Текст книги "Газета День Литературы # 99 (2004 11)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Владимир Бондаренко МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ (К 50-летию Юрия ПОЛЯКОВА)
Мне всегда был загадочен одновременно коммерческий, политический и общественный успех при всех властях незаурядного русского писателя Юрия Полякова. Поражала независимость его суждений при достаточно высоком официальном статусе.
Прирожденный лидер – скажете вы. Согласен, но таких-то власти и не любят, предпочитая опираться на сереньких мышек. Этим не объяснить редкое сочетание остро-критических, сатирических произведений, от которых должны беситься все чиновники и лизоблюды, всегда взвешенных точных аналитических статей, неизменное – может, даже подсознательное – тяготение к патриотической оппозиции и при этом уважительное отношение любых властных структур.
Догадка пришла сейчас, в дни его пятидесятилетнего юбилея.
Все официальные средства информации поздравляют его именно 12 ноября. Да и в паспорте черным по белому написано – 12 ноября 1954 года. А на самом-то деле родился Юра 13 ноября, как раз на чертову дюжину. Родители, простые советские труженики из рабочей среды, как и положено по тем временам, считали себя атеистами, но всякой нечисти по старинке побаивались и в приметы верили. Никак не хотели они своего ребеночка записывать на чертову дюжину. Боялись его несчастной судьбы в будущем. И уговорили в загсе записать сыночка на 12 ноября, дав этим ему хорошую защиту на всю жизнь.
12 ноября – это своеобразный оскароуальдовский портрет Дориана Грея. Всегда добропорядочный, всегда лояльный, всегда политкорректный.
Под знаком 12 ноября идет у Юрия Михайловича Полякова вся его благополучная номенклатурная жизнь.
Под знаком 12 ноября он становится в советские времена комсоргом всей писательской организации.
Под знаком 12 ноября его делают редактором газеты «Московский литератор» и предлагают пойти работать в ЦК комсомола.
Под знаком 12 ноября он после разгрома СССР становится на какое-то время одним из прорабов перестройки, входит в новые постсоветские официальные круги.
Под знаком 12 ноября уже в путинское время его назначают главным редактором вконец провалившейся радикально-либеральной «Литературной газеты».
И, наконец, под знаком 12 ноября он становится членом президентского совета по литературе.
Но все эти годы какой-то чертенок тащит его с этих официальных кресел в темную подворотню. Где жизнь идет по законам 13 ноября.
Тут-то начинается другая, настоящая, подлинная жизнь писателя Юрия Полякова.
Тут-то комсомольский, партийный работник пишет разгромную правдивую повесть о развале комсомола.
Тут-то любимец Министерства обороны, летописец фронтовой поэзии пишет свои нашумевшие «Сто дней до приказа».
Тут-то прораб перестройки, уважаемый всеми либерал Поляков пишет буквально на другой день после расстрела Дома Советов в октябре 1991 года статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», а вскоре публикует совершенно антилиберальную повесть «Демгородок», которую можно считать призывам к свержению ельцинского режима..
Тут-то литературный функционер пишет издевательскую, блестящую сатиру на писательские нравы «Козлёнок в молоке», после которой писательская масса дружно отвернулась от автора. Последствия успеха «Козлёнка в молоке» он ощутил на съезде писателей России.
Тут-то приближенный к демократическим властям писатель свободно печатается в газетах «День» и «Завтра», в своих полемиках и сатирах становясь наравне с бунтарями Прохановым и Лимоновым…
Это будто добрейший Андрей Донатович Синявский в одной жизни преподает в театральном вузе, работает в академическом институте, печатается в толстых литературных журналах. А в другой жизни разудалый Абрашка Терц творит совсем уж непотребные ни для советской власти, ни для добропорядочных граждан сатирические повести и «Прогулки с Пушкиным». Но в Синявском сидел русский подпольный человек Достоевского.
У нашего юбиляра никакого подпольного человека нет, рожденные в два разных дня писатели носят одно и то же имя – Юрий Михайлович Поляков.
И всё-таки есть в его жизни эти две не скрещивающиеся линии. Одна линия – 12 ноября, в официальный, защитный от всех напастей по желанию родителей день рождения, эта благополучная линия не нарушается при любой власти, и без каких-то провалов ведет Юрия Полякова вверх и вверх по официальной лестнице.
