355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 99 (2004 11) » Текст книги (страница 5)
Газета День Литературы # 99 (2004 11)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 10:13

Текст книги "Газета День Литературы # 99 (2004 11)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Владимир Вольфович, примите поздравления –

Враги рыдают, а толпа ревёт.

Я вам скажу вне всякого сомненья –

Вы выбрали достойный Вас народ.

Ведь это ж мы, простые, как берёзки,

Склонились к Вам в предвыборной борьбе.

Мы так Вам верили, товарищ Жириновский,

Как, может быть, не верили себе.


Ну, и так далее – прием известный, называется «сказ» (а заодно и по-концептуалистски цитатный пере-сказ). Якобы от имени народа, но вливая – «по вкусу» – уксус и яд. Так же славословил Жириновского пригласивший его в свою передачу Вик.Ерофеев. Тот и вовсе сладко льстил вождю «простых, как берёзки» русских, сравнивая его с самим Розановым – и едва сдерживая смешок. Воображал себя, видимо, хитрющей кошкой, играющей с простоватой мышкой. (Вот когда речь заходит о, допустим, Жванецком, тут шутки в сторону, тут президент «их» академии телевидения Познер, сторонник легализации мата, на полном серьезе славит пошловатого хохмача и словоблуда как Гоголя наших дней. Мы привыкли ругать фосфоресцирующего домашнего супостата яко нечистую силу – но где б еще могли мы насладиться зрелищем самобичующей глупости, мнящей себя большой хитрованкой!)

И вот эти-то «берёзовые», деревянные русские, оказывается, «нас давили катком, и сгребали совком» – и т.д. и т.д. без конца. Бедные, натерпелись! Из песни в песню – весь тривиальный набор жалоб и стонов мальчиков, сладко поживших под опекой номенклатурных папаш.

Не мое дело педалировать эту тему. Ни я сам, ни мои друзья юности не были продолжателями дела отцов. Все до единого, кого ни упомню, относились к казенной советчине именно так, как она того и заслуживала. Но и в тогу гонимых страдальцев – люди-то не пустые – тоже никто не рядился. Ведь – положа руку на сердце – не найти достойную нишу для приложения ума или рук мог тогда только совсем уж никчемный человек. Все вокруг учили языки, просиживали от зари до зари в библиотеках, скупали у букинистов и штудировали книги русских религиозных философов, переводили и комментировали западных или восточных мастеров и мудрецов – заняты были по горло. При этом презираемые нами коммунисты неплохо оплачивали наш труд – смешно и сравнивать с теперешними якобы-демократами. «Какие хорошие люди наши начальники, ведь они терпят нас,– сказал мне Сергей Аверинцев со свойственным ему „эллиптическим“ юмором тем ясным днем, когда нас с ним зачислили в ИМЛИ одним приказом по институту.– А ведь если б мы были их начальниками – мы бы не стали их терпеть!»

Да, начальники-коммунисты по своей глупости (у них ведь тоже шел тогда негативный естественный отбор, как теперь в культуре) лишили нас элементарных свобод – вероисповедания, книгопечатания, выезда за границу (да еще помучили несуразнейшим всего и вся дефицитом) – и тем обрекли свой натужный и странный режим на погибель. Но разве забыть, что на студенческую стипендию можно было неспешно объехать Золотое Кольцо, что в консерваторию и музеи пускали бесплатно, что трехтомник Пушкина, изданный тиражом в одиннадцать миллионов, можно было достать лишь как награду. От какой пошлятины нас ограждали, оказывается, – прямо-таки лелея тайную нашу свободу!

Не бывает такого времени, когда запрещалось бы думать, когда можно было бы по-настоящему такую свободу урезать. Всё это иллюзия шигалевых – и пустозвонов. Коим только и приходит в голову красиво, под гитару, страдать о попранной вольнице, отсидев разок ночь по пьяни в ментовке – пока не выручили орденоносные отцы. И чтобы всю потом жизнь снимать проценты с этих страданий…

С процентами, правда, у этих ребят всё в порядке, «бытовая математика» – их область. Чуть что – готовы немедленно «променять судьбу бунтаря и поэта на колпак поварской». Заваливая страну пельменями и макаронами, снимая навар с ресторанов, кафе, пивнушек. Не гнушаясь ничем. Теперь вот в виде Макаревича можно купить (за ЗЗ рубля) насадку на бутылку. Или крючок, на который вешают полотенца и поварешки. Разлившийся по всей стране кич обрел еще один «бренд», ходкий и хваткий. Макароныч – так теперь ласково именуют дедушку русского рока в желтой прессе.

