Текст книги "Газета День Литературы # 93 (2004 5)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Сергей Львов УСТОЙЧИВЫЙ ПРИМИТИВ
Были у нас в 20-е и 30-е годы прошлого века А.Жаров, И.Уткин, А.Безыменский, М.Голодный и другие, подобные им пролетарские поэты, которые бурным потоком хлынули на страницы советских изданий, заполняя их словесной халтурой. Новая власть создавала пролетарскую культуру, и ей нужны были поэты из массы и для массы. Поэтому в литературу, как в солдаты, шли и те, кто едва успел выучиться грамоте – неважно, был у него талант или нет. Низкий художественный уровень такой литературы коробил даже Горького. Маяковский не раз поднимал свой голос против этого пролетарского примитива, называя его представителей «кудреватыми мудрейками» и «мудреватыми кудрейками».
Но в литературной борьбе 20-х годов «кудреватые мудрейки» оказались победителями. Попутчики и футуристы во главе с Маяковским (его тоже считали попутчиком) отступили, и русская поэзия долгие годы оставалась скованной социальным заказом, получившим в 30-е годы название «соцреализм». Были единичные попытки вырваться из этих оков (Пастернак, Заболоцкий и др.), но абсолютное большинство писало так, чтобы было понятно массам и чтобы нравилось партии.
Все достижения поэтических школ начала ХХ века пошли насмарку. Всё было объявлено ненужным и вредным. Маяковского тоже хотели «сбросить с парохода современности», но его, уже мертвого, Сталин всё-таки по праву назвал «лучшим, талантливейшим поэтом... советской эпохи». Кстати, Маяковский остался таким и до конца этой эпохи.
Но вот наступили другие времена, исчезли цензура, партийный контроль, социальный заказ. Кажется, можно было бы оглянуться назад, проанализировать достижения начала прошлого века, извлечь всё полезное. Но... Берешь в руки «Литературную газету» (2004, №15) и, помимо прочего интересного материала, встречаешь «Неразличимые сны» Ю.Кублановского.
В своем же воске утопая,
агонизирует огарок,
чей острый язычок, мигая,
то тускл, то чрезмерно ярок.
Под водный шелест, будто бобик,
то спишь, то зенки даром лупишь,
то астр у бабки синий снопик
за несколько десяток купишь.
В родных широтах жив курилка,
то о подружке грежу, каюсь,
то болью в области затылка
с отдачей в позвоночник маюсь.
Упертый в зыбь в оконнной раме,
я лишь одной цензуре предан.
Я предан старшими друзьями,
но путь мне прежний заповедан.
Не дожидаясь передышки,
вновь ухожу в наряд бессонный.
Вот снимает со сберкнижки
старуха вклад свой похоронный.
Судьба дозволила зажиться,
хоть я бирюк, а не пиарщик.
Вот так решается зашиться
какой-нибудь пропащий сварщик...
Глазам своим не веришь. Теперь? Так писать теперь? Попробуй найти что-нибудь поэтическое в таких фразах: «зенки даром лупишь», «за несколько десяток», «в области затылка», «с отдачей в позвоночник», «упертый в зыбь», «дозволила зажиться». А какая изящная рифмовка: лупишь—купишь, каюсь—маюсь, зажиться—зашиться?! Хотя, как нам кажется, этот апологет точной рифмы допустил здесь оплошность: почему «курилка», а не «бутылка»? Было бы точнее. В этих «дисциплинированных» стихах, где даже запятые висят по швам, тетива не натянута, нет того сопротивления слов, которое характерно для художественной речи. Пользуясь словами автора, можно сказать: это стихи без отдачи. Остается только удивляться: как устойчив примитив! Новые Жаровы заполняют страницы главных литературных изданий.
Теперь стало модным писать стихи о любви к России. Поэты каются, клянутся ей, извиняются, жалеют, вздыхают, как будто России от этого легче. А.Блок был скромнее, когда писал:
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу.
Но Ю.Кублановский, кажется, перещеголял всех.
Россия! Прежде военнопленною
тебя считал я и, как умел,
всю убеленную, прикровенную
до горловых тебя спазм жалел.
Сильно сказано? Да, но автор не подумал о том, что он не жалеет читателя, предлагая ему эту безвкусицу. В конце подборки заявлено, что полностью весь этот цикл стихотворений будет опубликован в 5-м, майском номере журнала «Новый мир». Что ж, придется нам пожалеть тамошнего читателя.
