоже, хотя их родины, Чехословакия и Венгрия, – рядышком. Мама, наоборот, вспоминает, часто вспоминает – но с горечью. Часть этой горечи я унаследовала – девочки идут за матерями. А может, не надо было ничего унасле– довать? Может, лучше было бы начинать с чистого листа, с нераскрытой тетради, с нуля – а не с испепелённой души, выжженной, как австралийская пустыня? Хорошо австралийцам – им всего лишь двести лет отроду; грузов на совести – никаких, генеалогия – чистая, как слеза младенца, а если у кого-то в предках парочка-другая грабителей и воров числится, так это – как потомственное дворянство. Мне даже казалось в детстве, что для них весь мир делится на тех, кто говорит по-английски, и на остальных. Я – по эту сторону черты, но я же – и по другую. Я всё ещё говорю с родителями на их родном, на венгерском; для них просто немыслимо общаться с собственными детьми на «иностранном», то есть на английском – общение лишается эмоциональной наполненности. Быть может, поэтому у них так часты споры с моим младшим братом. Они говорят с ним (эмоционально наполненно, разумеется, как и полагается в Восточной Европе) на своём родном языке, который для него – иностранный, и потому недопонимаемый. Он отвечает им (без особых эмоций, как принято у австралийцев) на своём родном. На английском. Когда к моей дочке приходят подружки-школьницы, я по степени их акцента определяю, как давно они приехали из Одессы. Я даже сама пробую говорить с ними по-русски. Они, наверное, хихикают над моим произношением, даже не задумываясь при этом, что их английский тоже заслуживает ухмылки. Но они английский выучат, обязательно выучат, до конца, до совершенства, с каждым днём, каждым часом – а у меня русский с каждым днем затухает, и скоро он совсем уснёт, сохранившись только несколькими словами в нескольких клеточках мозга. Не стало моей бабушки – и мне больше некому отвечать на вопрос: «Что тебе снилось, родненькая?». «Родненькая» – этого по-английски не скажешь.

Мама, правда, всегда говорила, что она – «немножечко русская». Но ведь это – немножечко! А кто я? Австралийка в нулевом поколении, нееврейка – в сотом. Или тысячном. Единственная белая ворона в еврейской семье. Сестра-нееврейка у брата-еврея. Дочь еврея и полуеврейки, ставшей еврейкой. Внучка еврея и нееврейки, так никогда и не ставшей еврейкой. Тема для этнолога. Или для психиатра...

Я люблю Австралию. Мои родители её не любят. Нет, не то. Мои родители не её любят. И бабушка с дедушкой её не любили, потому что любили не её. Но отсутствие любви не означает присутствие неприязни. Австралия понравилась им всем с первого взгляда. Однако нравиться с первого взгляда – это не любовь с первого взгляда. Им здесь тепло, спокойно, уютно, надёжно, безопасно, сыто. Они бесконечно благодарны за кров, за убежище – но бесконечная благодарность не есть безграничная любовь. Они очень преданы Австралии, они связали свои жизни с ней, связали бесповоротно, сознательно – но любить можно только один раз, самый-самый первый раз – и только в юности. Это – банальная истина, но все подобные истины потому и незыблемы, что они никем не оспариваются – в силу своей банальности.

Я люблю этот огромный остров, полузелёный, полужёлтый. Я люблю смотреть, как отражаются в воде огни моста над сиднейским заливом, люблю просыпаться утром от хохота супружеской пары кукабарр, облюбовавших именно наш двор для своего гнезда. Бабушкина первая любовь – это совсем другой остров, со странным названием – не то Турканов, не то Труганов, и мост не над заливом, а над рекой, над Днепром, со странным названием «цепной». У мамы – свой остров, с женским именем «Маргит», и река другая – Дунай; но мост, соединящий его берега – тезка тому, днепровскому, с таким же именем – «цепной». (Что это? Совпадение? Мистика? Намёк судьбы? Чертовщина?)

Любить можно только один раз. Мой отец очень любит маму, и он этого не скрывает. Мама папу не любит, и изо всех сил пытается это скрыть. Нет, он ей нравится, он не может не нравиться женщинам, наш папа, – ей с ним хорошо, тепло, уютно. Но её любовь, её первая любовь, её последняя, единственная любовь – сгорела. Её испепелили там, где стоят другие острова, к которым ведут другие мосты, и на которых вьют гнёзда другие птицы.

Илонa. 25 апреля 1979 года

–

Алеша, дорогой мой, единственный и так мало знакомый мне брат! Поздравляю тебя, хоть и с опозданием, с твоим 75-летием. Пусть Бог даст тебе силы и здоровья дожить до 120 лет. Кончается 20-й век – а мы с тобой виделись всего два раза в жизни, мы провели вместе в общей сложности менее полутора суток. Кончается тысячелетие – и нет уже на свете ни нашей мамы, ни наших отцов. И государств, в которых они родились, тоже нет...