Впрочем, и там начинают понимать, с каким явлением имеют дело. Куда погнали государственный корабль былые гонимые. Даже заметно пожелтевшая «Комсомольская правда» вынуждена была признать: «Путь русского либерала – к спрыснутому деньгами покою. В толщу лазурных берегов и сказочных кораблей. В винные погреба несказанной свободы. На дно океана, к туристическим камбалам и свежеприготовленным осьминогам» (номер от 12 февраля 2004 г., стр.9).

Не иначе как портрет нашего героя.

Одного из многих, бесчисленных, будто шипящими пузыриками вздуваемых со дна житейского моря. Право, когда ни включишь телевизор, картина именно такая – будто пришел к морю пушкинский Балда и давай море «морщить», а чертей «корчить», затеяв с ними суматошную «свалку». Вот уж который год у нас один нескончаемый шабаш «козлобородых гуру, гребнеголовых заек, борделетипажных примадонн, русофобствующих смехунов, воинствующих педерастов»,– как писал в своем открытом письме президенту, так и оставшемся без ответа, славный бард Александр Новиков.

Липкий кич обладает свойством притягивать к себе всё вокруг – пожирать пространство культуры, как ряска. От каждого пузырика – клоны. Пусть рука мальчика-дедушки Макаревича устает перебирать струны, привыкая к разделочному ножу, но скольких подражателей он, подражатель, уже породил. Легкий да златотканный успех так заманчив. И вот уж скачет по сцене какой-то недозрелый гомункул, истошно вопя: «Я буду вместо, вместо, вместо нее, твоя невеста, невеста, йо, йо». Вместо Петровой Бабкина, вместо Лины Мкртчян Алсу, вместо Комова Церетели, вместо Рубцова и Соколова Иртеньев и Пригов, вместо Распутина и Личутина Сорокин и Ерофеев. Всё у них – вместо…


Я не случайно с вопроса о демонологии начал эти заметки. Без опоры на христианскую систему координат ничего не понять в нашем времени. Как и без опоры на пронизанную православием русскую классику. Ведь наблюдаемый нами шабаш был предсказан ею до деталей. Разве не к «либеральной кадрили», описанной в «Бесах», восходит нынешнее бренчание либеральной кумирни. Разве не предупреждал Константин Леонтьев о последствиях «вторичного упрощения», о всемирном разрушении культуры, которое «всенепременно приидет» с торжеством обывательских («среднеевропейских» в его исчислении) ценностей. Разве не голосили хором все предки нам в назидание: «Без Бога – не до порога». Без иерархии, без идеала, без духовной вертикали – одна сплошная болотная горизонталь, где смешались критерии, где исчезли традиции, где позволено всё. Где нет ни низкого, ни высокого, ни правых, ни виноватых. Где правы все, и любой порок превозносится, как прежде святость. И царствуют былые низкопробные маргиналы, всплывшие на поверхность вместе с вместо-культурой.

Их царству вряд ли положат предел публицисты. И всё же у каждого пишущего нет иного призвания, как называть вещи своими именами. Даже если всё идет, как идет. Вернее, катится – сизифовым камнем с горы.

Светлана Удинцова К КАРТИНЕ ЛЕВИТАНА И.И. “ТИХАЯ ОБИТЕЛЬ”


По старому мостику к тихой обители

Я утром осенним с рассветом приду.

На древних иконах – вокруг небожители,

И к образу милому я припаду.


Светло на душе, и такая отрада!

И всё, что положено в жизни, приму.

И, кажется, Бог дарит сердцу награду:

Он здесь улыбается мне одному.


А старенький батюшка машет кадилом,

И в сумраке бликов иконы висят.

И я не забуду обители милой,

Где прямо в глаза мне – святые глядят.

Игорь Тюленев ПО УМУ


* * *

Ю.Кузнецову

“Иди и слушай тишину!” —

Ты мне сказал, и я уехал

В полузабытую страну,

В страну из серебра и смеха.

Там ветер прячется в трубе,

А солнце прячется в лукошке.

Там папа с мамой обо мне,

Живые, думают немножко.

К душе землицы, накренясь,

Готовый с целым миром к бою —

Паду, как смерд, как русский князь,

Прикрою Родину собою.

