Текст книги "Газета День Литературы # 99 (2004 11)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Станислав Золотцев «СТАНЬ, ЧЕЛОВЕК, МЕТАФОРОЙ МОЕЙ...»
Немало ныне развелось таких «русскоязычных» производителей стихов и прозы, а также их трубадуров от критики, которые утверждают: пишущий должен быть «общечеловечным», а всякие там «почва», «самобытность родного языка» и прочие проявления «квасного патриотизма» только мешают таланту. Подобные взгляды подкрепляются кивками на Запад: мол, в «цивилизованном мире» литература не опирается на национальные ценности. Что ж, взглянем на Запад.
Дилан Томас ! Один из крупнейших поэтов английского языка в ХX веке, признанный во всём мире как самый виртуозный мастер метафоры, как сложнейший художник стихотворных фантасмагорий и парадоксально-причудливых откровений, впервые в прошлом столетии с необычайной, возрожденческой мощью сказавший языком поэзии о неразрывности человека и природы и трагедии их разрыва. Его имя обычно ставят рядом с именем Т.С.Элиота, но Дилан Томас, в отличие от автора «Бесплодной земли», каждым стихотворением говорил людям, жившим в эпоху мировых войн и «холодной» войны, как много жизни (а не только гибельности), жизненности, плодоносности и жизнетворной красы в мире, в их смертном и бренном бытии, в каждом, созданном по образу и подобию Божию...
При всей немыслимой сложности Дилан Томас – единственный на Британских островах художник стиха в XX веке, кого можно назвать по-настоящему народным поэтом (и зовут ныне). Во многом это произошло потому, что в годы Второй Мировой войны он (подобно Ольге Берггольц в блокадном Ленинграде) стал первым «радиопоэтом», обращался к британцам по радио со своими жизнелюбивыми стихами – причём нередко под бомбёжками.
Да, общенациональный, общебританский (впрочем, его самозабвенно любят во всех англоязычных странах), но прежде всего – поэт валлийского народа. «Валлийский бард», «принц Уэльский от поэзии» – так звали и зовут этого сына страны древних кельтов, с ее «громокипящей» эпикой саг и песнопений. Дилан – все его звали только по имени – весь вырос из кельтского фольклора и эпоса, из их «водопада метафор», гиперболически-сказочных образов, темпераментной чувственности и возвышенной духовности валлийского языка. Сам Дилан писал на английском, но его язык каждой строкой говорил, что его автор – сын Уэльса. Вот почему после Второй Мировой войны Дилан стал символом валлийского Возрождения. После войны древний язык Уэльса вымирал – сегодня на нём говорят дети в школах, пишутся книги. Ежегодные праздники национальной поэзии и культуры, проходящие в Уэльсе, зовутся «фестивалями Дилана». Этой осенью поэту исполнилось бы 90, но он завершил свой земной путь, исполненный сумасшедших трудов и земного сумасбродства, в 39: возраст смерти гениев.
Непереводима любая поэзия, это общепризнанно. Поэзия Дилана Томаса непереводима абсолютно . Тем более её хочется переводить и дарить её русским читателям. Дарить её жизнелюбие и жизнетворность.
Дилан Томас (1914 – 1953)
МОЩЬ, ВОЗНОСЯЩАЯ...
Мощь, возносящая цветок сквозь зелень стебля,
Возносит зелень лет моих; мощь, от которой
Деревья падают, грызёт меня пилой.
И я немой – и не скажу пожухлой розе,
Что молодость моя пожухла в той же хмурой дрожи.
Мощь, проносящая поток через гранит,
По венам гонит кровь мою, а та, что сушит реки,
Мне иссушает кровь и леденит.
И нем я, чтоб сказать моим живучим венам,
Что устье и уста источник единит.
Ладонь, порушившая гладь воды озёрной,
Взнесёт песчаный смерч; рука, что вихрь стреножит,
Навстречу ветру ставит парус мой.
И я немой – и не скажу я палачу с петлёй,
Что плоть моя ему смолой в петле послужит.
В исток столетий Время впиявилось губами.
И рушится Любовь, и возрождается; и кровь,
Пролившись, боль её убавит.
И я немею и сказать не смею ветру,
Как Время небеса на звёзды намотало.
