Текст книги "Газета День Литературы # 97 (2004 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Совершенно разбитый я завалился на кушетку и бессмысленно смотрел на яблоневый закат в переплете шелестевших по раме ветвей. Наконец совсем стемнело. За перегородкой, – а за перегородкой была комната Анжелы, – послышались оживленные, приглушенные голоса девочек. Они долго о чем-то разговаривали, мне даже казалось, спорили. Беседа несколько раз прерывалась и после недолгих интервалов вновь возобновлялась, и вновь прерывалась. И хотя я не различал слов, создавалось впечатление, что речь идет вовсе не об их скором отъезде, нет, совсем не об этом.
Когда все в доме улеглись, из-за перегородки в мою, ставшую немой, комнату пришли звуки, прежде мною не слышимые или не имевшие прежде столько остроты, как в эту ночь. Мне казалось, я слышал каждое движение Анжелы, слышал, как она переворачивается в постели, поправляет одеяло, как она долго не может уснуть, пока наконец-то не замирает в глубоком и нервном выдохе – и всё затихает. Вскоре забылся и я.
Утром закончится моя юность и наступит время молодости – время, когда мы уже не пишем стихов; время, которое уходит от нас очень и очень быстро; время, в котором невозможно восстановить хронологическую последовательность событий, чувств, переживаний; время, созданное из очень хрупкой, незащищенной опытом мозаики бытия, легко меняющей свой рисунок и оттенки от любого внешнего сотрясения, словно в той самой детской игрушке – калейдоскопе.
Проснувшись поздно, много позднее солнца, я еще рассеянным взглядом долго наблюдал за золотой пылью, суетящейся в боковых, уже пробившихся в комнату, потоках света. Но это не успокаивало, и нерешительность и тревога сильнее сковали мое тело. Я долго одевался, не всегда угадывая предназначение давно знакомых предметов, неряшливо умылся, забрал со стола яблоко и поплелся в верхние огороды, минуя виноградники с исходившим от них терпким ароматом увядания и прощальным трепетом ниспадающих листьев. По благородному бледно-голубому небу медленно удалялись на север редкие жемчужные облака.
Прослушав скрип покосившейся калитки, я приблизился к добротному невысокому сараю с известным мне винным погребом. Из-за сарая, со стороны виноградника, передавалось некое оживление. Что-то заставило меня прижаться к нагретой шершавой стене и под изумрудной тенью грубоветвистых, моего роста, яблоневых деревьев заглянуть туда.
Утомленная хозяйка, свесив узловатые руки, неподвижно сидела на доске, перекинутой через крепкие ящики, выбранные из большого количества сложенных вокруг. Габриэла внимательно и неожиданно ловко перебирала и укладывала в широкий старинный чан сочные, легко ранимые плоды винограда. Анжелы не было. Я почувствовал себя одиноким, потерянным, ощущение физической беспомощности опустило меня на землю.
Прошло несколько бессмысленных, опустошающих минут. Но вот несколько неразборчивых фраз побудили меня подняться и осторожно выглянуть из моего сомнительного убежища.
Анжела стояла вполоборота в некоторой задумчивости. В это время Габриэла собирала волосы сестры в косу. Затем, подвернув джинсы и ополоснув из глиняного кувшина загорелые ноги, Анжела осторожно ступила в чан с виноградом.
Медленными, внимательными движениями она начала первобытный, языческий танец виноделов – искренний, дерзкий, созидающий, благословляющий ниспосланную людям виноградную лозу.
Первые, еще сосредоточенные и скованные движения вскоре приобрели уверенность и грацию. Молодое, гибкое тело уловило генетический ритм, и выдавливание виноградного сока приобрело ритуальный, мистический характер. При каждом движении золотой сок омывал прекрасные ноги и смешивался с девичьим потом, чтобы забродить и превратиться в напиток солнца и страсти.
Лицо Анжелы приобрело гармоничное движениям выражение – просветленное и немного озорное. Горячие, почти рубиновые губы нашептывали какую-то мелодию, задавая ритм. Ресницы изредка приподнимались и сияющие глаза радостно смотрели на зачарованных женщин.
Становилось жарко. Непослушные, выбившиеся из косы волосы и белая мальчишечья рубашка стали прилипать к разгоряченному телу. Анжела расстегнула ее и опустила на землю, застенчиво и аккуратно, словно подвенечное платье. Теперь лишь застиранные джинсы плотно облегали ее сияющее тело.
Девушка продолжила свой таинственный, волнующий танец. Жар этого танца, блеск тела, движение невинной груди; жар в моем теле, гулкое биение сердца, моя обреченность и ее божественность – всё это смешалось в какое-то благодатное греховное вознесение моё – в мою внезапную судьбу.
Сердце забилось ещё быстрее и каждое его сокращение гулко отдавало в набухших висках. Наверное, я потерял всяческую предосторожность и излишне высунулся из своего укрытия – она заметила меня, и наши глаза встретились. В ее глазах не было ни смущения, ни презрения, в них было только удивление и покорность. Показалось, что и другие женщины заметили меня и я, спотыкаясь и чуть не падая, под грохот барабанящего сердца побежал к дому.
В комнате непослушными руками, суетливо, я стал собирать свои вещи и соображать, как часто отходят автобусы и удобно ли уехать на попутке. Вещи выпадали из рук, терялись, скомканными ложились в саквояж. Этюдник никак не хотел складываться, в конце концов, на нем сломался замок. Собранные в кучу картины никак не повиновались шпагату, который предательски рвался при всех попытках их перевязать.
Неожиданно до моей руки кто-то дотронулся. Я повернулся и увидел влажные глаза Анжелы, ее приоткрытый рот, ровный ряд белых зубов, родинку. Ощутил дыхание. Моя тщедушная грудь должна была вот-вот разорваться. Сердце бухало, и его мощные импульсы больно отдавали в шею и мою бедную голову. Я робко протянул руку и через тончайшую материю рубашки ощутил податливость горячего и желанного тела…
О том, что происходило позже, остались лишь яркие отрывочные воспоминания. Оглушенный и невменяемый от произошедшего, задыхаясь, бегу вслед за неотпускающей мою руку девушкой. И вот мы на берегу. Габриэла помогает сестре столкнуть лодку. И мы уже в ней. Но руки не повинуются мне. Габриэла садится за весла, и мы отплываем. Отец девочек что-то встревоженно кричит нам вслед. В руках у него появляется ружьё, он целится, затем опускает ствол и, как-то сразу вдруг поникший, провожает нас непонимающим мучительным взглядом...
Счастье наше длилось недолго. В январе Анжела заскучала по сестре, покинувшей нас вскоре после побега, и собралась её навестить. Но в автобусную остановку, где она стояла в ожидании рейса, врезался грузовик – один человек погиб. Это была моя Анжела.
Прошло уже немало лет. Волосы мои заметно поредели. Руки по-прежнему выполняют лишь привычные равнодушные движения по холсту, а после подъема на третий этаж уже требуется отдых. Осень пробуждает нежные чувства, как родное существо, так что за ней даже хочется ухаживать, а весна – весна как-то стала чужой и ненужной. Медленно и неинтересно текут мои дни, они объединяются в месяцы и годы жизни обычного москвича.
Дверь моего подъезда отправляет меня на аллеи Девичьего поля. Золотые и тихие осенью, зимой они часто приводят меня к чистому сиянию куполов Новодевичьего монастыря, а с первыми лучами весеннего солнца возвращают в сердечную клинику на Большой Пироговке, после которой от расплавляющего летнего зноя я надолго скрываюсь в санатории на Пироговском же водохранилище. И так из года в год.
Но в день гибели моей Анжелы – 28 января – я правдами и неправдами оказываюсь в N-ске, покупаю две бордовые розы, еду на кладбище, нахожу родную могилу и протираю на памятнике выцветшие буквы. Чуть позже молча появляется знакомая женщина в черном платке – сестра. Я оставляю цветы и ухожу, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Неторопливо брожу по кладбищу, часто останавливаясь перед заброшенными захоронениями, и размышляю о бренности земного существования. Когда начинает темнеть, я возвращаюсь к Анжеле – отдыхаю рядом с ней, стараюсь придать прежний вид оказавшимся за оградой цветам, более похожим теперь на два остывших сгустка ее и моей крови.
Владимир ВИННИКОВ КУЛЬТУРА И ТЕРРОР
Начну эту статью с крамольной мысли. Прозвучит она так: катастрофы стали неотъемлемой частью нашего способа жизни, то есть частью нашей культуры. Причем катастрофы не техногенные, как можно было бы ожидать, учитывая степень износа российской инфраструктуры, а вполне «гексогенные». После расстрела Дома Советов, после Грозного и Буденновска, после взрывов в Печатниках и на Каширке, после гибели «Курска», после «Норд-Оста» и Автозаводской, после развалившихся в воздухе самолетов, которые вылетели из Домодедово, – трагедией в Беслане переполнилась какая-то незримая мера народного и вышнего терпения. Количество окончательно перешло в качество.
Механизм «управления людьми посредством страха», где в унисон шелестят все пять «ветвей» или, вернее, «лучей» власти: от исполнительной до террористической, – утратил свою маскировку, а потому террор перестал быть террором. Никто ведь не называл и не называет «террористами», скажем, латиноамериканские «эскадроны смерти» – это просто данность тамошней культуры, тамошней модели «зависимого развития» под крылом западных монополий и МВФ (что, в сущности, одно и то же). «Чеченские сепаратисты», «ваххабиты» и прочая – не более чем их адаптированный к российским условиям вариант.
Если у наших властей назревают экономические, социальные или какие-либо иные трудности – со стопроцентной гарантией можно ждать «громкого» теракта с человеческими жертвами. Если у американских властей назревают какие-либо трудности с нашими властями – то же самое. «Война исподтишка» вполне может претендовать на то, чтобы называться символом современности. Не исключено, конечно, что непосредственных исполнителей и даже организаторов терактов используют «втемную», под флагом той или иной идеологии. «Чеченский сепаратизм» в этом отношении функционально ничем не хуже «ваххабизма», «антиглобализма» или любого иного «-изма». Однако проблема заключается вовсе не в них как таковых.
Проблема – применительно к России – заключается прежде всего в нас самих, в той системе ценностей, которая не на словах, а на деле принята нашим государством и нашим обществом. Если задать нашим соотечественникам вопрос о смысле их жизни, в подавляющем большинстве случаев окажется, что «дорогие россияне» озабочены собственным благополучием – независимо от того, какой именно круг потребностей включается в это понятие. Кстати, лозунг «удвоения ВВП», выдвинутый действующим президентом РФ чуть ли не в качестве национальной идеи, своей популярностью обязан именно негласной трактовке, что «всем станет вдвое лучше»: у кого на счету миллиард долларов, появится второй; а кто выпивает в день бутылку водки, сможет позволить себе две.
Раньше подобных благ ожидали поочередно то от «коммунизма», то от «рыночных реформ», то от «ваучерной приватизации». А врагами назначались соответственно «мировой империализм», «командно-административная система» и «красно-коричневые». В наборе с «пряником» удвоения ВВП роль видимого «кнута» поручена террористам: то ли «международным», то ли «чеченским», – ясности в данном вопросе пока еще нет, но сомневаться в том, что она вскоре наступит, не приходится.
Комплекс мер, предложенных президентом Путиным для усиления «властной вертикали», можно трактовать так или иначе, но бесспорно лишь одно – таким путем терроризм как феномен российской и мировой культуры не уничтожить. Мало того, что попытки заново опустить над Россией «железный занавес» беспрецедентно дороги. Самое главное, даже за опущенным занавесом, скорее всего, будет разыгрываться та же самая пьеса. Пока «бабло побеждает зло», терроризм, приносящий его модераторам «на выходе» целые горы этого самого «бабла», никогда не будет восприниматься как абсолютное и неприемлемое зло: «деньги не пахнут». Даже кровью.
Показательно, что деятели российской культуры сочли достаточным для себя слова соболезнования и перечисление денег пострадавшим (это в лучшем случае). «Весь сбор от самого посещаемого и самого дорогого нашего спектакля „Горе от ума“ мы передаем в помощь тем, кто пострадал от теракта в Северной Осетии. Что можем мы – артисты, театр? Конечно, духовно мы всегда стараемся, по возможности, поддержать людей в наше непростое время, но и небольшую материальную помощь тоже хотим оказать», – это слова художественного руководителя Малого театра, Юрия Соломина. В то же время Алла Пугачева 3 сентября проводила кастинг «Фабрики звезд-5» (Алла Гераскина, «Новая газета», 2004.09.09). А лидер группы «Мумий тролль» Илья Лагутенко, выступавший 7 сентября в телемарафоне НТВ и «Нашего радио», посвященном памяти жертв бесланской трагедии, по сообщению ИА «Росбалт» 1 сентября на своем концерте в Риге отказался объявить минуту молчания в память жертв терактов в России.
Отечественные писатели-демократы вместе со своими западными коллегами критикуют Путина и Ко. За недостаток демократии. Осуждают шовинизм и требуют предоставить свободу Чечне, как Сергей Шаргунов. Отправляют российское правительство в отставку, как Людмила Улицкая. Самое малое – обвиняют его во лжи, как Владимир Войнович.
А чем отличается правительственная ложь о «монетизации льгот» от правительственной лжи о Беслане? Тем, что в первом случае за несколько ближайших лет тихо погибнут миллионы стариков, а во втором – сразу погибли сотни детей? Так в правительстве ли дело, в свободе Чечни ли? И неужели настолько высока «башня из слоновой кости», в которой обитают «властители дум», что они всерьез считают, будто с отделением Чечни террор в России прекратится? В этой связи можно привести слова о Беслане такого записного диссидента, как Василий Аксенов: «Примитивный либерализм, в плену которого находятся многие, в том числе наши правозащитники, расползается по швам… Я тоже, например, готов был бы при прекраснодушии своем дать немедленно независимость вольнолюбивой Чеченской Республике, но дело в том, что мы видели уже, что за этим последовало, какой за три года разбой был вокруг, как это дестабилизирует юг России, не говоря уж про человеческие жертвы…» Похоже, наши сторонники «переговоров с Масхадовым» и т.д. просто зарабатывают зарубежные гранты, издания, гастроли, лекции и прочие статусообразующие элементы своего «имиджа»/"мессиджа". У каждого своя работа…
Между тем, прямое пересечение собственно культурных институтов российского общества с актами террора становится всё более плотным. Даже сцена «Норд-Оста» в данном отношении не чета бесланской школе. И это вовсе не случайность. Российское общество не просто больно террором. Оно живет так, что обязано им болеть – жестоко и кроваво. Но кризис наступил в сентябре 2004 года в Северной Осетии.
Можно ли считать, что он миновал, что выздоровление теперь – дело времени? Нет – ведь главным во взаимодействии с террористами продолжает оставаться «спасение невинных заложников», а не уничтожение самих террористов и всей порождающей их инфраструктуры террора как бизнеса – инфраструктуры, заложенной в нынешнюю Российскую Федерацию. Нет ? ведь личный успех, несмотря ни на что, должен оставаться для россиян главным смыслом жизни; ничего иного в нашем информационном пространстве не говорится: ни о Родине, ни о народе, ни о Боге. Нет – ведь переживших взрывы бесланских детей столичные психологи учат, что прошлого уже нет, будущего еще нет, а значит – нужно жить только настоящим. Но настоящее для амёбы и настоящее для человека – это два принципиально разных времени.
Амёба живет только реакциями на доступные ее восприятию непосредственные сигналы внешней среды. Люди же способны запоминать прошлые события и экстраполировать их в будущее. Жителей России уже не первое десятилетие стремятся превратить из людей в амеб, заставить их забыть свою великую историю и не думать о завтрашнем дне. И террор ваххабитов используется здесь наряду с террором информационным и террором экономическим.
Кто здесь больший террорист: Шамиль Басаев или Егор Гайдар? Или, как говорил товарищ Сталин, «оба хуже»? И с кем вы сегодня, «мастера культуры»? С человекообразными «одноклеточными» амебами или с людьми?
Георгий СУДОВЦЕВ ММКВЯ-2004
На МосковскоЙ международной книжной выставке-ярмарке всё меньше выставки и всё больше – ярмарки. В центральном, 57-м павильоне ВДНХ царили «великие» российского книгоиздательского дела: ЭКСМО, АСТ, ОЛМА-ПРЕСС, РОСМЭН и другие. К их услугам – громкоговорящая связь, информационная служба, залы для пресс-конференций, гигантские павильоны, где проводятся встречи с популярными, «раскрученными» авторами, творящими современную «российскую» литературу наподобие того, как Зураб Церетели творит современное росийское монументальное искусство. В 20-й павильон отправлена публика помельче, наподобие издательства «Литературной газеты», а в 71-м, где представлен «мелкий бизнес» – вообще тишь и гладь, даже вход свободный. Но люди, конечно, предпочитают заплатить 30-60 рублей, а в день открытия, 1 сентября, и сотни приходилось платить, чтобы увидеть книжные новинки своими глазами и купить их без торговой наценки, достигающей порой 30-40% от цены издательства. Ну, и двойной контроль с металлоискателями: при входе на ВДНХ и в дверях павильона. А как же: теракты бумерангом возвращаются к авторам детективов и прочей «чернухи».
Впрочем, особых литературных открытий от этого «праздника книги» никто и не ждал: бизнес прежде всего, каждый дует в свою дуду, стремясь перекричать соседа-конкурента. Одни издательства сманивают «прибыльных» авторов у других, представляя это (и действительно воспринимая это) как свою величайшую коммерческую победу. Государственное присутствие сведено к минимуму. В прошлом году приезжал президент Путин и даже сказал несколько слов о национальной культуре, в этом – видимо, из-за теракта в Беслане – не стал. И так всё ясно. Телевизора хватит. Величайший успех – сняли отечественный «блокбастер» по книге Виктора «Ночной дозор». Книжка – так себе, из жизни вампиров, что называется, зато спецэффекты... Народ стонет от восторга, и по России от проката картины собрано свыше 15 млн. долл. – рекорд. Да еще режиссер Бекмамбетов за 4 млн. долл. продал права на прокат за рубежом «Ночного дозора» и грядущего «Дневного дозора». Для сравнения: объем национального книжного рынка в 2004 году составит около 700 млн. долл. 87000 всё еще издаваемых в России книг оказались лишь в 38 раз доходнее (не прибыльнее!) одного-единственного фильма. Да еще «культовый» западный режиссер Пол Верхувен берется снять «Зимнюю королеву» Б.Акунина (он же Б.Чхартишвили). Литература на глазах становится фундаментом для киноиндустрии. Впрочем, из всех искусств для нас важнейшим является даже не кино, а ТВ. Тот же Бекмамбетов прославился рекламными роликами для банка «Империал». Вот где объемы – 3 млрд. долл. в год, 20 «Ночных дозоров» сразу! А вы говорите – литература... Пишите лучше сценарии для рекламных роликов, господа!
Дмитрий ИЛЬИН БУНТ ПРОТИВ АБСУРДА О романе “Стамбульский зазывала” Владимира БУШНЯКА
Этот Роман, опубликованный в журнале «Наш современник» (2003, №9), скажем прямо, впечатляет: подкупающе простое течение сюжета с редкой глубиной ненавязчивого подтекста.
Стамбул. Точнее – крохотная часть города возле порта. Узкие мощеные улицы с бесчисленными лавками и магазинами для наших «челноков» и туристов. Трое молодых ребят из России и Украины работают здесь зазывалами: ловят «наших» на выходе из порта и препровождают их в магазины кожаных изделий. С каждой купленной вещи зазывала получает пять долларов. Заработок зависит от случая и оттого почти нищенский. Ребята очень мало едят, ночуют в копеечных отелях. Никаких радостей и вольностей – в двадцать-то лет. Тут они, как в тюрьме. Но всё сносят, ибо на родине, видимо, еще хуже.
Таковы рамки бесхитростной фабулы романа.
Изнуряющее пекло летнего Стамбула. Марево осатанелого каждодневного солнца – свидетеля и палача мельтешащего, нечеловеческого, по сути, абсурда без цели и смысла. «Шагаю,– повествует рассказчик в романе,– не зная, в какой стороне, на какой улице и в каком магазине окажусь через четверть часа, через пять минут. Просто иду навстречу случаю, как вчера, позавчера и как буду шагать, наверное, завтра, не зная, что ждет меня через минуту...»
Писатель художественно ёмко и точно передает ощущение наивысшей абсурдности жизни, в которой человек – продукт капитала (именно так! как бы по-марксистски это ни звучало) – неизбежно становится насекомым, подобно герою «Превращения» Кафки. Здесь параллель неизбежна – слишком очевидна социальная давильня денег на человеческий муравейник, что, расползаясь по сторонам от этой дьявольской силы, кишит и дышит уже другой, одноклеточной жизнью: «Я пошел вверх по улице. Узкая... она, подобно живому существу, шевелилась, издавала звуки, куда-то ползла... Пестрая людская масса непрерывно двигалась одновременно в противоположные стороны».
Существенным и значительным символом в романе представляется ослепительно-мертвящее, спозаранку заводящее пружину земных роботов, – солнце. Воистину желтый дьявол! Какая точная и убийственная метафора мефистофельских страстей Запада.
Солнышко... Ласковое и нежное, красное на русской Родине, оно становится дьяволом на чужбине. Как, впрочем, и сама чужбина для нынешних русских скитальцев в романе, алкающих в смуту не «правды небесной», по Достоевскому, а хлеба насущного, что «даждь нам днесь».
Колоритны они в романе. И главные персонажи, и те, кто, мелькнув, оставляют чистое свечение русского духа...
Новая профессия – «челноки». Она рифмуется с «бурлаками» не случайно – тяжкий, изнурительный и грошовый труд до предела. И за пределом. И, как водится, – женщины. Как в войну: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик», – русские стожильные женщины тянут воз этого рыночного проклятья на себе.
Владимир Бушняк – писатель истинно русского сострадания с некрасовской «закваской», с пронзительным светом «деревенской прозы». И оттого в романе женские образы так светлы и пластичны. Русская женщина – чистейшая мадонна в русской юдоли и чистейший образец терпения.
Бьёт муж. Но Настя-челнок не только понимает его, но и оправдывает: завод закрыли, нет работы, и муж «бесится» – переживает за детей и за нее. «Ему тоже какая-то разрядка нужна»,– заслоняет она собою любимого от ярости и жестокости мира.
Вот идут они, челноки, по раскаленной улице Стамбула с тяжелыми ношами.
Остановились – хлебнуть воздуха. И вновь идут так, что хоть земля разверзнись – они не остановятся. И всё в мире – пустое, ненужное, нелепое для их озабоченного ума, когда идут они, живое и негнучее тягло. На вопрос, в каком отеле остановились, одна отвечает: «В отеле Нюр... Хер... ой, да черт его знает, как он называется». Отель называется «Хюрриет».
Автор ничего не декларирует. Он, как истинный художник, живописует мир абсурда через характеры, психологическую мотивацию, детали.
Мир опрокинулся. И движение жизни потеряло логику, определенность, устойчивость. Появилась внезапно и так же внезапно сгинула печальная русская девушка Марина. Вышел ночью на улицу и пропал Виталий-челнок. Приехал из России Стас – искать исчезнувшую полгода назад сестру Виолетту. Закрылся вдруг магазин, где работала турчанка из Болгарии Таня – добрый и нежный друг главного героя романа Ивана Матвеева. Сгинула Таня, а с нею и ее сестра Айшет – девушка сердечной смуты Ивана. Тайная, роковая и, казалось бы, немотивированная сила отыскала для «зазывалы» Жени Карасика двойника, поразительно похожего на него местного жителя. А тот, бедолага, был, судя по всему, участником каких-то темных разборок. Но жребий расплаты пал на Карасика. Его встретили темным вечером на пустынной улице. Жестоко избили и отрезали ухо.
Видимо, это модель великого русского перепутья. Не город, не общество людей, а преисподняя, где появляются и исчезают людские тени, как ночные призраки. Здесь всё повязано не смыслом и добром, а фатальным, иррациональным абсурдом. Русская жизнь – словно говорит нам писатель, – утратив внутренний духовный стержень, становится призрачной. Это мертвая жизнь. С фантомами, оборотнями, мертвенными тенями, злым роком. Это и есть полная свобода – райские кущи либерализма, но свобода Антихриста: равнозначность этого и потустороннего мира. Без высшей духовной субстанции, без духовной иерархии.
Быть может, и не случайно в американской массовой культуре уже прочно обустроились оборотни, вурдалаки, упыри, злые духи как данность западного бытия. Это точная калька с духовных запросов западного человека, прилепившаяся, как репейник, к нашей жизни.
Да ведь и «челноки», если разобраться, тоже призраки – как, впрочем, и все «старые русские» – призраки «рая», обещанного не «стамбульскими зазывалами», а «кощеями» из нерусского духа – увы, бессмертными во всей истории России.
Бушняк глубоко чувствует и понимает русское самосознание. С горьким юмором и в печали сострадающей обнажает писатель в романе величайшую русскую дурь: внезапное и заполошное искушение западными «благостями» и, в первую очередь, конечно, наивно-восторженное приятие бизнеса.
Некий Ваня с Урала, попав в Стамбул, услышал краем уха, будто наши девки-проститутки заколачивают аж по пятьдесят баксов в час. Потрясенный новыми знаниями, он дает ход распалившемуся воображению и привозит в Стамбул свою «сеструху» с девицами. Голова его, надо думать, уже отреклась от жизни и, как у пушкинского Германна, считала, но не карты, а доллары (несомненный прогресс нашей дури!).
Итог таков, каков и должен быть: девиц отобрали, Ваню «использовали» как девицу, убили и выбросили из машины на шоссе. Как использованную одноразовую вещь (надпись за границей на таких вещах: «после использования выбросить»).
Однако более значима в этом смысле сюжетная линия другого героя романа – «зазывалы» Алексея. Он – как Иванушка-дурачок. Не глуп, разумеется, а живой наособицу. И оттого в мире волчьих законов Алексей кажется нелепым со своей изначальной непосредственностью. Этот Божий дар мог быть достоинством при Советской власти, но в людских джунглях, судя по сюжету романа,– это первородный признак гибели.
«Бесплатный» (сколько хочешь!) хлеб в одной из «забегаловок» Стамбула (хлеб включен в стоимость блюд) – источник душевной смуты для постоянно голодного Алексея, подвигающий его на мысли высокие и разные. Раз съеденный хлеб заменяют другим, полагает Алексей,– значит, уважают его и его друзей, Ивана и Карасика. А уж коль скоро это случилось с ними, русскими,– берет Алексей выше и глубже —то с британцами, французами и германцами такое... ну, никак невозможно. Друзья едва сдерживаются от хохота, но Алексей непоколебим: «Я хочу докопаться до истины». Ну, Сократ, понимаешь – ни больше, ни меньше!
И вот этот милый дуралей замыслил вдруг бизнес. Пафос романа очень точно диагностирует эту нашу внезапно возникшую болезнь. Дело здесь, конечно же, не в изначально предприимчивых и динамичных (это особый разговор), а в общем, не оправданном ни традицией, ни историей психозе, когда под шумок воплей о «рынке» рождается не бизнес, а вор, что являет собой парадоксальную реакцию ДРУГОЙ традиции на насилие. Дело здесь в спешном повороте русского ума с высокого смысла жизни на выживание, неизбежно сопряженное с добыванием денег, с фетишизацией их.
Карасику, как было сказано, отрезали ухо. И он уехал на родину. Алексей обнаружил и выследил турка, абсолютно похожего на Карасика и оттого чудом избежавшего жуткого насилия. И в голове Алексея рождается умопомрачительный по степени изобретательности бизнес-план. Согласитесь, читатель, если у какого-то человека на месте все члены, включая уши, – разве это не повод для того, чтобы подойти к нему, абсолютно незнакомому человеку, и сказать: «Эй, дядя! Гони двести баксов за то, что ходишь с двумя ушами. Это мы их сберегли»? Потрясенный дядя немедленно отдаст незнакомцу двести, да сверху еще сто за «высший пилотаж» в бизнесе. Вот так или почти так думал Алексей, затевая эту авантюру. Мыслил, между прочим, русскими понятиями, ибо турецкого вообще не знал.
Дурь? Конечно же, дурь. Но ведь безобидная и без ущерба для всех. Однако Алексея избивают так, как это могут только «падшие ангелы» Востока.
Он умирает ночью. Тихо. Во сне. Подложив под разбитую голову ладошки.
Бушняк скуп в выражениях. Это чеховская традиция – передавать мысль не через выражение-описание чувств, а через действие героев, через их «странные», казалось бы, несоответствующие их состоянию слова (Астров в «Дяде Ване»: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!»).
Главный герой романа Иван находит Алексея в комнате мертвым. Сухие, короткие фразы, «странные» слова (на контрасте – полумрак номера в дешевом отеле, мертвый Алексей, по ошибке входящая в номер женщина после душа; дородная, пышущая соблазнительной жизнью блондинка: «Сережа... ты здесь?»).
Сцена по-настоящему волнует.
Русский мальчик... Милый дуралей... Экое же наше беспамятство. Нам Пушкин завещал в назидание великую сказку «О рыбаке и рыбке». Не для нас, русских, эта «халява» в бизнесе! Разве случаен тот факт, что большинство ныне богатеньких в России – не русские?
Карасик и Алексей мечтали об Америке. Они полагали, что в Стамбуле им «не развернуться» (ну, чем не запросы старухи из пушкинской сказки?!). Один лишился уха, другой – жизни. Так заканчивается в романе это важное смысловое движение.
Главный герой-рассказчик Иван Матвеев, без сомнения, самая большая удача писателя. Не будет преувеличением сказать, что это произведение о нем – о русском парне, желающем честно прожить и выжить на карнавале пороков в несчастной России. Даже в самом названии романа есть прямое указание на это: не «зазывалы», хотя их трое друзей, а «зазывала». Такой акцент крайне важен, ибо Иван в какой-то мере являет собой новый тип в русской литературе: русский человек на великом перепутье России, олицетворяющий собой стоицизм и несогбенность как вызов и бунт против абсурда жизни . В основе своей это принципиально ДРУГОЙ бунт – не тот, который «бессмысленный и беспощадный». В этом вся суть.
Иван – видимый и сокровенный центр всех смысловых движений романа.
Человек с большим достоинством, уравновешенный, стоически держащий удар судьбы и находящий силы поддержать всех(!) терпящих беду и падших.
Что может человек на «дне»? Кажется, ничего. Нет, он может всё, что равноценно высоте его души. Иван хлопочет о печальной девушке Марине. Он как живой щит для Карасика во всех его бедах. В безнадежной ситуации он спасает наивную и безответную Любу. Воистину, безмерна отзывчивость русской души! Иван деликатно, но активно вступается даже за турецкую девушку – живого манекена в кожаной куртке на изнуряющем солнцепеке.