Хотя б на миг ее тепло

Усталое ошпарит сердце,

И выбьет слово из него,

Как свет из-под закрытой дверцы.

Тогда услышу тишину,

Увижу ангелов колонну...

И всё ж мелодию одну,

Что детский слух ловил – не вспомню.

* * *

Родимая, желтые расы

С пяти наступают сторон.

Какие там к черту данайцы

С дарами – данаец смешон!

А русский не хочет плодиться,

В конюшне храпит, матерясь.

Словесности русской водица

Не смоет Великую грязь.

Сидят на печи повитухи

Да пиво крестьянское пьют.

Жужжат над старухами мухи,

В окошке качается пруд.

Сидит старичок на баркасе

И держит руками уду...

Клюет, но он рыбу не тащит,

А пьет из бутылки бурду.

Лишь я, над столом наклоняясь,

Как будто за плугом иду.

С востока подходит китаец

И в душу стучится мою.

ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ

Я с ним когда-то покорял Кавказ.

В горах отстала с водкой литдружина.

Мулла в ауле дожимал намаз,

Как в разреженном воздухе машина.

Он говорил над пропастью времен,

Что я обязан быть мудрей и старше...

И повторял: – Не забывай о том!

Как маршалу, передохнуть на марше

Не позволял себе и... в даль глядел.

И лишь один он там узрел такое...

О чем его спросить я не посмел.

Духовным зреньем небо фронтовое

Он прожигал до Божьего огня.

Вдруг, отшатнувшись от грядущей боли,

Спросил Творца: – А, Родина моя?..

Я рядом был не по своей юдоли.

А крики по ущелью вверх ползли,

Поспешно приближалась литркоманда.

Тут он очнулся и сказал: – Пошли.

Уединяться от людей не надо.

Все радости и горести земли

Душа держала, словно Русский Узел.

Смешавшись с дымом Родины вдали,

Она рванулась, разрывая узы.

Взлетела выше Золотой Горы

И потрясенных золотых потомков.

Где ждёт святой Георгий до поры

Кого-нибудь с военной подготовкой,

Пульсируют Карибские костры,

Народ впотьмах язык свой догоняет.

Всегда слова поэзии чисты,

Когда поэты говорят о рае.

Ты высоко, товарищ боевой,

Туда людская мысль не долетает.

Прощай, поэт! А встретиться с тобой

Когда-нибудь никто не помешает.

* * *

Отцовскую шляпу надену,

И шляпа сидит по уму.

На русскую выйду арену:

– Как шляпа подходит ему!

Подходит Байкал мне и Кама,

И профиль скалистый в Крыму.

Шаляпинская фонограмма.

Я тоже так рявкнуть могу!

По мне сталинградские степи

С расплавленной вражьей броней.

По мне пролетарские цепи

И те, кто был скован со мной.

И меркнет буржуйское семя,

Когда я в кабак захожу.

По мне это подлое время,

И тяга страны к мятежу.

Стихии железной глаголы

Стопой обопрутся на ять!

Беднейшие братья, монголы,

Нас скальпы научат снимать.

Напомнят, как делают чаши

Из срубленных вражьих голов.

На свете нет Родины краше!

И этих доходчивых слов!

Геннадий Ступин И ВОТ...


Нашему давнему автору, прекрасному русскому поэту Геннадию СТУПИНУ – 70 лет!

Поздравления от “Дня литературы”!

1.

Я всё превосходил, и сам себя.

Великие даны мне были силы.

Лихая, но прекрасная судьба.

И вот стою я на краю могилы.

Не ропот, не унынье и не страх —

Спокойствие, хоть места нет смиренью.

Ты, Вечность, царства повергаешь в прах

И гениев ты предаешь забвенью.

И что тебе какой-то там поэт,

Укравший несколько твоих мгновений.

Пусть он ценою сумасшедших лет

Тебе оставил сонм стихотворений.

Рассеянная, их забудешь ты,

Засунув в пыльные свои архивы.

Лишь некто среди вечной суеты

Найдет их вдруг и удивится: живы...

И всё. И больше нету моих сил.

Бессмысленно мое существованье.

Я всё, и сам себя превосходил.

И с небом говорил. И вот – молчанье.

2.

В ничтожестве живу. Едва терплю.

И вдруг приступит злоба, как удушье:

Нет, жизнь, тебя я больше не люблю

В твоем самодовольном равнодушье.