Это, условно, линия собаки. Добропорядочного пса, не лукавого, не подличающего, но законопослушного и исполнительного. Её-то и отметят 12 ноября на первом юбилейном вечере дюжина помощников Лужкова, дюжина помощников Путина и другие официальные лица. Я принимать участие в этом первом юбилее отказался. Да не очень-то и звали.
Вторая линия – подлинный день рождения 13 ноября 1954 года, эта линия и сделала Юрия Полякова настоящим писателем, блестящим сатириком, жестким публицистом, независимым русским мыслителем. Это линия волка, легко перепрыгивающего через все красные флажки. Я давно знаю, как бы ни нашептывали поляковские недруги и завистники, – эта линия у него главная, с этой линии он не сойдет. При столкновении 13 ноября с 12 ноября всегда победит линия непредсказуемого вольного творчества. Вот за эту линию жизни я и подниму свой бокал 13 ноября в Доме Литераторов.
Говорят, высокий британский чиновник Свифт тоже поражал подчиненных и начальников своими вольнодумными ироническими книгами.
Говорят, и вице-губернатор Салтыков-Щедрин приводил в недоумение, а то и в ярость чиновных коллег своими резкими сатирическими произведениями.
В этом сочетании двух дней и кроется разгадка читательского успеха Юрия Полякова. Пишет-то свободные, разящие, ироничные книги автор, рожденный в чертову дюжину, но прикрывает его, находит пути распространения и пропаганды книг и пьес всегда благополучный, всегда энергичный именинник дня двенадцатого.
О нём не любят писать ни левые, ни правые критики, но книжки-то его точно почитывают. А это главное.
Да и в своей официальной жизни Юрий Поляков всегда опирается на ту линию, которая идет от его подлинности. Вот почему и «Литературная газета» так резко изменилась, обрела вольное русское дыхание. Валентин Распутин даже назвал это подвигом.
Я -то думаю, что настоящий день рождения всегда, ещё со школьных времен, заполнял всё содержимое тех должностей и обязанностей, которые торжественно вручались высоким начальством писателю по двенадцатым числам. Но собака щедро делится с волком, а волк водит собаку по своим тайным лесным тропам. Волк с собакой давно уже подружились, и вместе расчищают русский лес.
ЕЩЕ СТО ЛЕТ ДО ПРИКАЗА!
В дни юбилея Юрия Михайловича ПОЛЯКОВА ему, по-настоящему хорошему русскому писателю и главному редактору известнейшей «Литературной газеты», придётся (а к моменту выхода в свет этого номера «Дня литературы» – наверняка уже пришлось) принимать такое множество поздравлений, что в этом согласном хоре трудно будет различить какие-то отдельные голоса, если, конечно, они идут не с самых высоких вершин политической власти. Но везде, во всех слоях нашего общества: и сверху, и снизу, и посредине, – у Юрия Полякова есть свои читатели и почитатели. На таких, как он: рабочих, крестьянах, солдатах, – испокон веков держалась Русь. Его творчество всегда – объединяющее, а не разъединяющее, он всегда – на шаг впереди основных сил, впереди главной колонны. Ровно на шаг – не на два и не на десять, не где-то в стороне и не где-то сзади. Счастливое свойство лидера. Возможно, именно поэтому его человеческая и литературная судьба никогда не становилась игрушкой в чьих-то чужих руках – Юрий Поляков всегда твердо стоял на земле: той самой земле, которой чужой – не нужно ни пяди, но и своей – клочка не отдадим. Эта воинская самостоятельность, эта верность своим принципам, своей присяге, присуща юбиляру в той же мере, что и какому-нибудь «батяне-комбату», сверх всяких сроков тянущему свою служебную лямку в одной из многочисленных «горячих точек» на границах России. Литература – такая же «горячая точка», и война здесь идет не на шутку. Так что еще сто лет до приказа, Юрий Михайлович! Здоровья и новых творческих достижений!
Редакция газеты «День литературы»
Владимир Винников «ЭТО РУССКАЯ ЖИЗНЬ БЕЗ ОТВЕТА...»