И я немой – и не скажу останкам Евы и Адама,
Что тот же самый змей в постели крутится моей.
НЕ ГАСНИ, УХОДЯ...
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Пусть вспыхнет старость заревом заката.
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Мудрец твердит: ночь – праведный покой,
Не став при жизни молнией крылатой.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Глупец, побитый штормовой волной,
Как в тихой бухте – рад, что в смерть упрятан...
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Подлец, желавший солнце скрыть стеной,
Скулит, когда приходит ночь расплаты.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Слепец прозреет в миг последний свой:
Ведь были звёзды-радуги когда-то...
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Отец, ты – перед чёрной крутизной.
От слёз всё в мире солоно и свято.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
1952
И У СМЕРТИ НЕ БУДЕТ МОГУЩЕСТВА
И у смерти не будет могущества.
Нагие мертвые воссоединятся
С живыми на ветрах, в лучах луны осенней.
Их кости белые в прах обратятся,
Но звезды воссияют в этом прахе.
В безумье впав, их разум здрав.
Они воскреснут, из морской пучины восстав.
Влюбленные расстались – любовь не стала тенью,
И у смерти не будет могущества.
И у смерти не будет могущества.
В штормовых корчах стихии
Не скорчатся замертво души живые.
И на дыбе, где суставы хрустят,
И когда колесуют – им страха не ведать.
В их дланях удвоится вера.
Единороги зла начнут их топтать,
Но и растоптаны, встанут они опять.
И у смерти не будет могущества.
И у смерти не будет могущества.
Пусть крика чаек они не слышат,
И волны им в лицо не дышат,
И цветы не полыхнут пожаром лепестков,
Раздавлены потоками дождя.
С ума сойдя и напрочь омертвев,
Они проломятся, пробьются из оков,
Будут солнце пить, пока оно не обрушится.
И у смерти не будет могущества.
РУКА, ПОСТАВИВШАЯ ПОДПИСЬ
Рука, поставившая подпись, город рушит.
Пять властных пальцев душат горла крик.
Удвоен мёртвых мир, а мир живых – распорот.
Владыку-Жизнь казнили пять владык.
Могучая рука горбом укоренилась,
Её суставы мертвенно-больны.
Полёт пера – палаческая милость,
Убийству разговоры не нужны.
Рука приказ подпишет – вспыхнул голод,
Чума и тля рождают смрадный дым.
И безымянный мир на плаху гонит
Всесильная рука, царящая над ним.
Пять властелинов счёт ведут погибшим,
Но не смягчатся: жалость им чужда.
Рука – не плачет. Власть её превыше
Небес, и ран кровавых, и стыда.
1937
МОЙ ТРУД, ВЗРЫВНОЕ ИСКУССТВО
Мой труд, взрывное искусство
В ночном покое творится,
Когда лишь месяц ярится,
И сжав подругу в объятьях до хруста,
Любовник готовит печаль в забытьи.
А я работаю певчей зарницей
Не ради славы и трапезы вкусной,
Не для того, чтоб свои
Хвалы мне пели эстетов слои, —
Но ради счастья пробиться
К людским неведомым чувствам.
И не про гордых жрецов златоустых
Взъярённо-лунные строки мои
На этих шершавых страницах,
И не для мёртвых, хотя и искусных
Творцов псалмов, где свистят соловьи, —
Но про влюблённых, в объятьях, как птицы,
Древнейшей боли скрывающих сгусток.
Им дела нет до искусства.
Оно им даже не снится.
ВОЗЖЕЧЬ БЫ ФОНАРИ...
Возжечь бы фонари, чтоб лик святой,
Плененный восьмигранным странным светом,
Угас, но стал юнцам вдвойне бы ведом,
Решившимся расстаться с чистотой.
Плоть грешная во мраке сокровенном
Предстанет, но обманчивый рассвет
Грим с женской кожи сняв, под простынею
Грудь мумии засохшей обнажит.
Меня влечет к раздумью сердце, но
В пути оно беспомощно, как разум.
Меня влечет к раздумью пульс, но он
Становится горяч, и время вскачь
Несется, и трава растет до крыш.
Забыв степенность, я штурмую время,
И ветер Африки мне бороду дерет.
Немало лет я внемлю предсказаньям
И в толще лет провижу чудеса.