Глухонемом. Без музыки небес.

Тебя я больше не превозмогаю.

И торжествует надо мною бес:

Весь мир – одна дыра твоя нагая.

Кроваво-ненасытная, без дна.

Начало и конец всего на свете.

Сосет меня, бессильного, она

Обратно, в темноту, в ничто и нети.

Души и плоти душный смрадный тлен.

Как чёрная дыра звезды остывшей.

Паденье сердца. Мысли мрачный плен.

Вне мира и времен. Вне воли вышней.

Я сам себя превосходил и всё.

Играючи, сумнящеся ничтоже.

И пережил себя. И вот свое

Ничтожество терплю. Помилуй, Боже.

3.

Нелепая и жалкая моща,

Влачусь, пластаюсь, к праху припадая.

Невольно смерти, хоть какой ища,

Но лишь ущербом вящим награждаем.

Смерть не берет, иль Бог не отдает,

Или они между собою спелись

Воздать мне за грехи мои. И вот

Вся жизнь моя ничто, и вздор, и ересь.

А и всего-то всех моих грехов:

Любви всесветной бешеная сила,

И что она сверх жизни сонм стихов,

А не бессчётных чад ей породила.

И вот: тестостерона нет в крови,

Игры гормонов – химии явленья.

И нет ни слез, ни жизни, ни любви.

И нет ни божества, ни вдохновенья.

А выражаясь проще – «не горит».

За стойкую любовь – вот наказанье.

И вот тебе за музыку, пиит,

Расплата – суесловье графоманье.

4.

Блажен, кого в зените смерть нашла,

Кто до бескрылой старости не дожил.

Поэт тем паче – несть таким числа —

До своей смерти доживать не должен.

Не для того он жил – чтоб умирать.

Да и не жил он этой жизнью бренной —

Горел он в ней, не волен выбирать,

Любви нетленной – искрою мгновенной.

И вот погас. Зачем же еще жив?

Воспоминанья, счетов ли сведенье,

Ума потуги, ярости прилив

Иль истуканское окамененье...

Всё – пустота. Когда безлюба плоть.

Когда она бездушна и безбожна.

И тяжести земной не обороть.

И тления избегнуть невозможно.

Я всё превосходил, ярясь, спеша

Гармонии достигнуть в завершенье.

И вот достиг. И кончилась душа.

Старение, и смерть, и разложенье.

5.

Уныл единый мировой закон.

Зиянье вечности, пространства полость.

Любовь и кровь, нуклон и ген, и клон...

И веры слепота. И знанья пошлость.

Дыра-америка поглотит мир.

Всю ноосферу засосет в пещеры.

Ракеты фаллос встанет как кумир,

Как идол новой первобытной эры.

На брег выбрасываются киты.

Спид рыщет по земле на героине.

И глушат музыку небес хиты.

Мозг сохнет в электронной паутине.

И демократ ли, пидор, педофил —

Подверженный тотальному изъяну,

Самой природе человек постыл,

Мутирующий в крысо-обезьяну.

Мир гибнет, или гибну только я?

И перед смертию виденья мрачны:

Пик бытия – в дыре небытия.

Движенья конвульсивны, звуки смачны.

6.

И бесконечности в виду слепой,

В самих себе бесчисленных вселенных,

Ничто любое время, мир любой,

Не говоря о наших жизнях бренных.

И невозможно превозмочь ничто,

Иль бесконечность, что одно и то же.

И сам ты, кто бы ни был ты, никто.

И так же бесконечен, как ничтожен.

Так что смири гордыню, человек.

Так протекают в мире миллиарды.

Хоть каждый сам себе и мир, и век,

Все – лишь мгновенных вспышек мириады.

И я пишу, превозмогая смерть,

В бессилии уже ярясь и ноя.

Чтоб только быть еще, и мочь, и сметь,

В пространство-время преходя иное.

Всю жизнь я рвался так – куда? зачем? —

Как будто знал – в полубезумном раже.

И вот изнеможен, и вот – не вем.

Растаяли прекрасные миражи.

7.

И – всё. Стоит безликое Ничто.

О жизнь и мир, иллюзия земная!..

Но кто-то нам дает её. Но кто?

Наверно, кто-то знает. Я не знаю.

Да это всё равно, в конце концов:

Всё – физики и химии явленья.

Бог – человек ли, курица ль – яйцо

И мир, иль только наше представленье.