Мне даже не верится, что ты – семидесятипятилетний. (А тебе верится, что я скоро начну свой восьмой десяток?) Я до сих пор помню тебя молодым, красивым майором, в красивой форме с красивой шапкой, красивой красной звёздочкой, с красивыми орденами. Даже твой пистолет казался мне красивым, когда мы увидели тебя в Будапеште в феврале 45-го, в последний год войны. Боже великий, как давно это было – в первой половине века, который уходит!

Но он ещё не ушёл. Он все ещё сидит – сидит и в тебе, и во мне, и в наших детях. Мне иногда кажется, что он не желает отпускать нас от себя, что мы прикованы к нему какими-то не видимыми, но тяжелыми цепями, как были прикованы к своим кандалам первые австралийцы. Нашим внукам легче – они застали это столетие, когда оно уже заболело старческим маразмом и не могло творить всё то зло, на которое оно оказалось таким способным в свои молодые годы. Нашим внукам легче – они живут в сократившемся мире, в мире гораздо меньшем, чем тот, в котором росли ты и я, и наши родители. Нашим внукам легче – у них нет той безумной, первобытной, иррациональной привязанности к стране, к нации, к языку, которой были заражены мы. У них – привязанность к планете. Они считают, что имеют право на неё всю, а не только на её отдельные разноцветные лоскутки, как это внушали нашему поколению. Их право подтверждено «Боингами», телевидением, компютерами.

На один из «Боингов» послезавтра сядет наша Эстер. Через два дня она встретится с твоими внуками, сначала с Женечкой и Мариком, а потом с Али и Лейлой. Это решение она приняла сама – она вообще любит все решать сама. Когда ты получишь это письмо, Эстерка уже будет отогреваться на берегу Средиземного моря – у нас ведь сейчас холодно, июль, середина зимы. И на душе у меня – зима.

Почему, почему, почему? Почему кто-то присвоил себе право отделять один клочок суши от другого? Почему чужие, безликие, бездушные люди, никогда нами не встреченные и не уполномоченные, могли запретить сыну – сыну!!! – приехать к матери, могли не дать сестре увидеть брата? Почему твои собственные дети, внуки нашей с тобой матери, оказались разделены огнём, ненавистью, кровью?

Алешенька, братик мой, пиши, пожалуйста, чаще пиши. Мы с тобой – единственный мостик друг для друга, связывающий нас с мамой. Дети – это наше настоящее; внуки – это, конечно, будущее. Но наши родители – это наше общее прошлое, и ты – моя ниточка в это прошлое. Нет, это я – ниточка для тебя. Ты прожил с мамой пять лет, я – пятьдесят.

P.S. Ты, конечно, удивлён, как хорошо я пишу по-русски. Жаль, что ты не слышишь, как я по-русски говорю. За последние десять лет наш район стал русским если не наполовину, то, во всяком случае, на четверть. Я никогда не думала, что Сидней пользуется такой популярностью среди жителей Одессы и Москвы. О приехавших сюда киевлянах я тоже слышала, но встретиться с ними мне ещё не привелось. У меня уже есть три подруги, три учительницы. Большая часть наших разговоров – это их прошлые жизни, с массой непонятных для меня вначале слов – «военторг», «выговор с занесением», «тринадцатая зарплата», «тройной обмен». Их язык отличается от того, на котором говорила наша мама, как небо от земли. И все же – я сегодня говорю на её языке, на твоём родном языке лучше, чем при её жизни.

Обнимаю, целую.

Вера. 8 июля 1991 года

–

– Кто заказывал Австралию, пройдите в третью кабину. Повторяю: Сидней – третья кабина…

– Вера! Алло, Вера, ты меня слышишь? Я получил твою… Не плачь, Верочка, не плачь. Как это произошло? Какой телевизор, я не понимаю! Что? Нет, Верочка, я не приеду. Что? Нет, это невозможно объяснить, это трудно объяснить. Деньги? Какие деньги? Нет, деньги тут ни при чём. Что ускоришь? Ви… Визу? Въездную визу? (А, пропади всё пропадом!) Слушай, Вера. У меня нет выездной… У нас нет выездных виз. Поэтому я не могу приехать. Алло, Верочка! Вера, ты меня слышишь? Что? С кем Лайош знаком? С вашим премьер-министром? Верочка, это ничего не… Алло, дежурная, что с линией? Как – истекло? Я ведь заказывал пятнадцать минут! Алло, девушка…

–

Алёшенька, нашей мамы больше нет. Она умерла четыре дня назад, сидя у телевизора. Она никогда не любила телевизор, но с того дня, когда там опять начали стрелять, она от экрана не отходила. За два дня до смерти она сказала, что ей показалось, будто она узнала Ромочку в раненом солдате. Я поняла, что она в это поверила.

Я думаю, что мама умерла от горя, от сознания того, что её внуки, твои собственные дети, стали поневоле врагами, и что это перейдёт на их детей, и дальше. Она и раньше засыпала у телевизора в тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить её провести вечер на нашей половине дома. Но в тот день, когда началась война, она купила себе собственный телевизор.