Мальчишкой в небеса я бросил мяч —
И он еще не прилетел на землю.
* * *
Особенно когда октябрьский вихрь
Студёной пятернёй мне рвёт вихры,
В клешнях зари я развожу костры,
И крабом тень моя ползёт по рыхлым
Пескам приморья, птицы гомонят,
С шестов надрывно вороны вещают.
И стиховою кровью насыщает
Работа сердца слов летучий ряд.
Я вижу, заперт в башне слов моей,
Что на певучий лес у горизонта
Похожи женщины, и звёздным золотом
Горят глаза играющих детей.
...Творю тебя из буков говорливых,
Из перестуков зрелых желудей.
А то – из трав, колючек и корней,
А то – из песни вольного прилива.
Над папоротником висят часы,
Бесстрастный ход времён толкуя мудро.
Полёт их стрелок возвещает утро
И штормовой начало полосы.
...Творю тебя из луговых знамений.
По шороху растений узнаю,
Что червь зимы вползёт в судьбу мою,
Но ворон не склюёт моих творений.
Особенно когда октябрьский вихрь
(Тебя творят в Уэльсе из холмов
Паучье серебро, предзимний зов)
Кочнами лап поля дубасит лихо,
Из бессердечных слов тебя творю.
Нет больше сердца… Истекать устало
Оно словами спешки и металла.
А птицы шторм пророчат октябрю.
1933
НЕ ТЫ ЛИ МОЙ ОТЕЦ
Не ты ли мой отец, воздетою рукой
Разрушивший мою возвышенную башню?
Не ты ли мать моя, мученье и укор?
Прибежище любви – я – твой позор всегдашний.
Не ты ли мне сестра, чьих злодеяний высь
Лишь с башнею моей греховною сравнится?
Не ты ли брат мой, в ком желанья поднялись
Увидеть мир в цвету с высот моей бойницы?
Не я ли свой отец и свой растущий сын —
Плод женщины земной и продувного шельмы,
Что цвет её сорвал в песке морской косы,
Не я ль сестра, себе дарящая спасенье?
Не я ль из вас любой, на грозном берегу,
Где в башенных стенах клюёт ракушку птица,
Не я ли вами стал, вдыхая моря гул? —
Ни крыши из песка, ни крепкой черепицы...
Всё так, сказала та, что мне давала грудь.
Всё так, ответил тот, кто сбил песочный замок.
Как Авраам, он был к моленьям сына глух.
Все перешли в меня, кто скорбен был и зябок.
Я слышал башни крик, разбитой на куски:
Разрушивший меня застыл, к безумью близок!
По вязкому песку выходит мрачный призрак
На зов её творца из тростников морских...
Не ты ли мой отец среди руин и горя? —
Отец твоей сестры, сказал морской тростник.
Кровь сердца, соль земли в себя всосало море,
Оставив пресный лад, что чинно жить привык.
Хранить ли мне любовь среди вселенской зыби,
Под кровлей из ветров, страданиям учась?
Хранить! – звучит ответ. Пусть в ней таится гибель.
За это все грехи простятся в смертный час.
Алексей Лаврентьев ЗВОНОК
Сегодня мне в дверь позвонили. В сломавшийся уже месяц назад звонок. Тот сиротливо свисал на двух красных, перемотанных синей изолентой проводах. Он не умер, просто решил отдохнуть. Только место для повешениия он нашел совсем неудачно. Гораздо приятнее висеть где-нибудь на природе, на пахучей сосновой ветке и чувствовать дуновение ветерка. Но тут уже выбирать не приходилось. Да и незачем людей пугать дверными звонками на соснах.
Открывая дверь, я уже мысленно пел дифирамбы электрику, который сумел-таки дойти до моей двери и починить звонок. Но за дверью меня ждал почему-то не электрик, а какой-то длинный господин в бежевом клетчатом и изрядно помятом пальто. На нем была коричневая вельветовая шляпа. И вообще он напоминал вешалку для одежды. Именно для той, которая была на нем одета. В руках господин держал чемоданчик из кожи, докторский. Во всяком случае, именно с таким чемоданчиком приходила ко мне наша участковая врач, когда у меня была ангина. Это было еще до войны. Давно то бишь. «А коридор всё такой же тихий, пыльный и темный», – подумал я. Посмотрел на господина, затем на звонок: он всё так же висел на двух хилых отростках из дырки.