Уже не человек, еще не прах,

Как видно, из ума я выживаю.

И ты меня не слушай, вертопрах,

А слушаешь – не верь, душа живая.

Как хочешь-можешь, только сам живи.

Люби, безумствуй, домоседствуй, странствуй.

Покуда сердце держит жар в крови.

Вперед без страха и сомненья. Здравствуй!

Вадим Ковда ОНА ЖИВА – СТРАНА ЛЮБВИ...


* * *

Какие мы уже немолодые!

Как наши дамы сухи и стары,

издёрганные, злые, занятые,

лишённые кокетства и игры.

Как наше счастье призрачно и хрупко!

Какие проиграли мы бои!

Всё чаще мы – о деньгах, о покупках.

Всё реже мы – о долге, о поступках…

И никогда – о чести и любви…

* * *

«Ты тоже был женат на бляди...»

И.Бродский «Бюст Тиберия»

Знать, есть на то великие причины.

Такая жизнь! Чего уж лить елей?..

Ах, бедные забитые мужчины —

ругаем жен и хвалим матерей!

Приятен флирт – и для жены забава.

Устала дом лелеять и хранить...

Ты иногда имеешь все же право

жене своей пощечину влепить.

И вот, когда развод тебя потреплет,

добавит пищи сердцу и уму,

твоя жена всё в мире перетерпит,

чтоб было счастье сыну твоему.

И пусть ты смят, разбит и есть причина,

чтоб по щеке слеза текла в ночи,

не уподобься Бродскому, мужчина!

Да, уходи... И всё-таки молчи...

* * *

Смолкайте, пустые желанья!

Уйдите, пожалуйста, прочь!

Я отдан был вам на закланье,

но больше мне с вами невмочь.

Отблядствовал, отсуетился,

Словес наболтал на века...

И всё ж не сломался, не спился

и даже не умер пока.

Так полнитесь вечностью, строчки!

Кричи, суть, что зрела во мне:

о маме, о сыне, о дочке,

о Боге, любви и войне...

Я вновь отрицаю бессилье.

И вижу в глухом полусне

вздымается сфинксом Россия

вдали, предо мной и во мне.

ПОД МУЗЫКУ ВИВАЛЬДИ

(монолог женщины)

Пригласил: – У меня побывайте!

А когда я пришла «побывать»,

ты поставил кассету Вивальди

и пытался меня целовать.

Ты трепался, как должно поэту...

и касанья сладки, и слова.

А я слушала музыку эту,

и кружилась моя голова.

И казалось, любовь полыхает.

И казался возвышенным трёп,

Я Вивальди впервые слыхала —

чаще рок, или рэп, или поп...

И когда обо всем я забыла,

и когда меня страсть повела,

Может быть, не тебя я любила,

может быть, я Вивальди дала.

Я расплакалась, я улыбалась...

И, не видя тебя пред собой,

я с Вивальди всю ночь целовалась

и любила его, милый мой.

* * *

Пастух проходит, рваный и худой.

Худые, утомленные коровы.

Их вымена – щетинисты, суровы.

Наверное, неважный с них удой...

И сумеречный свет бестеневой,

до горизонта тихая картошка...

И вдаль смотреть – чуть грустно, но не тошно —

как в серый небосвод над головой.

РЕПЕТИЦИЯ СМЕРТИ

После дикой, бессмысленной пьянки

Я уже ничего не хочу.

И как бес или сломленный ангел

сквозь тоннель в мирозданьи лечу.

И хохочут носатые черти.

И амурчик трубит в гнутый рог…

Для меня репетицию смерти

изобрёл осмотрительный Бог.

* * *

Живу, себя, родного, не любя.

Не сотворяю из себя кумира.

Я устаю от самого себя

Поболе, чем от остального мира.

С самим собой в безжалостном бою,

Со лжи в себе, с корысти рву покровы.

Но нету сил и снова устаю,

и снова ложью зарастаю новой.

* * *

Не слушайте! – всё болтовня.

Она жива – страна любви.

В не раз сожженных деревнях

всё те же спасы на крови.

И я хочу еще взойти

на белые её вершины,

и там открыться до кости,

до самой тайной сердцевины.

И оступиться, и упасть…

Повиснуть на краю ущелья.

Чтоб вновь дошла немая власть

её высокого ученья.

Сергей Шаргунов ПЛОДЫ И ОГНИ


1

Пусть хрусты хранит толстокожий арбуз,

желания женские – дыня.