Помнится, Ю.Кублановский когда-то замахнулся даже на русский авангард и поэзию Ю.Кузнецова. Не говоря об авангарде, вершине русской поэзии ХХ века, нужно сказать, что никакими гигантскими шагами не догнать Кублановскому неавангардного, но талантливого Кузнецова.
В России так повелось, что известным авторам дорога в печать всегда и везде открыта, если даже известный автор пишет «порядочно» про «порядочный порядок». Как, например, Е.Евтушенко, когда-то писавший задорные, вызывающе гневные, ласкающе приятные, как лимонад, стихи. Теперь ему можно писать как угодно, как доллар на душу положит, ведь всё равно напечатают. Не верите? Прочтите:
МЕНЬШЕЕ ЗЛО
..............................................
И я за порядок, но не затем,
чтоб жили мы, как неживые.
Неужто и вправду нет выхода тем,
кто варит варенье в России.
Порядок – он с виду порой не злодей,
но скрыта в нем злая припрятка.
Побольше порядочных бы людей,
порядочного порядка.
Но горькому опыту вопреки
мы рвемся, чтоб не опоздали
на дудочку-удочку сильной руки
с крючками из сталинской стали.
(«ЛГ», «Читальный зал», выпуск №10, 2004)
Посмотрите, какие поэтические ассоциации: порядок—злодей, варенье—Россия; какая лексика: «злая припрятка», «неужто и вправду». А фраза «Побольше порядочных бы людей» взята из лозунгов ЦК ВКП(б) к годовщине Октябрьской революции.
Эти «порядочные стихи» нужно было бы комментировать не словами, а краткой улыбкой. Но мы позволили себе улыбкой не ограничиться. Нам могут возразить: ведь это публицистика! Но кто сказал, что публицистику можно писать как попало, а ля Евтушенко? И еще одно замечание. Нужно ли культивировать такое в престижных изданиях, на материалах которых учатся и воспитываются молодые?
ПОЗДРАВЛЯЕМ Владимира ВИННИКОВА!
Какие наши годы? Владимиру Винникову «стукнуло» сорок. Пора главных откровений. Пора превращения в мастера. Пора самых главных дел. Не знаем, догонит ли Володя прекрасного писателя Дмитрия Балашова по количеству детей, но по широте своих интересов и глубине своих познаний он явно уже достиг балашовского уровня. Пора эти познания переводить в свои главные книги. Дерзай и побеждай!
А мы, редакция газеты «День литературы», поздравляем тебя с юбилеем.
Владимир БОНДАРЕНКО
Валентина ЕРОФЕЕВА
Григорий БОНДАРЕНКО
Георгий Судовцев ПРЕМИЯ
…Влажная, взахлеб, трель моего телефона. Булькающий голос в трубке. Смутно знакомый.
Оказывается, их покорный слуга включен в номинацию новой литературной премии. Окончательные итоги – на презентации 6 июня в элитном ресторане «Час Х». Присутствие обязательно: лауреатам на месте вручат круглую сумму в у.е., остальным – скатерть-самобранка и прочие радости жизни. Не то что избранных – званых будет мало. Пригласительный билет курьер доставит на дом через два часа.
По нынешней жизни новости, что и говорить, приятные. Тем более – неожиданные. Хотя – год пушкинский, юбилейный. Не 1937-й, но всё же… Олигархи, что ли, в меценаты полезли? Имена званых и заявленный размах процедуры впечатляют. Впрочем, личность звонившего более чем невнятна и сомнительна.
Приходится идти в разведку. Прямо через линию фронта – все званые водятся на той стороне. Однако даже взятые тепленькими «языки» не могут сообщить ничего путного. То есть и для них вводные идентичны. Интрига для начала закручена недурно.
