Текст книги "Газета День Литературы # 97 (2004 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
Под родными осинами лукавый реализует это так: среди ночи в комнату честной девицы лезет какая-то диковинная змея, но это не змея, это нечто из разряда медных труб: телескоп на медных заклепках, привезенный в Сибирь ученым немцем для наблюдения солнечного затмения…
И все это отнюдь не затмение разума. Это непредсказуемая российская реальность, испытываемая изумленным разумом. Фирменный прием Мартынова, личное клеймо – стилистический кульбит, логика, кусающая самое себя за хвост. Искатель руд продает на базаре диковинный прут, вонзаемый в землю для изыскания руды, – и всего-то «за три рубли». В ответ – формула Игнашки – апофеоз мартыновского интеллектуализма:
«Коль прут сей видит вглубь земли, так он не стоит три рубли, а коль он стоит три рубли, так он не видит вглубь земли» .
После этого патетика может сколько угодно трубить, а «сибирский отдаленный край» – грезить о светлом будущем, но капля трезвящего яда уже пущена в этот пьянящий взвар, и кружевная пена стиха, виртуозно подгоняемого то под купецкую непредсказуемую дурь, то под студиозное умничанье в духе XVIII века (вплоть до мастерской силлабики), – все бурлит вокруг камня, с философской невозмутимостью водруженного в центр этого действа. «Непостижимо для ума на свете многое весьма» .
Пока такое бурление духа остается веселой игрой, оно сходит «ярому шутнику» с рук. Он может пройтись вслед за Исаковским вдоль деревни, от избы и до избы, повторив это путешествие в следующем стиле: «И есть города и селенья в стране телеграфных столбов, гулянья и увеселенья в стране телеграфных столбов» .
Но всякое соприкосновение этих дразняще-ироничных гуляний-увеселений с реальными делами партии и народа, посылающих лучших сынов на освоение Сибири, чревато коротким замыканием.
Тучи сгущаются. Мартынов чувствует приближение грозы. «Вот и ласточка вьется в саду на свою, на мою ли беду… Облака в сорок пятом году!» . В этом победном году Мартынов издает в Омске книгу стихов «Эрцинский лес», она-то и переполняет терпение властей. Отвечать приходится по совокупности за всё написанное: Мартынов обвинен… в мистицизме (слава богу, что уже не в контрреволюции, как за десяток лет до того). «Сибирская берлога» более не спасает: Мартынова уже слишком хорошо знают за пределами Сибири – после разгромной кампании в критике поэт Леонид Мартынов на целое десятилетие оказывается в глухом запрете.
И здесь начинается сага о сибирском характере. Во-первых, Мартынов, отрезанный от читателей, не только не перестает писать, но с удвоенной энергией продолжает. В стол. Во-вторых, работая в стол, он не только не обнаруживает признаков покаяния, но упрямо гнет свое, доказывая, что после зимы непременно наступает весна, и никаким силам не дано отменить эту природную неотвратимость. (Смысл метафоры прозрачен, потому что «зима» – то самое время года, в которое вморожен поэт). И, в-третьих, в 1947 году, то есть в самом начале «срока» он – в развитие этой метеометафоры – пишет следующее стихотворение:
«Когда январь Семнадцатого года вдруг изошел февральскою метелью, чтоб обернуться мартом с красным бантом и отступить, и место дать апрелю, и маю, и июню, и июлю, и августу, когда не от прохлады, а без пощады листья пламенели, чтоб сквозь сентябрь, сметая все преграды, пришел Октябрь в распахнутой шинели».
Не фантастика ли? В стол пишется стихотворение, номинально вполне официозное, и не ради выхода из запрета, а без всякой на то надежды! Николай Тихонов всю жизнь писал в стол, но он прятал туда то, что никак не влезало в ворота идеологии, а Леонид Мартынов пишет в стол то, что, казалось бы, совпадает с идеологической матрицей!
Да в том-то и дело, что внешне, может, и совпадает, да продиктовано абсолютно независимым духовным поиском, и к тому же вряд ли способно обмануть идеологических караульных 1947 года, отлично знающих, что во всей прежней лирике Мартынова советские символы можно пересчитать по пальцам одной руки .
То, что символы появляются у позднего Мартынова, – например, стихи о Ленине, каковых не найдешь в его ранней лирике (хотя искреннюю любовь к вождю он испытывал с юности), – акт внутренней эволюции, которую я не решился бы назвать «отмобилизованностью». Это работа того самого интеллекта, который шутил с невменяемой реальностью и иногда бесновался вместе с нею, – глубинная работа, которая помогла Мартынову не только пережить «темное» для него послевоенное десятилетие, но и ярко вспыхнуть в момент, когда после развенчания умершего Сталина он вдруг вернулся на литературный небосклон.
Это поэтическое светило взошло уже на моей читательской памяти: мы подхватывали мартыновские строчки, они звучали набатом в унисон Первой Оттепели, в тепле которой отогревалось, разогревалось, перегревалось мое конфирмованное Двадцатым съездом поколение – последние советские идеалисты. Мы читали:
«Вода благоволила литься! Она блистала столь чиста, что – ни напиться, ни умыться. И это было неспроста. Ей не хватало ивы, тала и горечи цветущих лоз. Ей водорослей не хватало и рыбы, жирной от стрекоз. Ей не хватало быть волнистой, ей не хватало течь везде. Ей жизни не хватало – чистой, дистиллированной воде!»
О, как не хватало жизни процеженному сквозь идеологические фильтры, дистиллированеному соцреализму! И горечи ему не хватало. И права искусству течь везде, где еще стояли сдерживающие плотины.
Мы читали: «И вскользь мне бросила змея: – У каждого судьба своя! – Но я-то знал, что так нельзя – жить, извиваясь и скользя».
Не своя у каждого, а общая брезжила судьба. Мы подхватывали строки, осознавая себя: мы презирали извивающихся, ускользающих карьеристов и смиряющихся приспособленцев.
Мы читали: «Из смиренья не пишутся стихотворенья, и нельзя их писать ни на чье усмотренье. Говорят, что их можно писать из презренья. Нет! Диктует их только прозренье» .
Мы всматривались в будущее, очищенное от скверны «культа личности», не мудрствуя лукаво над тем, что это такое. Главное было – распрямиться.
«Мне кажется, что я воскрес. Я жил. Я звался Геркулес. Три тысячи пудов я весил. С корнями вырывал я лес. Рукой тянулся до небес. Садясь, ломал я спинки кресел. И умер я… И вот воскрес: нормальный рост, нормальный вес – я стал, как все. Я добр, я весел. Я не ломаю спинки кресел… И все-таки я Геркулес».
Мы ломали спинки кресел на семинарах, отстаивая от обвинений в мелотемье очерки Овечкина, повести Веры Пановой и «Оттепель» Эренбурга. Мы все отчетливее видели наших противников.
«От города не отгороженное пространство есть. Я вижу: там богатый нищий жрет мороженое за килограммом килограмм. На нем бостон, перчатки кожаные и замшевые сапоги. Богатый нищий жрет мороженое… Пусть жрет, пусть лопнет! Мы – враги!»
На пространстве неотгороженной (отгороженной! Надо же было читать мартыновскую тайнопись!) правительственной дачи нам представлялся то ли сексот в бостоновом костюме, то ли бюрократ в замше – мороз шел по коже от его наглости и от нашей решимости…
«Примерзло яблоко к поверхности лотка, в киосках не осталось ни цветка, объявлено открытие катка, у лыжной базы – снега по колено, несутся снеговые облака, в печи трещит еловое полено… Всё это значит, что весна близка!»
Весна 1956 года бушевала на факультете и в наших душах. Мартынов был – вестник этой весны. Я бы не поверил, если бы мне сказали в ту пору, что все эти стихи, рождающиеся прямо от солнечных бликов на оттаивающих стенах, – написаны за десять лет до того, в глухом душевном «подполье», под замком запрета, в полной, казалось бы, безнадежности, и только теперь вышли на свет, то есть вышли в свет.
Но и свежие, только что написанные стихи Мартынова завораживали:
«Это почти неподвижности мука – мчаться куда-то со скоростью звука, зная прекрасно, что есть уже где-то некто, летящий со скоростью света!»
Со скоростью света разбегались в читающем поколении стихи наших молодых поэтов, еще не знающих, что они – будущие «шестидесятники». Их подгоняло эхо.
«Что такое случилось со мною? Говорю я с тобою одною, а слова мои почему-то повторяются за стеною, и звучат они в ту же минуту в ближних рощах и дальних пущах, в близлежащих людских жилищах и на всяческих пепелищах, и повсюду среди живущих. Знаешь, в сущности, – это не плохо! Расстояние не помеха ни для смеха и ни для вздоха. Удивительно мощное эхо! Очевидно, такая эпоха».
Эпоха звала молодых. Великий ее поэт подавал нам руку: «Спрыгиваю с пьедестала, ставлю тебя на него я, чтобы чело твое заблистало лавровой листвою. И, триумфальной трубою провозгласив восхваленья, живо справляюсь с тобою, новое поколенье!»
Самое завораживающее четверостишие трубным гласом зазвучало со страниц сенсационного «Дня проэзии-1956», где рядом с горестным молчанием зеков Заболоцкого пробил бой мартыновских часов:
В час ночи
Все мы на день старше.
Мрак поглощает дым и чад.
С небес не вальсы и не марши,
А лишь рапсодии звучат…
Вальсы – мещанская развлекаловка. Марши – пустая официальщина. Рапсодия… что это? Что-то народное, всемирное, героическое, скорбное… Мы становились старше не на день, а на вечность.
Это был звездный час поэзии Леонида Мартынова.
Дальше – еще четверть века отмеряет ему судьба.
За эти годы он выпускает двадцать книг. В том числе мемуарную прозу. Но главное – поэзия. «Одни стихи приходят за другими» . Поэтическая картина вселенной, брезжившая сквозь толщу материала, завершается.
Это именно Вселенная.
Постичь ее безбрежность помогают «теноры ХХ века» – физики. Клянясь «пречистым атомом и всеми электронами» , Мартынов готов «весь мир творить заново». То есть: «окончательно упорядочить первоначальный хаос». Если мир – это «бездна пламенных мирков, бешено летящих по орбитам» , то надо упорядочить орбиты, угадать траектории, познать законы. Мир пахнет кибернетикой и полупроводниками – значит, «у всего орбита есть и ось» .
К общему для Октябрьского поколения ощущению «земшарности» добавляется вера в безграничное могущество разума, переходящая у Мартынова в апофеоз интеллекта, которому должно быть подвластно всё. «Рассудок может сдвинуть горы» . Конечно, не сразу. «Всего еще понять не можем – как видно, время не пришло, и долго мы не подытожим всего, что произошло» .
Произошло столь много, и столь страшного, что итоги и впрямь опасны. А Мартынов охвачен желанием именно все подытожить: осмыслить как целое. Но как? «Рядом с райским садом порядочно попахивает адом» ; белое оборачивается черным; корень зла если и найдут, то скорее всего от греха подальше закопают обратно. Но: «прячется и в каждой лжи что-то ей и противоположное, только всё как следует свяжи!» По неистребимой гегелевской методике, впитанной, надо думать, с азами марксизма, Мартынов в каждой взаимоисключающей паре отыскивает вектор взаимодействия, «чтобы два облика в один слились, в мечтах лелея нечто третье».
В ситуации глобального противостояния двух сверхдержав эта философема наполняется неподражаемой мартыновской «невозмутимостью», прикрывающей все ту же вселенскую тревогу:
О, земля моя!
С одной стороны
Спят поля моей родной стороны,
А присмотришься, с другой стороны, –
Только дремлют, беспокойства полны…
Непредсказуемым броском ракеты эта земшарность переводится на конкретную орбиту: за два года до запуска соответствующего спутника Мартынов предсказывает этот инженерный триумф:
…Но ведь, впрочем,
И устройство луны
Мы изучим и с другой стороны:
Видеть жизнь с ее любой стороны
Не зазорно ни с какой стороны!
Магия всеединства требует связать не только разорванные концы пространства, но и разлетающиеся бездны времени: прошлое, будущее…
В рапсодиях вечного особенно серьезен мотив истоков и, в частности, магия имен. Меж отпрысками кантониста Збарского и жителями Маркизовой Лужи гуляет вольная тень коробейника Мартына Лощилина, который в пореформенные времена шатался «по гулким руслам пересохших рек» , любовался «азиатскою луной» и предлагал угрюмым сибирякам умные книжки…
Кажется, само магическое звучание имени значит тут не меньше, чем осознание прямого родства. Во всяком случае, Мартынов день Леонид Николаевич выделяет из всех дней года, и числит своими символическими собеседниками Мартина Турского и Мартина Лютера.
Это вообще важный лейтмотив мартыновской лирики: поиск следов. «Какой ты след оставишь?» «На мягком камне рыбий след»? «Незримый прочный след в чужой душе на много лет»? Следы – знаки закономерных траекторий. Заклятье против хаоса, анафема забвенью, битва разума с бессмыслицей.
…Таится смысл во всем:
В машинном газе, в девушке со псом
И в мальчике, идущем колесом…
В толченье атомов, как будто смысла нет,
Но соразмерен стройный бег планет,
И кто дерзнет, тот станет невесом!
Окутывая будущее флером благоденствия, Мартынов, однако не рискует прописывать его зримые приметы. Его охватывает тревога уже и по поводу собственной роли. «Ослабевает интерес к моим блистаньям и твоим», – обращается он к музе. – «А почему? А потому, что излучающие свет, мы оба озаряли тьму, которой нынче больше нет» . Написано – в 1970 году. Еще целое десятилетие предстоит поэту озарять то, в чем вроде бы нет тьмы, прекратившейся в середине 50-х годов. И притом – у него чувство, что за спиной – пестерь, полный… «найденных потерь» .
«Я, быть может, превращусь в горстку пепла, которая развеется на ветру»…
Еще точнее – предчувствие наступающей старости: «уже нигде ты и уже ничто ты, и место занимает молодежь» . Но ведь места во Вселенной должно хватить всем? Это в принципе, а конкретно: «свои стихи я узнаю в иных стихах, что нынче пишут» . Объяснение – чисто философское: «тут все понятно: я пою, другие эти песни слышат» . А вот чувства при этом – чисто человеческие. И слышат, и подхватывают, и тиражируют.
Что же именно подхватывают?
Блеск головоломных эпитетов. Сцеп неожиданных смыслов. Шарады обертонов. «Сельцо, крыльцо, кириллица перилец» . Главный наследник – Андрей Вознесенский – свистит по параболе, прячет смятение под мозаикой непредсказуемых красок. В этом обновляющемся контексте наследие Мартынова всё чаще воспринимается как чисто формотворческое (с каковой метой и уходит он в энциклопедии).
Да, Мартынову никогда не был чужд формальный блеск. И даже щегольство. И даже штукарство. «Мис ОБВ, Мис ОБВ!» Но, заметьте, – с насмешливым разъяснением в примечании: «лишь мне понятен смысл этих слов», и далее расшифровка: Машинно-истребительная станция объединения по борьбе с вредителями растений. Вывеска: МИСОБВ.
Сравните: у Маяковского аббревиатуры завораживают, это трубный глас грядущего, а у Мартынова – это абракадабра, мистифицирующая реальность и скрывающая связь вещей. Знаменитые мартыновские цепочки слов, гроздья рифм, орнаменты звуков – вовсе не чистая форма (чистой формы вообще не бывает), – это попытка вернуть распадающемуся миру единство хотя бы через связь слов. «Страна Леведия, страна Лебедия, страна Ливадия…» Объяснение для непонятливых: «Так на Украине, как и в Болгарии, звались левадами луга и рощицы…» Чует, что ли, где через полтора десятка лет окажутся Украина и Болгария?
«Вы не видели Овидия? – Нет, но видел я Овадия» . Это что, игра с древнегреческими нетленностями? Перебирание коктебельских камешков в доме Волошина? Очередная «беседа в беседке»?
А может – попытка разгадать, почему эпоха «сбывая с рук… сбивает с ног»? Попытка заклясть историософский ужас: «Древле был страх омонголиться, позже был страх отуречиться, после был страх онемечиться…» Игра синтагм? Или – попытка вписать страхи России в страхи человечества, которое «мучится, плачется, молится» ? На миру и смерть красна?
В стремлении найти точку опоры в кренящемся пространстве мироздания и точку отсчета в ускользающем времени истории, все еще надеясь связать пережитое «в единый опыт» – он в последний раз оглядывается:
Всё ты должен сказать
На столетья вперед,
Оглянувшись назад
На Семнадцатый год!
Человек своего времени, сын своего поколения, великий советский поэт Леонид Мартынов завершает этим стихотворением свой путь.
Он умирает летом 1980 года, когда держава посылает ограниченно-обреченный контингент в последний поход, и закатная заря уже загорается на афганском горизонте.
На его счастье, он не успевает услышать, как звучат медные трубы этого отбоя.
Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ
НАСЧЕТ КАРТОШКИ
"То пишу понемножку,
То меж дачных зевак
Поливаю картошку,
Как Борис Пастернак..."
Борис БЕЛЯКОВ
Не морковь, не морошку,
Не в саду кипарис —
Посадил я картошку,
Как мой тёзка Борис.
И стишата кропаю,
Как и он, без конца.
Лишь ботву поливаю,
Не спускаясь с крыльца...
А чтоб действовал чётко
Поливной механизм,
Заправляюсь я водкой,
Будто Ельцин Борис.
Пышут щеки пунцово,
И меня тут не трожь!
На Бориса Немцова
Я при этом похож.
...За картошкою лазит
Полсела пацанов.
Проучить их мне разве,
Как Борис Годунов?..
Но ухмылкой бесовской
Искушают враги:
Как Борис Березовский,
Ты отсюда – беги!
Уходи огородом,
И таких вот стихов
Не возделывай сроду,
Как Борис Беляков!