Когда я подкидывал царственный груз,

горела ладонь, как гордыня.

Холеная дыня, сегодня тебя,

в живот загорелый вжимая,

подумал, сырыми когтями скребя:

«А вдруг ты немножко живая?»

Сдавил тебя туго – и вынудил стон,

но был этот стон нереален.

Я каждый ломоть наблюдаю, как сон.

Ты в сумрак желудочных спален

пролейся, пролейся. Снотворно свети

всем внутренностям моим.

Уж много плодов я нашел на пути.

Но всякий путь повторим.

2

Держу я в серванте два дружных ножа.

И нож я сжимаю – а нож

из рук моих лезет в желтеющий жар

двух дынных разбуженных рож.

Встревожены жирные дыни,

хотят укатить далеко,

в пески золотые пустыни —

прикинуться тоже песком.

И хищно глазами сужен,

как путник пустынь варан,

я режу их в мякоть, в лужи,

в свистящие брызги ран!

И я их грызу, захватчик.

О, дыня, меня изнури!

Живот мой – большой одуванчик,

так желт он теперь изнутри.

3

Я дыню глотал запоем

впервые – мне было два,

но я ее не запомнил,

она для меня – слова.

А также на фотке липкой

в распахнутый детский рот —

слепя наивной улыбкой,

дынный кусок плывет.

К Алиночке Витухновской,

в семнадцать я был влюблен,

я шел – и на корке скользкой

вдруг полетел под склон.

Наша сломалась пара,

мир превратился в пар —

это я с тротуара

под машину попал.

Ту корку я не запомнил,

потом рассказали мне…

Летел я, как с колокольни,

нашел себя на спине.

И говорят, вчера вот —

снова ведь память спит —

плакал: «Меня отравят!»,

дыню мешал и спирт.

Что я успею сделать,

если я ослабею?

Старости гнилоспелость

низко согнет мне шею,

станут слова седыми,

сердца удар – бледней.

Словно бы мякоть дыни,

эти остатки дней…

4

А может, выпасть, как выстрел,

в листья, плоды, огни?

Упасть на асфальт. И вырастет

вкруг черепа мокрый нимб.

Меня ожидала мама,

и наливалась дыней,

и черную мыла раму,

и ждет меня холм могильный…

Если рожден на свет я,

этот сырой и дынный, —

песенка будет спета,

сколь ни была бы длинной.

5

Прабабушку-индеанку

с Аляски привез прадед.

Через простую ранку

ушла она на тот свет.

Жую я с оглядкой фрукты,

как башковитый рус,

услышав, прабабку будто

срезал осы укус.

Индейская хохотушка,

по-русски она порой

звенела: "А где же грушка?

Мой грушка – такой сырой!"

Рассеяно грызла грушу —

влетела ей в рот оса,

и вынесла ее душу

в июльские небеса.

Натягивая крылышки,

нацеливая томагавк,

оса гробовую крышку

опустила стремглав…

С сумятицею фруктовой

проглочен укус змеи,

и болью – большой, багровой,

отняло от земли.

Расплавленно льется золото,

растравлено плачет медь!

Дрожь уже не от хохота —

от участи онеметь.

6

Еще мне отец рассказывал:

пошел он ребенком в лес,

а в зарослях там расхаживал

темный тяжеловес.

Был мальчик влюблен в малину,

и заполнял, любя,

наполовину корзину,

наполовину себя.

И двое в стороны разные

тянули малины куст…

И соки стекали красные

с медвежьих и детских уст.

И мальчик был – ноль внимания

на эту живую ночь,

свирепую, как Германия,

способную истолочь.

А раньше чтили медведя

как страшное божество —

в лесу его выла ведьма,

в лесу его выл и волк.

И пели люди, смягчая

сгущенье медвежьей тьмы:

"Красивый необычайно,

все его любим мы!"

И добавляли жалобно:

«Кушает он медок», —

ну а в глазах дрожало:

чёрен он и жесток.

И если замру сейчас я

(воют внизу авто),

если представлю счастье

встречи с медведем – то

то и я его дико,

всею душой боюсь.

Боюсь, боюсь его лика!

Мне бы – заяц да гусь…

Мне бы нарвать малины,

пускай, садовой кости,

но от лесного детины

кости свои спасти.

7

А мама мне рассказала

в эвакуацию, как

через грохот вокзала

кто-то к ней сделал шаг.