– Здравствуйте, это вам удалось починить… – моя рука потянулась к кнопке, звонок молчал (значит, всё-таки не удалось), – …звонок. А, черт, все-таки не звонит!
– Здравствуйте, – отозвался гость, его голос был мягкий и приятный, теплый, как шерстяное одеяло, с такими, знаете, ворсинками.
– Как это не звонит? – с интересом, и очень-очень вежливо. – Только что же работал.
Теперь уже рука длинного коснулась звонка, и – о чудо! – тот затрезвонил, точнее должен был, но вместо этого он залился соловьем.
– Всё совсем как раньше, – умильно сказал господин, – о, простите, я забыл представиться, капитан Карпов, Сергей.
– Юрий. Может вы пройдете? Хотя нет, стойте. Послушайте, а как вы это сделали? – мои глаза не спеша прогуливались от господина до звонка, от звонка до Карпова, от Карпова до этого чертова соловьиного поломанного звонка. – Он же никогда так раньше не звонил.
– Как же не звонил, он всегда звонил именно так, – капитан удивленно пожал плечами, – всю жизнь.
Еще минута была занята тем, что я безуспешно пытался заставить звонок работать как раньше, или вообще работать – в моих руках он молчал. Он был сломан, черт побери!
Я резко обернулся в сторону длинного. Он невозмутимо стоял.
– А давайте теперь вы попробуете? – я смотрел на клетки пальто.
– Позвонить? Давайте, – длинные, ослепительно белые пальцы показались из рукава, и звонок снова залился соловьем.
Мне почему-то захотелось схватить этого горе-фокусника за лацканы и таскать до тех пор, пока он не откроет мне, в чем секрет этого непонятного представления. Но вместо этого я сказал:
– Может, все-таки пройдете внутрь? – и шагнул назад.
– Спасибо, – сказал гость мягко, его длиннющая рука потянулась к ручке и аккуратно прикрыла дверь.
– Вы наверно ждете от меня некоторых объяснений?
Я уже хотел выпалить: «Как ты сделал этот чертов фокус?», но просто кивнул.
– Мне не очень легко объяснить цель моего визита. Я жил в этой квартире раньше, до вас. И вот проснулась у меня какая-то ностальгия, захотелось посмотреть, как тут теперь. И знаете, я уже ощущаю это чувство. Кажется, будто здесь ничего не изменилось. И телевизор у нас стоял там же.
– Во время этой речи, произносимой все тем же теплым голосом, я проникся почти абсолютным радушием к своему гостю и даже чуточку прикоснулся к тому, что он описывал. И даже сказал:
– Знаете, я вас понимаю, не смущайтесь…
И тут я до меня дошла одна сумасшедшяя мысль: «У меня дома нет телевизора!!» Я едва не подскочил. Обернулся, мои плечи снова опали, там стоял телевизор – «Чайка», черно-белая модель. Я был согласен почти на всё.
Карпов тем временем вытирал ноги в прихожей.
– Хотите, я расскажу, как тут было раньше? – и прежде, чем я успел сказать «не надо», начал: – Как замечательно всё, вы почти ничего не меняли. Даже эту старинную швейную машинку не выкинули. На ней еще моя бабушка гардины подшивала. А это одеяло, которым застелен диван, он всё еще скрипит? – капитан перечислял всё новые вещи, которых тут никогда не было, но стоило только глянуть в ту сторону – и они уже были там. Вещей становилось больше и больше, слова были всё мягче и тише – у меня начала кружиться голова. И так до тех пор, пока я не очутился полностью в коконе беззвучия. Веки закрылись сами собой.
Но тишина была неравномерной, словно где-то далеко гудели провода. Долго гудели, бесконечно. Но вот шум стал громче и перерос во что-то родное и знакомое. О боже! Да это же мой звонок!
Я открыл глаза. Было утро. Сумерки. Никакого Карпова. Привычный, родной беспорядок в полупустой квартире. И трезвонит звонок.
Я бросился к двери, с опаской открыл. Электрик – просто день сюрпризов.
Он улыбнулся гнилой улыбкой и сказал:
– Крепко спишь, мужчина. Я тут тебе звонок починил. Деталей редких поставил. Дай трешку на бутылку?