Дальнейшие бесплодные размышления прерывает домофон: прибыл курьер с пригласительным. Затем через глазок видна юная особа впечатляющей внешности. В любезно открытую дверь следом за ней вваливаются два не менее впечатляющих «шкафа»…
Не успеваю даже по-настоящему испугаться – к билету прилагается объемистая корзинка с шампанским, фруктами, и чем-то еще, блестяще и тщательно запакованным. Надо будет наконец-то включить холодильник. Организаторы премии, судя по всему, хорошие психологи. Сталинской школы. Уже возникает желание познакомиться с ними поближе. И трижды советую по телефону сделать то же самое разным любопытствующим. Для прочих номинантов премии я, оказывается, снова почти «свой», равно и они для меня. Друзья, давно ль мы ими стали? Или мы дружили еще тогда, когда хотели раздавить друг друга, да не получилось?
Оказывается, даже званым быть приятно. А каково придется избранным?! О, свободная рука конкуренции на невидимом литературном рынке! О, скачки конъюнктуры!.. Теперь-то, с полным холодильником деликатесов, я могу быть, наконец, либеральнее Гайдара и демократичнее самой Новодворской. Похоже, сравнительно-исторический анализ содержимого этих белых шкафчиков, хранящих внутри пониженную температуру, может оказаться важным вкладом в марксистскую теорию о первичности бытия и вторичности сознания. Что-то будет после «часа Х»?!
…Его приближение неумолимо, как шаги пушкинского Командора. Волнение и дрожь в званых кругах нарастают до неприличного уровня, поскольку доходят уже и до меня. Единственно стало известным, что жюри возглавит Н.Н. – личность для наших творческих кругов, можно сказать, харизматическая, и тем более последние десять лет пребывавшая по преимуществу в странах дальнего зарубежья. Слабо повеяло сверхдержавой и государственной политикой в сфере культуры. Н.Н. сейчас вне досягаемости, так что узнать ничего невозможно. Более того, он и прилетит-то в Москву на три дня – почему-то из Австралии. Впрочем, Н.Н. там по делам, занимается то ли предстоящей олимпиадой, то ли последствиями дефолта, сами понимаете…
Какими только нелепыми слухами не полнится атмосфера нашей столицы?! Точно мошки, толкутся они в светящемся электричеством воздухе, пьют нашу кровь, размножаются, мутируют – и пропадают без следа, разве что некоторые случайно попадут в коллекцию энтомолога-любителя. Профессионалы их, как правило, выращивают и распускают.
Так что вечером 30 мая я оказываюсь откровенно застигнут врасплох.
– Алло!
– Алло! Георгий Иванович?
– Да, слушаю вас.
– Это Н.Н.
– Извините, не узнал. Богатым будете. (Нет, что за чушь я несу? Он-то был, и есть, и будет, конечно... Вот – всё лакейство наше и холопство!)
– Спасибо. Тут возникла идея поужинать в узком кругу. Не возражаете, или у вас какие-то другие планы на завтра?
Господи, о чем он? Какие у меня планы? На завтра? Картошки купить?
– Как идею – полностью поддерживаю. Готов даже предоставить территорию для узкого круга и ресурсы для поужинать.
– Спасибо, в этом пока нет необходимости. Запишите, пожалуйста, время и место…
Да, в такие места в такое время ходят в костюмах такого покроя и с кошельком такой толщины, которых я даже во снах греховных не вижу. Но сладок, до чего же сладок халявный уксус! Пока не поднесут и к нашим устам губку смоченную…
Впрочем, внутри заданного Н.Н. хронотопа уничижение паче гордости не проходит. На входе запросто спрашивают имя-фамилию, и симпатичная фея в местной униформе за две-три минуты доводит меня к заветной двери. За нею – разумеется, Н.Н. В обществе человека, почти стершего с лица отпечаток своей борцовско-бандитской юности. Не самой легкой категории. Нас представляют друг другу. Возможный лауреат премии – и наш новый Савва Морозов, филантроп и меценат. Надо сказать, улыбку стриженого филантропа по имени Сергей нетрудно спутать с улыбкой антропофага. Впрочем, вряд ли его подбирали специально для меня. Здесь, по деталям натюрморта судя, варились какие-то свои серьезные дела, а пока почти готовое блюдо настаивается, можно переговорить и со мной.
Н.Н. – человек, безусловно, светский. Минут тридцать он болтает о погоде, выспрашивает новости про общих знакомых, делится наблюдениями о пушкинской рифме, не забывая, впрочем, и Сергея: советы по обустройству нового дома, самочувствие жены, здоровье детей…
– Курите?– наконец, обращается ко мне филантроп. Я киваю, и с молчаливого разрешения Н.Н., спокойно глядящего сквозь полупустой бокал на огонь свечи, мы выходим подымить – как выясняется, на балкон во внутренний дворик ресторана с буйным совершенно по-тропически зимним садом.
Сергей молча протягивает мне пачку с уже выбитой из нее сигаретой, я не отказываюсь и прикуриваю от предложенной зажигалки. Несколько мгновений мы разглядываем всё это зеленое безумие листьев-стеблей-цветов и, видимо, невольно как-то сравниваем его со своей собственной жизнью.
– Извините, Сергей, вы что-то хотели у меня спросить? – наконец, решаюсь я.
Он отрицательно качает головой и продолжает созерцать ресторанные джунгли на уровне второго этажа.
– Тогда можно я задам вопрос?
В ответ получаю невнятно-утвердительное пожимание плеч и продолжаю.
– Скажите, Сергей, неужели вы настолько любите Пушкина и литературу, чтобы тратить такие деньги на эту премию?
Он медленно поворачивает голову – ровно настолько, чтобы я заметил его фирменную улыбку.
– Знаешь, Георгий… Иванович, – после паузы добавляет он. – У меня жена вот-вот родить должна. Сына. Как раз к 6 июня, я врачам заказал. Сашкой назову, Александром Сергеичем то есть. Это мне радость – наследник, после двух девок. Смотри, полный тезка получается, верно?
– Верно. А фамилия?
– Фамилия-не фамилия, но меня как Пушкина вся Москва знает – я такой человек, всегда при волыне. При пушке. При пистолете, то есть, верно? Вот в честь Сашки Пушкина моего и премия будет. Для хороших людей не жалко, – филантроп снова улыбается, чуть больше прежнего.
– Ага! – понимаю я. – А Н.Н. – хороший человек?
Сергей на глазах мрачнеет и снова углубляется взглядом в джунгли. Истлевший до фильтра окурок сигареты давит в бронзовой пепельнице, отлитой на решетке балкона. И говорит – вроде бы ближайшей лиане.
– Тут милиция приходила недавно. Гость один у меня случайно с балкона упал. Разбился. Пятый этаж… Я им объяснил популярно ситуацию… Он по жизни беспредельщик был, чего еще от таких ждать…
Так, серьезный мальчик Сережа начал сказывать крутую новорусскую сказку старому книжному червю.
– И что? – спрашиваю как можно спокойнее.
– У меня дети дома, жена беременная…
– Да… – я не могу не отдать должное своему собеседнику.
– Так вот, там я точно знал, что и как делать. А сейчас – не знаю. Н.Н. – это система. Конечно, каналы на солидные западные банки, юристы все, бумаги – вопросов нет… Его помощь на сто таких премий тянет. Но вот эти свинцовые рудники в Таиланде за пятьдесят лимонов – братва может не понять. Или сделать вид, что не понимает. По наводке. Или у того же Н.Н. ребята из «Альфы» – концов не найдешь.
«Альфа» – какое знакомое слово… Не Фридман с Авеном, конечно, а 93-й, танки, Дом Советов, спирали Бруно, пьяные автобусы ментов на улицах…
– «Альфа» – это «Альфа»,– соглашаюсь я.– Но ведь не Альфа и Омега, верно?
– Ладно, не лей – Библию мы читали,– говорит он беззлобно и толкает дверь.
«Пушкин – это тип русского человека в его развитии, каким он явится, быть может, через двести лет».
Н.В.Гоголь
ИЗБРАННОЕ
ЮНОСТЬ
Может быть, юность закончится,
но не уйдет никуда:
будто бы домик окончатый,
старый – стоит у пруда.
Стоит окликнуть по имени –
иней оплавится звёзд.
Сказкою стали любимые,
грустью опавших берёз.
Наглухо дверь заколочена,
медленно стынет вода...
Юность – отечество, отчество! –
где же мы были тогда?
ВЕСЫ (блюз)
Ветер несёт
обгоревшие листья,
ветер несёт
облака, холода.
Осень лишь снится,
жёлтая птица.
Вечное «нет», вечное «да»...
Ветер несёт
отрешённые лица
по бесконечным твоим городам.
Вечное «да».
Я ухожу
из руин листопада,
дымом костров
занавешен мой след.
Может, так надо.
Может, не надо.
Вечное «да», вечное «нет»...
Я ухожу.
Осень кружится рядом
и незнакомый рисует портрет.
Вечное «нет»...
СКОРПИОН
И – на выдохе, вдаль: «Исполать!»
Укрываясь туманом белесым,
сиротливо прижались поля
к полосе облетевшего леса.
В смутном слепке холодных небес
весь пейзаж отражен и уловлен.
Знать, пора вспоминать о себе.
Знать, пора. Только некого вспомнить.
Вот – летят эти гончие дни,
вот – дымит над полями печаль,
да еще смутный запах осенний
понимания и всепрощенья.
И уже расплетается нить,
но спасения нет. Вот и жаль.
СТРЕЛЕЦ
Всё это – промежуточное время,
всё – пауза, отсутствие музыки,
умение свободы ничего:
и небо, огибающее Кремль,
и эхо о двунадесять языцех,
и колокол примолкший вечевой,
и звёзды за двуглавыми орлами,
и золото над Божьими рабами,
отселе собиравшими страну
(собравшими – и даже не одну,
а сколько? – неслиянны, нераздельны...),
где в поле одинок прохожий воин.
Отпущены по циферблату стрелы
и прочь летят, калеча всё живое.
РАК
«...quando yo me muera»
F. G. Lorca
Когда я умру,
травы изумруд
не станет беднее,
но станет богаче,
и будет всё так,
и не будет иначе,
когда я умру.
Ты это услышишь,
ты это узнаешь,
под самые крыши
поднимутся стаи,
а то, чем ты дышишь,
цвета потеряет,
когда я умру
ОСМЫСЛЕНИЕ
Синеватое слово заката
не сказано.
Только – вдох,
недолгий и тихий, как майские сумерки,
которые умерли
на перекрестке любви и фантазии
(пауза)
прочерк и даты –
словно бы вход
в дробную мерность.
Химерам
Евразии
перебивают
Уральский хребет.
Шрифтом помельче – весть о себе:
"Я" занимается делом,
делит себя между духом и телом.
Тьма прибывает.
ТЕЧЕНИЕ
«Kennst du das Land?..»
J.-W.Goethe
Ты помнишь край, в котором рос,
где – солнце, и в тени лозы
журчал под крыльями стрекоз
ручей прозрачнее слезы?
Ты помнишь, как манила в путь
его прохладная вода,
и плыть по ней куда-нибудь
казалось главным – навсегда?
Ты помнишь: каждый поворот
в его течении живом
дарил то звёзды, то восход,
то облака, то дальний гром,
то радугу, то детский смех,
то небывалые цветы,
когда ложился первый снег,–
скажи, всё это помнишь ты?..
Ревёт холодный океан,
вращая небо за собой,
и в щепки крошит ураган
надежды, данные судьбой,
и наша жизнь – уже ничья,
но в хоре волн, набравшем мощь,
журчанье давнего ручья
ты узнаёшь? Ты узнаёшь?
МАЙ 1982 ГОДА. РАДОНИЦА
С утра гудят колокола,
и гул стекает на низины,
и туч холодная смола
ползет по небу над Россией,
влача холодный, тусклый след
по перелескам и оврагам.
Тот путь безудержен и слеп.
Траву – еще нежнейший бархат –
вминают в землю сотни ног,
спешащих к вечному жилищу.
Подумай, как ты одинок
под этим небом, Что ты ищешь.
Лишь сердце памяти неровно
забьется через толщу лет:
о, сколько жгучей нашей крови
уже покоится в земле!
Известно всё: что тело бренно,
что смерть привычна и близка,
но в каплях дождевых сирени
уже светлеют – навека.
* * *
Россия – что песочные часы
и снова перевёрнута вверх дном,
и в доме, до недавнего – родном,
не разобрать, чей дух, отец и сын.
Всё сыплется и сыплется песок,
но чья же терпеливая рука
который век касается часов,
и чьи же очи смотрят в нас – пока?
НА ЗАКАТЕ
Так мало от жизни осталось.
Это, наверное, старость:
пройти на перрон к электричке
и сесть у окна, и не видеть
пейзажи евангельской притчи,
куда не войти и не выйти,
мелькание ближнего мира
и мягкую грусть удаленья
далеких домов и деревьев,
растущих, быть может, не мимо.
Владимир Винников О ПОЛЬЗЕ ДИСЦИПЛИНЫ
Подводя итоги первого тура премии “Национальный бестселлер”, ее организатор Виктор Топоров публично посетовал на “известного рода дисциплинированность” критиков И.Кириллова и В.Винникова, чье голосование в пользу повести В.Распутина “Мать Ивана, дочь Ивана” он счел “консолидированным” и вызванным далеко не эстетическими мотивами. Конечно, возможность диалога с маститым питерским издателем об эстетике (не о вкусах – о них не спорят) интересна, но – зачем оргкомитету, зная о неизбежной сплоченности представителей национальных меньшинств, вообще было обращаться к таким номинаторам, как В.Бондаренко, и включать в число членов Большого жюри упомянутых выше критиков? А, сделав подобный шаг ради расширения области литпроцесса, охваченного премией, затем делать удивленные глаза? Думаю, присутствие в шорт-листе “Нацбеста” В.Распутина и В.Галактионовой послужит укреплению авторитета данной премии, а вовсе не посрамлению ее организаторов. Ведь демократия – это не вседозволенность. Если не верите – поинтересуйтесь у М.Горбачева. Здесь без дисциплины – никак. Так вот, о “Нацбесте”-2004. По преимуществу, но не только...
ВСЁ, КАК У ЛЮДЕЙ
Олеся НИКОЛАЕВА. Мене, текел, фарес.– М.: ЭКСМО, серия «Сильный пол», 2003, 639 с., 3100 экз.
Роман в новеллах посвящен духовным и мирским коллизиям, связанным с жизнью русской православной церкви. Написан легко, но все-таки – как икона: за первым, изобразительным слоем присутствует и второй, художественный, и третий, символический.
Возможно, именно эта «легкость бытия», когда тяготы жизни не то чтобы не замечаются вовсе в некоем душевном порыве, но действительно становятся «тягостью тяготящего меня», несколько отрывает книгу Олеси Николаевой от беллетристики как таковой. Даже внешняя, фабульная кульминация повествования – рассказ о настоящем сражении за Рождественский храм с общиной православствующих «лаврищевцев» не совпадает с кульминацией внутренней – «исчезновением» иконописца игумена Ерма, прошедшего долгий путь духовных испытаний и прельщений, чтобы стать то ли католическим кардиналом, то ли православным старцем, подвизающимся «кажется, в тамбовских, а может и в новгородских лесах».
«Ну у вас, у церковников, я тебе скажу, всё как у людей. И испанские интриги, и мордобой, и объявление Чацкого сумасшедшим. Жизнь бьет ключом. Мне это даже нравится. А то всё – пост да молитва, молитва да пост»,– говорит героине-автору ее друг, «светило российской психиатрии», скрытый под псевдонимом Мишка и сыгравший главную роль в разрушении всей комбинации «лаврищевцев» против архимандрита Филиппа, посланного в Рождествен– ский монастырь распоряжением Патриарха.
А вот еще рассказ о посещении старца архимандрита Кукши женой президента и начальником ее охраны:
"К этому старцу когда-то приезжала жена самого российского президента с охраной. Начальнику охраны она пообещала, что тоже спросит про него у старца. Тот усмехнулся и сказал – меня интересует лишь одно: стану ли я генералом. И вот они приезжают. Холодно было, мокро, ждут у калитки, никто к ним не выходит. Старец, значит, их немного смиряет. Жена президента, понятно, смиряется, призывает к этому и охрану, генерала будущего подбадривает. Наконец, старец к ним вышел. Глянул на мадам и говорит:
– Посикать хочешь?
Она замялась, но всё же сказала:
– Хочу!
– Ну так пойди и посикай – там, за углом.
С этого началось их общение. Потом он провел всех в избу, рассадил, поговорил с президентшей. Она поплакала, посмеялась, устыдилась, возрадовалась, всё для себя выяснила. Пришла пора выполнить обещание, данное охраннику.
– Отец Кукша, со мной приехал мой защитник, полковник. Скажите, он интересуется, а будет он генералом?
Старец посмотрел на охранника, потрепал его даже по плечу и сказал любовно:
– Ну какой ты полковник, сынок? Ты же вор!"
ВИТЯ НА РАСПУТЬЕ
Алексей ИВАНОВ. Географ глобус пропил.– М.: Вагриус, 2003, 366 с., 3000 экз.
Одной из достопримечательностей издательства «Вагриус», как известно, являлась неразлучная пара корректоров: В.А.Жечков/С.Ф.Лисовский. Видно, свой нелегкий хлеб они отрабатывали вовсе не в поте лица, за что и были понижены в должности до «п.корректоры».
А при чтении романа Алексея Иванова в памяти, несомненно, возникает «доперестроечная» проза дементьевской «Юности» 70-х—80-х годов: оптимистичная «несмотря ни на что», вообще отстраненная от «большой» проблематики и завязанная на личных отношениях. Не зря такое место в ней занимают воспоминания главного героя – судя по всему, ровесника автора, 1969 года рождения.
«Тинейджерское» время больших открытий и откровений, школьные будни и поход с учениками по тайге, машина времени, изобретенная Алексеем Ивановым и сделанная «в металле» издательством «Вагриус», работает, тем не менее, льет воду на мельницу тихой ностальгии. Уходит от главного героя Виктора Служкина к его другу Будкину жена, «томящаяся нежно» прекрасная «училка» Кира Валерьевна, жаждущая «настоящего мужика», так и не дожидается того же Служкина к себе в постель из душа – вернее, дожидается, но он, гад такой, выпивает там две бутылки вина; девятиклассница Маша на последних страницах оказывается дочкой «железного завуча» Розы—"Угрозы" Борисовны; плюс прочие страшные подробности текущей жизни – короче, сплошное бегство от реальности в «другую» реальность. Эскапизм, так сказать, но с поправкой на «чернуху» 90-х. И ничего это не меняет. Возврат чреват повторением. А «не повторяется такое никогда». Витязю на распутье надо куда-то идти дальше. Вопрос только в том – куда? Главный, неизбывный вопрос, от которого не уйти обратно.
«Яркий солнечный полдень рассыпался по Речникам. Мелкая молодая листва на деревьях просвечивала, пенилась на ветру и плескалась под балконом. Служкин на балконе курил. Справа от него на банкетке стояла дочка и ждала золотую машину. Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества».
Вот такой предложен автором актуальный набор для выбора дальнейшего исторического пути. Опять же – каждому свое...
ОГОНЬ
Сергей АЛЕКСЕЕВ. Скорбящая вдова (Молился Богу сатана).– М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2004, 314 с.
Серия – «Русская остросюжетная проза». Среди персонажей – царь Алексей Михайлович Романов (Тишайший), протопоп Аввакум, боярыня Морозова, Князь Тьмы, бояре, крестьяне, духи умерших, бесы и прочие действующие, а равно бездействующие лица, физиономии, а также откровенные хари. Сюжет – умыкание из-под царевой власти Наследства царевны Софьи Палеолог, «сорока возов» с мудростью мира, включая оригинал Евангелия от Матфея. Исторический триллер по канве XVII века Сергеем Алексеевым замешан на славу – так и просится на экран. Только вот полустихотворная стилизованная под старину речь романа вряд ли зазвучит там. За 12 лет сценарий для Мосфильма и даже для Голливуда не пишут.
Призыв сожигаемой боярыни Морозовой: «Не балуйте царя!» – звучит, надо признать, сверхактуально посегодня. Впрочем, как и рассуждения Тишайшего, обращенные к Аввакуму: «Как я замыслил, так и стало. Не Никона – другого б посадил. И всякий сотворил бы то, что сотворилось. Не лепо нарушать устройство и резать по живому, бросать на землю и попирать ногами славу дедов, худо раскол чинить и сотрясать устои, и возмущать толпу… Все скверно, но надобно – нужда… Зачем? Чтоб утвердиться на престоле. Ты сведомый в делах духовных, но помыслы царей и царств совсем иные. Род царственный сменить – се не кафтан переодеть. Бориска Годунов зело хотел, царевича убил, освободился от Царьграда и тайно мыслил совокупиться с униатством, всем иноземцам зад лизал. Иванову главу поднял на пять сажен, чтоб утвердиться, а пушку лить велел, что не стреляет… Подняться мыслил, встать на ноги, да не посмел разрушить прежний строй, уменья не достало, воли. Приданое в руках держал и ведал его силу! Но не решился воздеть над головой и крикнуть: Святая Русь – суть Третий Рим!.. А еже бы решился – престолом бы и ныне владели Годуновы. Так-то, распоп… не усидеть тому, кто старым жиром кормится, кто подданных своих травой питает. Увы, Петров сын, Аввакум, младому зверю и должно есть сырое мясо, с кровью… Святой Владимир Перуна отринул, попрал тысячелетний ряд (с тысячелетним, конечно, и поспорить можно, но не суть.– В.В.) и свой срядил. Огнем крестил, мечем, и посему пять сотен лет владел престолом род его. Вот и помысли, Аввакум: не учини раскол, не дай вкусить огня – удержатся ли на престоле мои потомки?»
Короче, «молился Богу сатана и вымолил Россию для мучений!»
МЕСЯЦ АМИКОШОН
Андрей ТУРГЕНЕВ. Месяц Аркашон.– СПб.: Амфора, серия «Новая волна», 2004, 302 с., 3000 экз.
В 1990 году на конференции «Постмодернизм и мы», проведенной Литературным институтом, мало кому еще ведомый уральский самородок Вячеслав Курицын, слегка стесняясь первого выхода «в большой свет», сделал яркий и сразу запомнившийся доклад о родстве современного постмодерна с первобытным искусством. Как нередко случается в подобных ситуациях, самородок сразу оказался в опытных руках ювелиров... Где-то подрезали, где-то, наоборот, прирастили – огранили, в общем, до полной неузнаваемости.
В 2002 году, 12 лет спустя, его появление на публичном обсуждении романа Александра Проханова «Господин Гексоген» вызывало уже следующие комментарии: «Курицын пришел, а он просто так никуда не ходит». То есть репутация уже установилась, и жизнь – удалась.
Однако, судя по всему, существует не только «память металла», но и «память кристалла». Уже авторитетный критик «новой русской литературы» решил на время сам «стать водой» и написал свой «Месяц в деревне» (отсюда, видимо, и псевдоним). Деревню для этого отыскал, понятно, в «Европке» (говоря словами одного из персонажей «Аркашона») и задумал, в качестве бриллианта чистой воды, произвести гамбургский расчет со всеми ювелирами мира, вместе взятыми.
Для чего с разными вкусными частностями (например: туристы и устрицы – близкие по смыслу слова) описал полный трах-тарарах в рамках шенгенской богемы, сексуально сливающейся с элитой. И в меру понимания оной богемы, разумеется. Под этот разнообразный трах-тарарах вскользь высказано несколько важных для автора и, видимо, выстраданных им самим мыслей: вроде того, что мировая элита едина, однако находится на пороге больших перемен, когда «мембрионы» (тоже вкусный транслингвистический синтез слов member в смысле «член общества» и "эмбрион) «золотого миллиарда» будут безжалостно выкинуты этой самой элитой на сквозняки мира, несмотря на то, что они «свои» и вот уже сотни лет жили рядом в «нижнем городе». Поэтому в преддверии подобных больших перемен, в этот случающийся раз в столетие месяц амикошон, шанс выбраться «наверх» получают разные особо одаренные особи из нижнего мира с безотказным членом и прочими нужными талантами. Как это, собственно, и происходит с главным героем [романа] (так, в скобках квадратных, обозначена жанровая принадлежность издательством «Амфора»): жиголо и танцором.
«Всех делов,– повторяет Алька,– не замыкаться. Не бояться выйти за пределы. Вот так». Финальная мудрость из сферы занимательной геометрии. Хэппи энд. 10 баллов в шорт-лист. Оно и ясно: критик критику – как ворон ворону, а не как человек человеку...
Но что касается пародийной сцены кульминации-развязки в пещере со стрельбой, рвотой и прочими профессиональными фокусами; что касается следующих суперэлитных сентенций: «А ты забудь... о человеке. Недолго ему осталось, человеку. Пора репетировать исчезновение. Создавать общие семьи с животными, прививать себе гены растений, вводить в кровь порошок минералов»,– это, всё, конечно, от страха быть собой, от невозможности исполнения заветного желания: восстановиться в своем прежнем, самородном, богоподобном состоянии. И ни месяц, ни год, ни сто лет амикошонства с «мировой элитой» (которая, заметим, по природе своей вовсе не элита, а всплывшая наверх и застывшая буржуазия) здесь не помогут.