Прошел год со дня смерти Юрия Поликарповича Кузнецова. В подобной ситуации даже нельзя сказать, что, мол, «большое видится на расстояньи» – как большое и особенное явление русской поэзии Юрий Кузнецов был хорошо виден и при жизни своей. Да и год – еще не «расстояние». Но – уже время для несколько иного, не сиюминутного, взгляда на творчество поэта.
70-е и начало 80-х годов при Горбачеве было принято называть «застоем». Велик был соблазн и литературу того времени представить «застойным царством номенклатуры». Не менее велик был и другой соблазн: представить ее, литературу, в диссидентско-модернистской части своей, чуть ли не «буревестником перестройки и демократических реформ». На следовании двум этим соблазнам до сих пор строится практически вся концепция литературного процесса того времени, принятая в нынешних «либеральных» кругах. В кругах же патриотических едва ли не господствует прямо противоположная и, соответственно, реактивная (не путать с реакционной!) установка: всё было просто замечательно, и если бы не сволочные «демократы»-модернисты с «нацменами» вкупе, то и оставалось бы замечательным по сию пору.
Но всё это – внешние и даже второстепенные обстоятельства, уводящие нас далеко от сути дела. 70-е годы характерны не столько «застойностью» своей, сколько «мифологичностью». Думать, будто миф не имеет ничего общего с реальностью – как минимум, заблуждение.
Так, рассматривая особенности античной мифологии, А.Ф.Лосев, один из «трех китов» отечественной эстетики (наряду с М.М.Бахтиным и Э.В.Ильенковым), прямо связывал их с родо-племенным строем, с невозможностью для тогдашнего человека объяснить мир иначе, нежели через семейно-бытовые отношения. Говоря о патриархальности русского крестьянства, естественным было бы предположить и здесь перенос семейных, в лучшем случае – общинных отношений на общество и мир в целом. Фразеология типа «многонациональной семьи», «республик-сестер», «старшего брата» и даже «отца народов», – вовсе не случайность и не «метафорический ряд», но ряд именно мифологи-ческий, который для носителей патриархального, традиционного мировоззрения имел вполне определенное, самоценное и действительное содержание.
Впрочем, мифология «сталинского» периода принципиально не сводима ни к античным, ни к любым иным прототипам, хотя еще в «Диалектике мифа» (1930) тот же Лосев с изрядной иронией писал о всевозможных «акулах империализма» и «гидрах контрреволюции», плотно заселяющих сознание множества его современников. Смысл мифотворчества – в ином. Как выясняется, без собственной «мифологии» немыслима любая возникающая общность людей. Мифология знаменует собой характерный именно для этой общности опыт непосредственного восприятия мира и дает своего рода «аналогическую причинность» важных, значимых для данной общности явлений и событий, которые определяют ее аксиологию, ее систему ценностей. «Мифы рассказывались отнюдь не с развлекательными целями, хотя сюжеты и были очень интересны. Мифы связаны с культами. Культы должны были воздействовать на божества, а божества – помогать людям. Разница между мифами и сказками есть, следовательно, разница социальной функции»,– писал, в частности, В.Я.Пропп. Ту же, по сути, точку зрения высказывал и такой специалист, как И.М.Тронский: «Миф, потерявший социальную значимость, становится сказкой».
Характеризуя с этих позиций «сталинскую» мифологию, мы обнаружим попытку уникального синтеза остаточной мифологии народной сказки – причем сказки не только русского народа – с партийной мифологией, так сказать, революционного интернационала. Сюда же плюсовалась мифология инженерно-технологическая, совсем уж новаторская – даже во всемирном измерении. Кстати, в близком ключе происходило «оживление мифологии сказок» немецкими романтиками в первой половине XIX века – но, разумеется, без двух последних составляющих, замененных мифологией «единой Германии».
Столь сложная и внутренне противоречивая структура «сталинской» мифологии, несомненно, отражала сложную и внутренне противоречивую социальную практику советского общества тех лет. А создание мощного слоя «ново-городского» населения объективно требовало совершенно иной мифологии как орудия социальной адаптации. Формирование этой новой мифологии шло – возможно, данное утверждение покажется неадекватным – абсолютно стихийно: в мире тогда просто не было систем, освоивших социальную практику такого уровня, на который вышло советское общество. А, следовательно, и манипулировать соответствующей символикой – подобно тому, как эллинистические общества манипулировали мифологией римлян, – не имели возможности ни США, ни Европа, ни весь Запад в целом.
Другое дело, что формирование этой новой мифологии, будучи делом стихийным, стихийно же обращалось к готовым «мифологическим формулам» прошлого: как собственного, так и западных обществ, примеряя их на себя. Почему «впору» показалась отравленная одёжка мифологий «свободного рынка» и «общечеловеческих ценностей» – это совершенно отдельный и долгий разговор. В 70-е годы такой выбор еще предстоял и, по большому счету, вовсе не был предопределен.
О поэзии Юрия Кузнецова немало писали и спорили критики, специально отмечая мифологизм ее. Но этот мифологизм рассматривался как некая личная особенность автора, ничем не обусловленную – ну, разве что родственной близостью к античной Тавриде. На деле, как явствует из вышеизложенного, это было далеко не так. Именно связь героя поэзии Ю.Кузнецова с мифологическим, ирреальным, но воспринимаемым как действительный, миром – важнейшее достижение поэта, ибо его прямое обращение к «традиционной» народной мифологии в противоход официозу мифологии социальной отразило общую «мифологичность» 70-х как основное качество той эпохи.
И, поскольку поиски «нового национального мифа» или «новой национальной идеи» еще не окончены, творчество Юрия Кузнецова продолжает оставаться жгуче современным и даже за-временным, принадлежащим в большей степени даже будущему, чем прошлому или настоящему...
Если обратиться к ранним стихам Ю.Кузнецова, то очевидной станет весьма своеобразная эволюция его поэтики.
Бумажного змея пускаю в зенит.
Как он поднимается быстро!
Обрывки газет нанизавши на нить,
Я ввысь посылаю, как письма…
А может быть, змея давно уже нет?
Но слышу я: дергаясь прытко,
Натянута тонкая-тонкая нить, –
Та, к детству ведущая нитка…
Куда он взлетает, мой мир молодой,
Обычному глазу не видно,
Вот только сильнее мне режет ладонь
Суровая длинная нитка...
Уже здесь видна склонность поэта к аллегории: нитка змея – нитка к детству, то есть образ нити несет двойную смысловую нагрузку, представляет собой не только некий реальный объект, но и другой, параллельный образ. В дальнейшем аллегории у Юрия Кузнецова «уплотняются» до символа, когда «параллельный» образ представлен уже не в ином образе, а – всего лишь – в элементе его: в словосочетании, даже отдельном слове. Вот, например, из стихотворения «Муха» (1979):
Отпусти,– зазвенела она,–
Я летала во все времена,
Я всегда что-нибудь задевала.
Я у дремлющей Парки в руках
Нить твою задевала впотьмах,
И она смертный стон издавала…
«Нить» – уже не «простой» художественный образ, но образ-символ, который, будучи сведен до единственного слова, уже на правах элемента «встроен» в иной образ, а через него – в образную структуру всего произведения. Впрочем, такое инобытие символа, несущего в себе семантику всего представленного в нем образа, как бы раскрывает перед читателем другое измерение, другое, уже символическое пространство и время, в котором обычная муха, пролетая возле реально дремлющей Парки, способна оборвать нить чьей-то жизни. «Муха» рвёт – «игла» сшивает…
На том иль этом берегу
Она блеснула мне.
Я отыскал ее в стогу
На отчей стороне.
Она звенит в руке моей
Залетным соловьем.
Уже толпятся сто чертей
На кончике пустом.
– Скажи, игла, какой тщеты
Идет твоя молва?
Каких одежд касалась ты?
Какого покрова ?
Или скажи, в какой конец
Далёко-далеко
Скакал удалый молодец
Через твое ушко ?
– Я помню вечную швею
Среди низин и дыр.
В моё ушко продев змею,
Она чинила мир.
Я прошивала крест и круг ,
И тот, и этот свет,
Меняя нитки , как подруг,
И заметая след.
(«Игла», 1978).
Сравните:
Латать дырявый мир – удел таков
Сапожников, врачей и пауков…
(«Змеи на маяке», 1977).
Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети смогли
Латать им великие дали
И дыры родимой земли…
(«Знамя с Куликова», 1972).
Здесь, в ретроспективе и пунктиром, обозначена только одна линия символических образов в поэзии Юрия Кузнецова, ее постепенное оформление и насыщение смыслом. Но таких линий в его произведениях возникает много (выделены выше полужирным курсивом. – В.В.), они ветвятся, пересекаются, совмещаются, создают новые смыслы, – так что в этом созданном мире оказывается трудно сориентироваться и самому поэту. Порой его "я" с напряжением и мукой выламывается из мифа, созданного, по сути, тем же "я" – и тогда возникали строки, которые не обошел стороной, пожалуй, ни один критик, писавший о творчестве Юрия Кузнецова:
…Звать меня – Кузнецов. Я один.
Остальные – обман и подделка.
или
…Я пил из черепа отца
За правду на земле…
"Единственное препятстви
е, всерьез стоящее на пути Юрия Кузнецова – это «образ Кузнецова», «лирический герой». И путь этого поэта непредсказуемо далек. Что возобладает: явно бесценное для поэта и далеко не чуждое ему народно-нравственное начало или столь же явная печать индивидуализма, нравственного вивисекторства, ячности, – покажет время", – писал некогда Ю.Кашук («Вопросы литературы», 1988, №6). Время показало, что два эти качества в поэзии Ю.Кузнецова взаимообусловлены, как два полюса магнита, потому что решиться выступить против «советской» мифологии можно было только отстранившись от нее, ощутив себя – хотя бы отчасти – «свободным атомом», вылетевшим за пределы этого общества.
…Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдешь родство, –
Не лги себе. Не будет ничего.
Ничто твое уже не повторится…
В подобном ощущении, осознании и утверждении особенности, исключительности, а также тесно связанного с ними одиночества собственного "я" поэт был вовсе не одинок – семидесятые годы вообще являлись временем активнейшего индивидуального мифотворчества под маской «продолжительных и бурных аплодисментов, переходящих в овации». И одна из сторон этого двойственного бытия неминуемо воспринималась как инфернальная, «темная», оборотная, зеркальная, отчужденная, но столь же равноправно присущая бытию собственного "я", как и внешняя. Зачастую они менялись местами, и тогда отчуждение приобретало уже социально-политический характер. Всё диссидентское движение было, по сути своей, суммой индивидуальных мифологий, различно локализованных во времени и пространстве (от праславянского, «арийского» язычества до мифологизированной Америки), но отрицающих мифологию «советского образа жизни» – и уровень собственной социальной адаптации зачастую приносился в жертву этим – не мифам, но мифологемам. Чуть позже данное явление приобрело массовый характер и, соответственно, более стертые в художественном отношении черты «поколения дворников и сторожей», почти целиком ушедшего в «эмиграунд» – андеграунд и эмиграцию.
Но среди поэтов предыдущего периода, «когда всё только начиналось», эта особенность была сильнее всего выражена именно у Юрия Кузнецова, в его творчестве она получила самое яркое и острое воплощение. «Мы» для поэта попросту не существовало, неминуемо разделяясь и даже распадаясь на бесконечно далекие друг от друга "я" и «они»:
Мы по кольцам считали у пня –
Триста лет расходились широко.
Русским князем назвали меня,
И сказал я потомкам Востока…
Исключения – редки и однозначны. Даже к отцу, погибшему на войне, Юрий Кузнецов предъявлял свой собственный счет:
Отец! – кричу. – Ты не принес нам счастья!
Впрочем, это – не просто счет, и это – не обвинение. Это именно крик, это просьба о помощи, которой уже не будет, и о счастье, которого никто, кроме отца (и Отца – с большой буквы), не в силах принести. Это крик в пустоту – вернее, даже в инобытие, в то самое иное измерение бытия, – без надежды на ответ, но с надеждой быть всё же услышанным, с надеждой на само существование такого измерения.
Кузнецовская Русь, Россия только благодаря этому измерению, получает способность, даже утратив всякую земную опору, не провалиться в тартарары, но висеть в небе без единого гвоздя, быть самодостаточной и не зависеть ни от чьих ответов на свои слова. Столь четко выписанный в творчестве Юрия Кузнецова путь из «отечества земли» к «небесному отечеству» через «отечество слова (Слова)» и делает его поэзию столь значимой для современной русской литературы и культуры в целом.
Владимир ВИННИКОВ