ЕВГЕНИЙ Бахревский «ПОЯС ШАХИДА» И НАШЕ ПОРАЖЕНИЕ
Незаменимая роль средств массовой информации в осуществлении террористических актов – давно обсуждаемая тема. С некоторых пор, в особенности после трагедии «Норд-Оста», СМИ стали «аккуратнее» освещать террор. Наверное, не обошлось без инструкций из соответствующих органов.
Тем не менее, все российские СМИ безостановочно используют один специфический термин, значение которого, по-видимому, не понимают! Хотелось бы довести его до сведения господ журналистов. Речь идёт о слове «шахид», а также всяческих его производных вроде «шахидка» и о знаменитом теперь «поясе шахида».
Слово «шахид» – арабское, в прямом переводе на русский язык означает «свидетель». Специальное, религиозное значение этого слова аналогично христианскому термину «мученик». Кстати, в греческом языке слово «мартис», означающее «мученик», тоже несёт значение «свидетельства». Мученичество, мартирион – свидетельство правоты своего исповедания под страхом смерти.
Значение арабского «шахид» практически то же. Шахид – это свидетель правоты мусульманства, доказывающий, что «нет никакого другого Бога, кроме Бога Единого (Аллаха) и Мухаммед – Его Пророк» собственной героической гибелью.
В современных языках мусульманских народов слово «шахид» может применяться и в иных значениях, без связи с религией. Например, оно означает воина, павшего на поле боя. Даже в том случае, если речь идёт, к примеру, о каком-нибудь турецком жандарме, погибшем в столкновении с курдскими повстанцами. Однако применение термина даже без учёта его религиозного смысла не отменяет всей его положительности. Шахид – этс безусловно ГЕРОЙ, погибший в праведной войне. Со словом «шахид» связаны исключительно положительные ассоциации для любого мусульманина.
Мне не очень понятно, как, собственно, проникло в наши СМИ это слово. Началось, безусловно, с «пояса шахида». Сначала я подумал, что российские журналисты попросту взяли готовый термин у западных собратьев или из Израиля. Но стоило мне «побродить» по англоязычным сайтам, как выяснилось, что там этот термин не употребляют. Вместо него пишется: «пояс-бомба», «пояс бомбиста-самоубийцы», «подрывной пояс».
В СМИ многих мусульманских стран употребление термина «пояс шахида» также невозможно по указанным выше причинам. Я спрашивал у турок, возможно ли в их СМИ произнесение этого словосочетания. Они были просто возмущены. Один мой эмоциональный друг из Турции, человек вполне религиозный, сказал так: «Какие они шахиды?!! Это – собаки!»
В СМИ арабских стран, особенно в Палестине, террористов-самоубийц действительно иногда называют шахидами. Далеко не всегда и не во всех СМИ, это зависит от их религиозной ориентации. Большинство мусульманских богословов не признают подобного мученичества и осуждают «живые бомбы» как самоубийц.
Только на интернет-сайтах самих мусульманских радикалов термин «шахид» используется точно так же, как в России...
Журналисты могут пользоваться любыми источниками информации – это нормально. Но ведь надо же понимать, что не всё оттуда следует переписывать слово в слово!
Мне могут возразить, что словоупотребление не так уж важно, что для русскоязычного читателя, радиослушателя и телезрителя слово шахид не несёт положительной нагрузки...
Однако вспомним, что значительная часть населения нашей Родины – мусульмане, не имеющие никакого отношения к ваххабитам, салафитам и пр. И для них слово «шахид» звучит совсем по-иному, нежели для русских.
И самое главное. Если мы перешли на терминологию врага, то он уже одержал победу. Пока – идеологическую. Если Россия признаёт, что бомбисты-смертники – шахиды, то мы проиграли. Ведь не именовало же советское Информбюро в 1941 году фашистские войска, к примеру, «непобедимой армией Третьего Рейха»!
Все, кажется, согласны с тем, что первую кампанию в Чечне Россия проиграла именно из-за полного разгрома в информационной войне. Как показывают последние события, наша теперешняя антитеррористическая операция только начинается. Информационный фронт на этой войне – важнейший. Ни шагу назад!
ЕВГЕНИЙ БАХРЕВСКИЙ, востоковед
Сергей Зхус Я ЭТОТ ВОЗДУХ ПИЛ
***
Опять тяжёлая атака
Моих невидимых лисиц.
Сейчас я выгляну из мрака
Чредой неуловимых лиц.
Взревев ужасными словами
Дубиной тяжкою взмахну!
Застыла чаща с медведями
На фантастическом лугу!
***
О, царь мой сладкий, удави
Мой самый нежный взгляд.
К тебе с молекулой любви
Был послан этот яд.
Тебя я за руку не брал,
С тобой не говорил.
Ты чёрным воздухом дышал.
Я этот воздух пил.
***
С таким запасом мрачной немоты
Не избежать причудливой войны.
О, Суздаль моего ума. Как сложен
Путь ядер будет. С лабиринтом ножен
Не совпадут гиперболы мечей.
Не лучше ль нож в тебя воткнуть скорей,
Чтоб ми-бемолью чистой, голубой
Тяжёлый рёв заколебался твой?
MILITARY
Мягкие ружья сплетём в боевой миномёт.
Ветки берёз и медовые венчики трав.
Бродим по полю, серебряный взяв пулемёт,
Чёрные мины к груди на мгновенье прижав.
Летние грозы бегут далеко впереди,
Грозы орудий степных, перевитых плющом.
Лишь ветер дремотный качает стальные стволы,
Стволы разрушительной силы, плюющей огнём.
***
Дракончики летят на свет лампады,
Лишь на мгновенье заменяя мотыльков,
Что были бронтозаврами когда-то
И спали до поры в глуши веков.
Но рыцари с печальными глазами
Встречают их у краешка зари
И тянутся холодными мечами
К безумным шеям, жаждущим любви.
ОСЕННИЕ ЗАЙЦЫ
На спелый мох мы упадём с тобою,
пронзённые индейскою стрелою,
давя щеками ягоды хмельные,
вдыхая ртом пылинки золотые.
Листва уж вянет.
Влажный мир стрекоз
бледнеет и дрожит за дымкой слёз.
МЕТАМОРФОЗЫ БРОНЕНОСЦА
Я в медовой капле увяз.
Вы увидеть меня смогли бы
Сквозь кристально чистый алмаз
Меж ветвей драгоценной ивы.
Я ползу электрическим скатом
По излуке точёных бровей
Командиров и ихних солдатов,
Умирающих в зыби морей.
ЛЮБОВЬ РЫБАКА
Ведь ты же видишь,
Это невозможно.
Уйдут моря за пашню летом.
А рыбы нам останутся седые.
В клетушке серенькой сидим сидим.
Все в чешуе, как будто рыбы.
А сами рыбьи головы едим.
***
И шёпот коня за полночной рекой
Колеблется в воздухе рядом со мной.
Мой дивный жираф пробежал навсегда
Меж сумрачных трав, где сияет вода.
Смотрите,
тончайшая башня за сотней морей
Распалась на атомы редких солей.
Теперь – там, где Солнце над миром встаёт,
Нам тонкий германия мнится налёт.
***
Как летний пруд стояло небо
Над фиолетовой Москвой.
Унылый цвет немого хлеба
В окне у булочной простой.
Плутон висел под небом тёплым,
неспешный мой склоняя ход
поближе к стенам зданий блёклым.
Из магматических пород.
***
Ночами нежная равнина
Нас обнимала и звала.
А нам три нежных георгина
Во тьме торговка продала.
И эта женщина в платочке
С гиперболическим ведром
Бежит по трепетной цепочке
В свой извивающийся дом.
***
Эта мрачная вишня – вопрос,
Сводит скулы мои от мечты:
– Ты пойдёшь до высоких берёз
собирать на рассвете грибы?
– Нет!
…короткая схватка, борьба,
Поцелуи меж согнутых ног.
Пряный воздух рывками дыша,
Сок любви мы прольём на Восток.
***
Я пришлю тебе мёртвого мима
С обмороженным бледным лицом,
С голубыми цветами в корзине,
В чёрной шляпе с павлиньим пером.
Ты отпрянешь испуганной ланью
Вглубь квартиры красивой своей,
А уж я тут как тут, и тираню,
И целую меж строгих грудей!