Двадцать дрожат вагонов,

ехать пора – и тут

писатель Андрей Платонов

шагнул из мира простуд.

И посмотрев доверчиво,

с четкой печалью скул:

«Это возьмите, девочка!» —

апельсин протянул.

8

Недавно я видел: скин

растоптал апельсин.

Фонтанами бил Манеж,

блестя серебром, как нож…

И вдруг завопили: «Режь!»

Подпрыгнула молодежь

гигантским одним прыжком…

под гогот колоколов…

сбегающим молоком

светлейших своих голов…

Ведь жаждет пацан мгновения —

когда бы в толпу попал,

и бурно бежит по вене

сквозь сердце его толпа.

Разделся один болельщик,

он «фак!» показал ментам,

нырнул он в фонтан – и хлещет

по голове – фонтан!

Его из фонтана в сети

вылавливают менты.

Но всюду пожары светят,

но всюду сверкают рты.

Торговцев мелькнули спины…

И кто-то с легкой руки —

радостно опрокинул

с фруктами их лотки.

Захлюпали под ногами

огненные плоды.

От них уже зажигали

автобусы, как сады.

Апельсиновой чащей —

среди белого дня

автобус промчал, трещащий

языками огня.

Назавтра все говорили

о том, что произошло,

о молодой горилле,

о совершивших зло…

Был день переполнен ветром.

В фонтане, что было сил,

не давая ответов,

танцевал апельсин.

9

Однажды же я в разгрузке

участвовал грузовиков —

и дыни гасили тускло

всю ярость моих рывков.

Те дыни мне в руки ловко,

закашливаясь, бросал

простой мужичок – без легкого

и с сигаретой в усах.

Мы оба через неделю

с работы этой ушли.

Я получил свои деньги.

Его – зарыли в пыли,

его закопали в глине,

а может, в песке, а мо… —

кинули в ворох лилий, —

то есть просто в дерьмо.

Ах, да – ошибка ума —

смерть – темнее дерьма!

Смеюсь я с задором панка

и мышцами стал я груб,

но и меня, как напарника,

тоже обнимет гроб.

А за неделю до смерти

он мне дыни кидал,

и я их ловил – не смейте

умирать никогда!

10

В Африке, хоть и северной,

но на такой жаре,

что не снискать спасения, —

был я в монастыре.

Дружат там с мертвецами —

трупы облив винцом,

сушат их месяцами.

Странно быть мертвецом.

Все пути продолжаются!

Со скоростью черепах

на камнях обнажаются

кости и черепа.

Все черепа ослепли,

в каждом скелете – свет!

Солнечные скелеты

в сумрачный сносят склеп.

Нет ни имен, ни спеси,

а из глазниц – простор!

В узеньком склепе спелся,

как в поднебесье, хор…

Полное винограда

блюдо подносит брат,

он с черепами рядом

этот ест виноград.

И головой Иоанна

– воображенья игра —

с блюда темнеет пьяно

виноградин гора.

Молвил монах: «Мир тесен» —

про черепа в склепу.

Я разобрал: «Смертей – всем».

Я уходил в слепую…

11

Видели ли вы ягоды

в горестный час грозы?

Они пролетают ядрами —

молнии сквозь разрыв!

Кустик бежит по кругу,

яркая суета…

Соскакиваю упруго

с ягодного куста!

Соскакиваю, соскакиваю

прямо с газет полос…

Череп себе раскраиваю,

ворох сорвав волос.

Ветер с подножки поезда,

сволакивает – пускай!

Оскаливаюсь без пользы —

вдребезги весь оскал…

И всё же, друзья, не зря

зрела во мне заря.

Не зря меня резал сок,

переходя на визг:

"Не улетай, сынок,

вниз-вниз-вниз!

Дальше среди людей

округляйся и рдей!"

Дальше? А что же дальше?

Жрать урожай на даче?

12

О, дыни – душистые желтые свиньи,

да будет свидание с вами!

Вы хрюкнули нежно. Свидание с дыней —

почти что свидание с дамой.

Пролейтесь, пролейтесь – чтоб сердце не скисло,

и взмок пересохший мой путь.

Я вас обнимаю, как волны морские…

Всему предстоит утонуть!

Ты, дыня, конечно, рассеешься дымом,

вплетаясь в желудочный сок.

Арбуз громогласно расколется Римом.

И ягоду сдернет едок.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю