355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы 160 (2009 12) » Текст книги (страница 7)
Газета День Литературы 160 (2009 12)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 12:00

Текст книги "Газета День Литературы 160 (2009 12)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Анна и Константин Смородины ПЫТКА ДЖАЗОМ


РАССКАЗ


Раздался стук, и в дверь просунулись голова и плечо в серо-зелёном мундире.

– Я от Горбуха!

Обладателя этой столь взрывной фамилии я знал хорошо. Налоговый генерал, любитель искусств и благодетель. Скроен он был примерно как Собакевич, так что описанием затрудняться не стану, скажу лишь, что львиная доля «культурных проектов» нашего захолустного городка проходила через его крепкие мужицкие руки. Не знаю, как уж там дела обстояли с налогами, но, видимо, неплохо – крошки летели веером. Доставалось и священнику, писавшему лирические стихи и желавшему издавать их, и местному философу, в путаных теориях которого я отчаялся разбираться, и композитору (с ним мы сотрудничали, и именно он поделился со мной генералом), и его подопечному балету, и мне, грешному, издателю молодёжного журнала, ведь вопрос подписки регулярно свивался для меня в петлю два раза в год. И куда прикажете?.. Только к Горбуху! Ну, а уж коль мы – к Горбуху, то и он – к нам. С приветным визитом.

– Передачку примите от Игнатия Васильевича!

Как в камере, ей-Богу! Принимаю, разворачиваю – поллитровая банка меда.

– Вы кашляли по телефону. Так вот – от простуды.

Что прикажете говорить?.. А я и молчу, молчу.

– А что Игнатию Васильевичу по поводу стихов передать?

– Два стихотворения я отобрал. Пойдут в ближайшем номере.

Форменный посетитель расплывается в улыбке, видать, генерала и подчинённые любят. Тоже, небось, благодетельствует. Ну любит человек ближнему порадеть. И при чём здесь, скажите на милость, сарказм? Я-то кому порадел?.. Пусть у меня и кармана нет, из которого радеть не жалко. Так ведь радовался бы, чужую доброту лицезрея. И того нет!.. О, утраченная безвозвратно невинность…

– У Игнатия Васильевича много стихов. Две папки целые. Прошлый раз на юбилее Петра Сергеича читал, так все переписать просили. Принести?

– Пока достаточно, – говорю я довольно жёстко и наконец остаюсь один.

Банка сладкая и на лежащей передо мной рукописи – круглая, липкая окружность. Хоть бы трёхлитровую прислал. Жмот! А чего бы ты, милый, хотел за два стихотворения? За два – поллитра, за четыре – литр… И вообще: что я? Мёда не видел? Купить себе не могу? На что это он намекает? Что нищий я? Интеллигент – значит по-всякому оскорблять можно?.. Да я!.. Зазвонил телефон. В трубке стонал приятель – редактор национального журнала, дела у которого куда хуже, чем у нас. Мало того, что у них полный швах с подпиской, то есть дефицит читателя (ну это, положим, как у всех), так у них ещё и с писателями напряжёнка. Закон джунглей: нет гонорара, нет почёта, нет привилегий – нет литератора, и более практичные, чем русские, националы уходят на другие пастбища.

– Свободы хочу, – плакался Сашка, – зависимость проклятая надоела! Я ж поэт. Ходи, унижайся. Камень на шее – этот журнал.

Бедные мы, бедные литераторы! Опять свободы запросили! От государства зависимость не нравилась. И от Горбуха теперь не нравится. Свобо-о-оды подавай. Колобки убогие! И от бабушки ушёл, и от дедушки, а лиса проклятая, воровка рыжая, всё ж таки сожрала. Ой, не расположен я был Сашкино нытье слушать, а потому бегом сбежал со своего третьего этажа на его первый (все мы сидим в десятиэтажной высотке под пышным названием «Дом печати». Помню, типографские наборщики во времена литерного набора однажды пошутили и в поэтической строке «от печали небо стонет» – печаль заменили «печатью»).

– Слушай, ты – молодец, что отца своего ко мне приводил.

И Сашка расцвёл и забыл про свободу, а мне тоже было приятно побалакать про его папаню, бодрого старика под восемьдесят, по-народному здравого и крепкого. Бывшего журналиста, к тому же. Правда, из тех, кто всю жизнь, мотаясь по сельскохозяйственным районам, остаётся в глубине пусть и грамотным, но крестьянином. Дак это ж и хорошо! Мать у Сашки умерла давно, отец живёт у сестры – в Краснодарском крае. И вот наведался в гости, а Сашка привёл старика ко мне в редакцию, и я, честное слово, получил удовольствие, общаясь с ними обоими. Потому что года, смейся не смейся, – делают сентиментальным. А Сашку-то я знаю ого-го! С первых литературных семинаров, в которых оба салагами участвовали. Ещё запомнилось ярко, как он со своей матерью припёр мне в общагу Литинститута мешок картошки. Это уж моя маманька перестаралась с передачкой…

Так вот вечно перемешано всё в душе: и радость, и смута, а потому и неуправляемо… «Горбуховская» смута – так бы я сказал. И не в меде, и не в стихах дело. Не первый раз терпеть. Но вот поверите – каждый день у генерала идеи, а мы, то есть облаготворяемые, должны создавать собою питательный творческий бульон. С прошлого года придумал налоговик новую пытку – джазовый фестиваль. Тут, я вам скажу, он развернулся. И ведь с чего началось – с ресторана. Отдыхая на очередном юбилее, Горбух озаботился тем, что совершенно вне его щедрот и забот остались пианист, ударник и виолончелист, лабающие в этом заведении не для бедных. Состоялся разговор, и оказалось: ребята не просто так деньги зарабатывают, у ребят коллектив, у ребят претензии, у ребят знакомства в джазовой элите. И пошло, и поехало, и докатилось до фестиваля, а в этом году до второго, куда даже и знаменитейший оркестр Гараняна был приглашён. И вот прямо завтра, начиная с пятницы, включая субботу и законное воскресенье, – концерты. А если кто не знает, что такое джазовый концерт, то я поясню: это пять часов музыкального хаоса, а когда уж ты вовсе изнемог, знатоки-любители из зала заказывают какой-нибудь старинный хит. И вы получаете ещё двадцать минут музыки американских негров. А я вообще люблю гармонию и красоту, мелодию люблю, пусть это и звучит наивно. И всего этого раздёрганного звяканья и высшего пилотажа на инструментах как-то не принимает душа. Добавьте Горбуха. Необходимость вымученных похвал. Сашкино нытьё. Но скажу твёрдо: я это насилие над личностью приготовился терпеть, и собрался, и съёжился изнутри, и душу сгрёб в горсть… Хотя себя было ужасно жалко, но жалко и журнала, и всего этого нелепого жизнеустройства, когда люди обижают друг друга, не подозревая даже об этом…

Всего было жаль. И была осень. И стояла тёплая сырость. И на диво цвели в нашем захолустном городишке цветы, так что хотелось стоять и смотреть на буйные, растрёпанные клумбы: на трогательные маргаритки под еловыми подолами, на оранжево-чёрные бархотцы, на пёстрые астры… Как на какую-то заброшенную сюда красоту, непонятно отчего такую щедрую и даровую…

Это был четверг, а поздним вечером раздался звонок из Крыма. Сводная сестра сказала: «Вчера умер отец. Похороны завтра. Ты прости ему всё. Мы его очень любили…» Я крикнул в трубку: «Я давно простил…» Но так растерялся, что даже не спросил – ни от чего умер он, ни адреса, ни телефона… Хотя всё это, конечно, было неважно – при жизни отец так и не решился прислать мне, взрослому, единственному сыну (в новой семье у него были две дочери, одна из которых меня, собственно, и разыскала) свой адрес. Не готов он был к встрече, и не знаю – был ли готов к ней я… Так что, наверное, это и к лучшему, что не было адреса, что я не смог обидеть его так же, как он когда-то обидел нас. Мать говорила, что она несла ему тарелку щей (огняных – так она выражалась). Отец сидел за столом и ждал, и вдруг сказал: «Я ухожу». «Когда?» – воскликнула она. «Вот поем и уйду!» «И как я не упала на этом пороге», – причитала мать. Жёсткий, твердый был человек – мой отец, выросший в музыкальной роте среди солдат, по сути бессемейный, настоящий «сын полка» Забайкальского военного округа. Да, только лет пять назад я почувствовал внезапно, как у меня упал этот камень с сердца… Я не солгал – я простил его… Но понимал-то это, конечно, как жертву… И вот изволь слушать: «мы очень любили его…» Душу ты мне сожжёшь этой фразой, вот что!.. А я-то, безотцовщиной, таскался и мыкался… Да у меня все приятели сели… Я уж и не знаю – кто спас меня… Не любил я его тогда, ой не любил. Я вообще не знал тогда, что это такое – любовь. А вас-то, вас-то он любил. Вот и вы его тоже… Сквозь брошенность – попробуй полюби!..

На похороны я не успевал, да и адреса не было, да и ехать было невозможно. Мне было восемь лет, когда отец ушёл, и двадцать, когда я видел его в последний раз. Он разыскал меня в общежитии Литинститута, заметив моё имя на афише среди студентов, выступающих в ЦДЛ. Ту встречу не хочу и вспоминать как апогей неприятия, непонимания. Отец вдруг стал учить меня и сказал, что я напрасно пошёл в творческий вуз, а надо бы в военное… «А может, я и родился напрасно?..» – заорал я… и на том мы расстались, вот, до этой погребальной невстречи...

На следующий день его хоронили, там, в далёком Крыму, где он жил с новой семьёй на берегу синего Чёрного моря. О, сколько лет и это точило душу! Курортник!.. И как-то мне всё время помнилось, что сейчас он лежит на столе. Лысый, шестидесятисемилетний… А сейчас – двенадцать, вынос. Хотя нет – разница во времени. Ну вот теперь – вынесли табуретки к подъезду, и если оркестр – то заныли трубы, а может, батюшка кадит вокруг гроба, и женщина, ненавидимая мною столько лет, вытирает измученные глаза. Я даже не знаю – был ли он крещён, этот родившийся в рыбачьем поселке, словно рыба, вынырнувший из моей жизни человек. «Поминай!» – сказала сестра, и я надеялся, что он крещёный, просто не углублялся в то, что он мог быть (и свободно!) некрещёным. Зашёл в храм, заказал сорокоуст.

В час дня я отдал редакционным девчонкам пироги, грибы, картошку, и они, узнав, в чём дело, притихли. Я вызвонил Сашку и когда сообщил ему, он вдруг заплакал. Поэт – слёзы на поверхности. И ещё заплакала одна женщина, бухгалтер нашего журнала. И хотя знал я, что плачут они оба как бы о своём (Сашка весь как струна и предчувствует, конечно, собственное, теперь уже полное сиротство, а бухгалтер только что родственника схоронила – душой не загрубела), слёзы эти вошли в меня, и вдруг ощутилось – горе, да. Потеря. Отец умер. Кровная ниточка оборвалась. Преграда упала, смертный ветер долетел. В земле сырой уже! Господи ты Боже мой!..

А вечером, по закону абсурдного жанра, на концерт. И не потому, что уж так мне было страшно Горбуха обидеть. Не хотел никому ничего говорить, объяснять не хотел, наизнанку выворачиваться. Довольно на сегодня. Земля пухом! Запечатано! Простил. Ну и всё… А, впрочем, была и ещё причина…

Они были все в ярком зале, украшенном воздушными шарами, как сейчас модно: и батюшка-лирик (освящая нам офис, он подставлял для поцелуя не руку, а поручи с крестиком, боясь обидеть), и философ, и композитор, и само собой – генерал Горбух, при параде, сияющий, со шлейфом подчинённых. На сцене стоял красный рояль, приобретённый специально к фестивалю, пюпитры, и вот засвиристели, заскрежетали, зазвякали, забарабанили, а я уплыл на крыльцо нашего деревянного дома с палисадом и берёзой на углу; в перспективе улицы садилось оранжевое солнце, отец шёл от колонки с вёдрами в мускулистых руках, и овчарка выскочила из калитки ему навстречу… Музыка почти не мешала мне думать, но самое важное всё как будто ускользало от меня. Я не мог ухватить хвост этой необходимой мне мысли. И тут запела труба.

Да, именно этого я ждал. И трубача этого знаменитого запомнил ещё с прошлого года. Вот он вышел на сцену в своих щегольских, лакированных туфлях и поднёс к губам трубу, и зазвучал, и разрезал пространство этот неповторимый звук.

А просто отец мой был трубач. Я ничего не скрывал, просто не хотел говорить сразу. Вообще-то он играл на всех инструментах, но трубу любил особенно, и знатоки важно качали головами: серебряный звук. Мать рассказывала, что я умел засыпать под этот звук. Так с тех пор он, наверное, и звучит во мне. Шли шестидесятые годы, джаз был в моде. И отец как молодой и перспективный играл сразу в двух коллективах.

И я просто вижу, как он в щегольских штиблетах выходит на открытую площадку городского парка, посреди изобильного благоухания флоксов и петуний, подносит к губам мундштук, и труба поёт. Мы с матерью – среди зрителей. Мы слушаем его и зависим от него. А он упоен, он летит, он живёт. И с тех пор, наверное, я и ненавижу джаз.

И ведь это я всё о себе. Но никогда уже не смогу я ни понять, ни узнать самого главного: а что думал он, мой отец, что он чувствовал, когда накануне своего ухода выдувал этот запредельно-высокий и оттого – страшный звук, и что думал он на следующий день, когда уже ушёл, оставив нас в прошлом, но прихватив с собой трубу?.. И было ли ему когда-нибудь при мысли обо мне так горько, так смятенно, так больно, как мне сейчас – при мысли о нем?..

Выбравшись из зала, уже на выходе, я оборачиваюсь, чтобы взглянуть последний раз на сцену и запечатлеть в сердце знакомый силуэт трубача.

О, как он страстно поёт над твоей свежей могилой, отец!..

Александр Тутов УЧЕНИК


РАССКАЗ


– Здравствуйте, я к вам, – сказал он и смущенно улыбнулся. Молодой такой, растрёпанный и лопоухий. Как его ко мне занесло? Давно никто меня не навещал в этом доме посреди глухого леса. Как этот юнец меня нашёл?

– Что вам нужно от меня, юноша? – я был не слишком приветлив. Что хорошего можно ожидать от этих романтических юнцов? Сам когда-то был таким. Но это всё в прошлом. Глупые мечты, стремления, желания давно позади. Зачем тратить на бессмыслицу время. Все эти действия бесполезны. Человек слишком ничтожен, чтобы что-то изменить. Я тоже когда-то сражался, мечтал сделать мир лучше, защитить обиженных, наказать тиранов. Но те же обиженные предавали меня, забывали, что я для них делал, стоило тем же тиранам организовать бесплатную раздачу хлеба или что-либо подобное. Ради кого стараться? Ради этих ничтожеств? Да и кто в этом безразмерном будущем вспомнит твои тщетные старания изменить мир к лучшему? Поэтому я и пытался спокойно дожить свою бессмысленную жизнь, а тут всякие восторженные юнцы пытаются нарушить созданный мной хрупкий покой. Зачем? Он ещё ничего не сказал, а я уже понял, что моему спокойствию грозит опасность.

– Я знаю, что вы великий Мастер, – он слегка заикался от волнения. – И я пришёл к вам за помощью. Только вы мне можете помочь!

– Ну чем там еще я могу помочь? – раздражённо вырвалось у меня. – Я уже стар и ваши мирские проблемы меня не волнуют!

– Но власть в стране захватил тиран и негодяй! Он убил моих родителей и множество других мирных людей. Его злодеяния бесчисленны, и они продолжают множиться с каждым днем. Я должен освободить народ от него. Но для этого мне нужна ваша помощь. Только вы можете научить меня владеть мечом так, чтобы достичь цели! Люди помнят вас как героя, неоднократно освобождавшего их от злодеев. О вас поют песни, рассказывают легенды! Они надеются на вас!

– Ты думаешь, почему я оказался здесь? – горько усмехнулся я. – Эти же люди в трудный момент предали меня! А теперь я им понадобился! Я не вернусь к ним!

– Но тогда хоть помогите мне! – взмолился парень. – Я должен научиться владеть мечом!

– Что ж, – я всё-таки поддался его настойчивости. – Я попробую тебя чему-то научить, хотя более чем уверен, что все твои действия бессмысленны и глупы. Плетью обуха не перешибешь!

– Спасибо, спасибо, – лепетал парень. Он уже представлял себя мастером меча. И зачем я только согласился? Наверно вспомнил себя в юности, когда вот также надеялся изменить мир. Через множество боёв и поединков прошёл я, пока не понял, что всё бессмысленно. Придёт время и этот юнец успокоится, остепенится и забудет про борьбу за справедливость и всеобщее счастье. А пока, так уж и быть, я поучу его правильно держать меч.

– Только смотри, – сказал я. – Времени у меня на всякие глупости нет. Буду учить сразу и жёстко, чего не поймешь, повторять не буду!

Но он оказался прилежным учеником. Я даже как-то незаметно для себя привязался к нему. Добрый парень, вот только лишь слишком наивен. Мы много разговаривали, я посмеивался над его романтическими высказываниями. Так продолжалось несколько месяцев, пока он не заявил, что больше нет времени, и ему надо идти спасать народ. Я пытался ему объяснить, что он ещё не готов. Но он слишком торопился. Мне осталось лишь пожелать удачи. Он ушёл, а я постарался забыть о нём. В мои годы надо жить размеренно и спокойно. Пускай молодёжь переделывает жизнь, сражается за светлое будущее. И всё-таки я нет-нет, а вспоминал парня. Однажды я вынужден был поехать в ближайшее село за продуктами. Торгуясь с лавочником, услышал разговор двух покупателей.

– Ты слышал, – полушёпотом сказал один. – Завтра на площади казнят главаря мятежников. Говорят он ученик самого Барса. И всё-таки ему это не помогло.

– Барс бы справился с любыми врагами, – кивнул головой второй. – Но он уже не тот, да и давно о нём никто не слышал.

– Жалко парнишку, – посетовал первый. – Но нет силы чтобы бороться с нынешним повелителем.

Барс – это я. И я понял, что казнить должны моего ученика. Стоило мне нарушить свои правила и связаться с окружающим миром, обучая его, так мир вновь напомнил о себе. Зачем я поехал в деревню? Зачем услышал разговор? Нет, дать погибнуть на эшафоте ему я не могу.

Пришлось извлекать из тайников оба меча и идти в город. Никогда не думал, что просто имя моё может так напугать стражников. Мне удалось освободить парня, он вновь возглавил восстание, а я вернулся обратно в свой лес. И жил там почти год, пока не узнал, что парень погиб. Погиб, штурмуя замок тирана. И тогда я нарушил свой обет и вновь взял меч. И проклял себя за бездействие.

Да жизнь бессмысленна, но пока есть люди которые хотят её изменить, появляется надежда. И тогда начинаешь думать, смотря на них, что в жизни что-то есть. И тогда появляется смысл и желание лучшего. Я не мог допустить того, что стремления и чаяния погибшего моего ученика пропали втуне. Это же мой ученик!

Тиран пал от моего меча, и я вновь ушёл, оставив неблагодарных людей, греховный мир. Вот только он не казался теперь таким уж бессмысленным.

Дмитрий Ермаков ДВА РАССКАЗА


ОСЕНЬЮ


По этому звуку, по журчанию, мягко ударяющему в мох, Иван и понял, где стоит лось.

Охотник замер. Медленно повернул голову – ерник, молодые ёлки густо-колючей стеной. За ними зверь.

Правило номер один, ещё отцом в детскую его головёнку вложенное, – не стрелять на звук.

Бесшумно потянул Иван ружьё с плеча.

Лось поднял голову и шагнул – открылся глазу.

Выстрел.

Треск валежины под копытами, шум раздвигаемых могучим, но уже смертельно раненым зверем, ветвей…

Ста метров не прошёл. И добивать не надо. Стынущие глаза, подломившиеся под тушу передние ноги, вытянутые задние.

Пуля убойно влетела под левую лопатку.

Иван отёр со лба пот. Закинул ружьё за спину. Огляделся, прислушался.

Безмолвны ели, не шелохнут лапой в безветрии. Только осинка трепещет от чего-то каждым розоватым листом…

Иван выстрекнул из примятой пачки сигарету, закурил, присев на валежину. Не глядел на убитого зверя.

Неторопливо достал из внутреннего кармана брезентовой куртки мобильный телефон – не живой, выключенный, и, кажется, такой посторонний, неуместный здесь предмет.

Нет – очень даже уместный. Нажатием кнопки Иван оживил его, ввёл код, нашёл нужный номер, снова нажал.

– Да, Иван, – сразу отозвалось из трубки, будто и не полтора десятка километров лесом, полем и снова лесом их разделяли, а стоял Олег под соседней ёлкой.

– Привет, Олег, – стараясь быть спокойным, сказал Иван. – Как на счёт лицензии-то? Помнишь разговор?

– Помню, помню… Так ты чего? Завалил, что ли?

– Ну, как бы… В общем, лицензию надо.

– Да ты что?! – голос Олега отвердел. – Какая лицензия, ты что? Не будет в этом сезоне лицензий! Ты где? Ты завалил его?

– Нет.

– Ты смотри, Иван, дело подсудное…

– Я понял. Понял я тебя, Олег. – Он отключил телефон.

«Вот так, значит… Значится так, да…»

Сейчас, со стороны, в литых чёрных сапогах, в брезентовых штанах и куртке, высокий, плечистый, бородатый, глаза в щели сузились, желваки вздулись – он и сам походил на зверя, насторожённого, ожидающего засады, готового до конца биться за свою свободу.

Есть что терять Ивану – дома жена любимая и двое ребятишек.

Взял себя в руки. На зверя убитого не взглянул больше – нет его, и не было. Пошёл к месту выстрела, зорко в следы свои вглядываясь. Мох – это хорошо, не разберёшь, что за след, вмятина и всё. А вот на пролысенке чётко в сырой земле подошва отпечаталась, всеми протекторами, сорок пятый размер – затереть его, ветками да мхом забросать… Вот здесь он стоял, отсюда выстрелил – тоже следы заметные, затёр и их. Нашёл и пыж от патрона – в карман его пока, а дома в печку…

Конечно, все следы от дома, а шёл он и по мокрой лесной дороге, не затопчешь, да мало ли кто и бродит по лесу.

Вышел на ту дорогу, нашёл свои следы, от них и повёл другую тропу в лес, тут уже смело топтался. Вышел к ручью с рыжей болотной водой и здесь на берегу потоптался, а потом вдоль ручья и к дому двинул.

Вряд ли выслеживать будут – да бережёного, говорят, Бог бережёт, а не бережёного тюрьма стережёт. Так-то…

«Да. Олег, Олег… Ничего ты, значит, не простил, ничего не забыл…»

До армии-то ведь Олег с Ириной его гулял – из школы в десятом классе провожал, в клубе с ней танцевал… Из-за неё ведь и в город Олег не поехал в институт поступать. У неё тогда мать сильно болела, Ирина и осталась, ну и он… А Иван… Нравилась она ему очень, но подойти к ней стеснялся. Да и Олег же… Они и в армии вместе были. Угораздило. А ведь армейская дружба – верилось – самая крепкая. Олег писал Ирине из армии, она ему отвечала. А однажды решился и Иван написать. И встречала из армии она уже его, Ивана, полгода не прошло как и поженились.

Пришёл и Олег тогда на свадьбу погулять. Пригласили, как же – друг. В драбадан упился Олег. Вывел его Иван во двор, попроветриться. Лбом и руками упершись в забор, выпростал из себя Олег рвотину. Сказал вдруг, трезвым совсем голосом:

– Ирку я тебе не прощу! – И пьяную песню заблажил, будто и не говорил ничего.

Десять лет уж прошло. Олег в город уезжал, в институте отучился. Стал неожиданно главным районным охотником.

К Ивану с Ириной заезживал, как ни в чём не бывало.

С лицензией-то вот что вышло: приняли районные депутаты решение ограничить в этом сезоне отстрел лося. Всего несколько лицензий разрешили выписать, ясно, что для начальства. А Иван каждую осень на лося лицензию брал. Вот ему Олег и сказал:

– Ты добудь сначала, а там разберёмся…

Добыл… Нет, ничего он не добыл. Не было лося, не было…

А живут они с Ириной – и не знает Иван, за что счастье ему такое. Послушаешь мужиков – куда и глядели, когда женились. Да ведь и он не больно-то задумывался, как там дальше будет, женился да и всё. И ничем он не лучше других мужиков. Просто – повезло с бабой.

Он сорвал гроздь лесной сладкой после первого ночного морозца рябины – жену и детишек побаловать. Ускорил шаг. Вышел из мелколесья на луг пёстрый, где ещё зелёной, где уже жёлтой да серой травой, за ним уж и дома посёлка видны.

Осень в этом году – на диво, сухая, долгая. Урожай с полей и огородов убрали, дровами запаслись… Живи да радуйся. Только бы радость эту самому не обронить, да и другому не дать разбить.

Нитка паутину зацепилась за травину, просверкивает. Небо бледно-синее, чистое. И только где-то далеко над лесами, в северной стороне, сбивается туча, набухает непогодью. Да и пора, что поделаешь – осень…



КУКОБОЙ


Их было четверо в автомобиле «Волга»: водитель Андрей, морщинистый, с побуревшими от курева усами; Александр Качалин – предприниматель, хозяин машины, спокойный, с нагловатыми глазами; его компаньон Давид Феликсович, в прошлом «работник культуры», лысый и тяжеловесный; и Юрий Толокнов, бывший одноклассник Качалина, долговязый, с длинным белым шарфом вокруг шеи. Он случайно узнал, что Александр едет в Москву, и напросился в попутчики, сидел впереди, рядом с Андреем.

Когда с главной дороги свернули на просёлок, сокращающий путь, заснеженные поля, леса, деревни приступили вплотную.

Толокнову чудились сани, морозный хвойный дух, заиндевелый воротник волчьей шубы, всхрапывания лошадей, вскрики ямщика…

Давид Феликсович вспоминал недавнюю поездку в Австрию:

– Там бензоколонки через каждые пять кэмэ. А туалеты на них такие!.. – он мечтательно мыкнул.

Качалин хохотнул:

– В России за каждым столбом туалет.

Андрей курил «Приму», стараясь выпускать дым в приоткрытую форточку. Указательный и средний пальцы его правой руки коричневые от никотина.

Дорога петляла, ныряла, лезла в гору, выносила на просторы полей. Нанизаны на неё деревни большие и крохотные. Въехали в село с таинственным названием – Кукобой. Дома большие, крепкие, есть и кирпичные. Девушка идёт по дороге: румяная, в норковой круглой шапочке, в шубейке, только подогнутые серые валенки отличают её от городских модниц.

– Ничего, – буркнул Качалин.

Над двухэтажным зданием из белого кирпича развевается трёхцветный флаг. А за ним высится удивительной красоты церковь с огромным куполом и четырьмя главками вкруг него.

Бредёт старуха, укутанная в пуховой платок, тащит санки с дровами…

– Везде люди живут, – проговорил вдруг молчаливый Андрей, закуривая.

Опять поля, леса, ни одной встречной машины… Толокнов очнулся от крика Андрея:

– Держись!

На повороте машину занесло, крутануло, и она съехала задними колёсами в кювет.

– Вот она короткая-то дорога… – Качалин матюгнулся.

– Рос-сия, – непонятно к чему, раздельно выговорил Давид Феликсович.

Андрей вылез из машины, глянул в колёса и безнадёжно махнул рукой. Вышли и остальные.

– Сколько до этого Кукобоя? – спросил Качалин Андрея.

– Километров двенадцать.

– Я там трактор видел у дома…

– Я пойду, – вызвался Толокнов. Никто не возражал. Он потуже затянул шарф, поднял воротник демисезонного пальтеца. Надел вязаную чёрную шапку и стал похож на монаха.

Шёл легко. Скоро согрелся. Яркие звёзды подмигивали с неба, в полях проплывали загадочные тени, в черно-белом лесу, казалось, кто-то протяжно вздыхал… Страха не было. Вспоминалось из детства, как ездил в деревню к бабушке, и были такие же поля, и леса, и звёзды…

Всё-таки он очень устал к тому времени, когда увидел дальние электрические огни.

Нашёл дом с трактором у крыльца. В окнах горел свет, над крышей вился уютный дымок.

Толокнов постучал в дверь. Открывшая молодая женщина удивилась:

– Да вы что ж не заходите? – и крикнула, – Сергей!

Появился хозяин, лет тридцати, с всклокоченными волосами, в синей майке и спортивных штанах.

– О! Братишка, здорово! Давай, давай, заходи, вовремя поспел, – опахнул Толокнова вином.

Тот не ожидал такого приёма. Не успел и слова сказать, как уже оказался в избе, за накрытым столом, а красивая хозяйка выносила из кухни пироги, а потом ещё чугун с чем-то горячим и душистым.

Хозяин поднял стакан:

– За встречу! – Увидев, что Толокнов лишь пригубил, возмутился:

– Э-э, нет, братишка, за встречу – до дна.

Выпив, Толокнов наконец сказал:

– Я по делу…

… Сергей гнал свой трактор по тёмной извилистой дороге, как опытный автогонщик и орал частушки:

– Эх! Стукали по рамам – вылетали косяки! Да неужели нас посадят да за такие пустяки!.. А Кукобой село весёлое – стоит на бугорке! Ребята умные-преумные – дурак на дураке!

Толокнов подпрыгивал на каждой рытвине, держался обеими руками за сиденье. Было жутко и весело ехать с этим обормотом Серёгой.

Срывающимся голосом Толокнов вдруг прокричал:

– Вологодские ребята – воры и грабители! Ехал дедушка с дерьмом, и того обидели!

Серёга одобрительно глянул на него:

– Давай, Вологда!

Вскоре были на месте. Ещё через пять минут благополучно выдернули машину на дорогу.

– Мужики, айда ко мне! – предложил тракторист.

– Сколько с меня? – строго спросил Качалин.

– Чего?.. А-а… На бутылку, – Серёга враз угомонился и поскучнел…

Ночь. Блуждающие пятна света перед машиной. Давид Феликсович разглагольствует об австрийских дорогах. Качалин посмеивается. Андрей мнёт в плоских жёлтых пальцах сигарету. Юрий Толокнов клюёт носом, вскидывается, таращит глаза, огромные белые тени наплывают из темноты…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю