Текст книги "Газета День Литературы # 70 (2002 6)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
Владимир Бондаренко ПЕРВОБЫТНАЯ ЖИВОПИСЬ
Александр Проханов – первобытный художник.Это не значит, что он не любит Босха и Брейгеля, не поклоняется раннему Павлу Филонову, не чтит Татлина и Андрея Рублева. Их опыт он вбирает в себя – и начинает рисовать вновь с чистого листа. Вот почему бессмысленно искать в его прекрасных лубках чье-то влияние. Это русский космос однажды вечером пронзил Проханова своим невидимым светом и задал небывалую для него тему, и сказал: рисуй… Надо же: ни до того ничего не рисовал, ни после за кисть пока не брался, а тут чуть ли не триста листов чудной графики, превосходных лубков на тему русского мира. Это было его – прохановское – прощание с Матерой. И, кстати, насколько далека проза Александра Проханова от его сверстников-деревенщиков Валентина Распутина, Владимира Крупина, Василия Белова, настолько близок весь лубочный графический ряд Проханова их деревенским образам. Вот и Матрена-праведница стоит и страдает над убиенными на Даманском внуками, вот и Иван Африканович, держа в руке рыбешку, продолжает свой неспешный рассказ о рыбацком промысле. Вот и хоровод из «Владимирских проселков» Солоухина, сиди и любуйся, а тут же, рядом хмурый и озабоченный Федор Кузькин правды своей добивается. Одно древнерусское, гармоничное, ускользающее, уходящее видение мира.
Его уже не вернуть. По-своему Александр Проханов прав, что не продолжает свою работу над лубками, это была бы уже стилизация, билибинщина. Но было бы чудесно – издать весь этот альбом прохановских лубков в цвете, показав миру еще один русский лад.
Уверен, так и будет!
Владимир БОНДАРЕНКО
«А ВЫ, МОИ ДРУЗЬЯ ПОСЛЕДНЕГО ПРИЗЫВА...» (Вспоминая Анну Ахматову)
23 июня – день рождения Анны Андреевны Ахматовой. Почти накануне я получил очень неожиданное письмо. Татьяна Борисовна Фабрициева из Кандалакши Мурманской области, которую я знал лет тридцать назад по литобъединению при газете «Кандалакшский коммунист», прислала записи из дневника своей матери, которая, оказывается, была близко знакома с Ахматовой.
Геннадий ИВАНОВ
Где-то в дорогих моему сердцу воспоминаниях детства запечатлелась такая сценка: я, как всегда, больная, лежу в постели; в доме праздник – Татьянин день, мой день, а я лежу забытая всеми, кроме любимого кота, и прислушиваюсь к шуму в соседней комнате, где собираются гости. И вдруг открывается дверь и входит она – женщина, которая всегда казалась мне королевой из сказки. Это Анна Андреевна Ахматова. Она садится на краешек моей кровати, говорит какие-то добрые слова и, как добрая фея, дарит мне подарки: картинку – акварель художника Судейкина – дети в парке, играющие в бильбоке, и волшебную малюсенькую красную вставочку с таким же маленьким позолоченным перышком. Эти дорогие мне реликвии погибли в разрушенной ленинградской квартире. Но не погибла память, так же, как не погибли листочки маминого дневника, в которых есть странички, посвящённые драгоценным для неё встречам с Анной Андреевной.
Я хорошо помню, как вечерами Владимир Георгиевич, брат папиной первой жены, и Анна Андреевна приходили к нам. В доме всегда царило праздничное оживление, меня раньше укладывали спать. И вот раздавался звонок и входила Анна Андреевна в сопровождении Владимира Георгиевича, а иногда ещё и общих знакомых: Л.Я. Гинзбург, Б.Я. Бухштаба. Она появлялась высокая, стройная, в чёрном шёлковом кимоно с белым драконом, вышитым на спине, словно королева в окружении придворных. Гости скрывались в соседней комнате, звенели чайные ложки, слышался гул голосов, а потом всё стихало и очень красивый голос читал необычные и таинственные стихи, которые тоже казались сказкой. До сих пор ещё звучит во мне голос Ахматовой, читающий «Он и после смерти не вернулся в милую Флоренцию свою».
Иногда мы с мамой ходили в гости к Анне Андреевне через «Дом занимательной науки», который располагался тоже в «Фонтанном доме», но вход был со стороны Литейного проспекта. Меня всегда удивляло, что у «королевы» такая скромная комната, почти лишённая волшебных вещей. Узкая кровать, небольшой письменный стол, старое кресло. Мне там было не очень интересно, и если меня отправляли гулять, я радостно убегала в сад искать жёлуди. Я ведь не сознавала тогда, что приобщаюсь к истории. Помню только, что у моих родителей было очень почтительное отношение к Анне Андреевне, а мама, которая сама грешила стихами, благоговела перед ней и с любовью хранила её маленькую гипсовую камею, записи её стихов и как самую дорогую вещь – сборничек «Из шести книг», подаренный ей Анной Андреевной в 1940 году, перед войной. Всё это, к сожалению, погибло в блокадном городе или было утеряно во время многочисленных переездов. Остались только две тетради: красная – дневниковые записи и синяя – поэтический дневник. В них осталась не описанной последняя встреча с Анной Андреевной в конце 1941 года, когда Анна Андреевна разыскала нас у папиных знакомых на набережной Мойки, где мы жили, укрываясь от бомбёжек. В этот последний визит она ничем не напоминала королеву. Драповое пальто в ёлочку, туго перетянутое поясом, серый платок, наполовину скрывавший похудевшее лицо, через плечо – противогазная сумка. Ахматова, как и все ленинградцы, была бойцом ПВО. «Меня эвакуируют через Москву, кажется, в Ташкент. Я пришла проститься», – сказала она. При последнем разговоре я не присутствовала. Она улетела, а в январе-феврале не стало моих родителей. Папа скончался 25.01.42, в Татьянин день, 6.02.42 перестало биться мамино сердце. Остались только память и листочки из её дневника. Эти живые свидетели тех лет могут быть интересны не только мне. Именно поэтому я рискую опубликовать эти записи, но пока только то, что относится к Анне Андреевне Ахматовой.
Татьяна ФАБРИЦИЕВА
25.1.1935 г. Татины именины: без гостей, без пирога. У нас Ахматова.
28.08.35. Приезжала с дачи. Виделась с Анной Андреевной. Я начинаю привязываться к ней всё глубже и больше по человечеству и меньше по литературе (сначала было наоборот). И теперь, когда я узнаю её больше как человека и люблю как друга, я возвращаюсь к её стихам с новым пониманием и осмыслением и я люблю в ней поэта, пожалуй, больше, чем раньше.
Февраль 1938 г.
Была у Анны Андреевны, которая в этом году перестала читать мне стихи. Что это: опала? Или охлаждение? Мне грустно без её стихов.
9.06.38. В прошлом году Анна Андреевна меня спрашивала: «Как Вы ощущаете в этом году весну?»
– Никак.
– А я слышу её, и вижу, и чувствую. Мне хорошо!"
И, когда однажды они вдвоём с Вл. Георгиевичем Гаршиным пришли к нам под дождём, оба – насквозь промокшие, но весёлые и ребячески шаловливые, и Анна Андреевна потом переоделась в мою юбку и кофточку цвета палевой розы и сразу стала вдруг молодой и похорошевшей, а Вл. Георгиевич смотрел на неё добрым, смеющимся, почти счастливым взглядом, тогда я поняла, как и почему, и с кем она чувствует, слышит и видит весну.
В этом году они приходят дружные и близкие, и он давно стал для неё своим человеком, но нет в её движениях той стремительной лёгкости, а в его глазах того огня, что в прошлую весну. И она уже не спрашивает меня: «Вы слышите весну, Лидия Михайловна?» «Да, – сказала бы я ей сейчас, – я её слышу, как слышит человек жизнь после выздоровления».
20.03.39. Умер Мандельштам. Потеря для поэзии непоправимая. Скольких их не стало – поэтов моего времени и поколения: Блока, Гумилёва, Маяковского, Есенина, Кузьмина, а теперь Мандельштама!
Я праздную печальный юбилей
Не узнанной и терпеливой музы.
Пусть до конца останется ничьей,
Всегда верна безвестному союзу.
Так в юности мучительной моей,
Когда рвались любви стеснённой узы,
На тризне всех расстрелянных друзей
Один на память завязался узел!
Л.Андриевская. 1937.
Октябрь 1939 г. Из посторонних (за много-много лет) мне хорошо было по-настоящему только с Анной Андреевной. Когда недавно я была у неё и она прочла мне свои стихи, как будто сквозь толщу непроницаемой нашей лжи и лицемерия я, наконец, услышала искренний голос поэта, простой голос женщины, никому не льстящий, только свободно проливающий свою скорбь о сыне таком, какой он есть на самом деле, а не о таком, каким он представляется другим.
Я засыпаю ни поздно, ни рано.
Сердце горит, как открытая рана.
Вижу я брошенных Ваших детей,
Вижу большие глаза матерей,
Слышу, как плещет Печора и Обь,
Странно молчит непроглядная топь.
Родина-мачеха! Сжалься, прости
Гибнущих там, на таёжном пути!
Нас наказуй за безбожный уют,
Ради которого терпят и лгут!
Не засыпая ни поздно, ни рано
Совесть горит, как открытая рана.
Л. Андриевская. 1938 г.
16.11.41. Писать невозможно ни писем, ни стихов, ни дневники. Живёшь с какой-то смертью в груди. Юг у немцев, Украина, Крым, Донбасс, Ленинград в осаде уже третий месяц. Бои под Москвой.
Пишу под артиллерийскую канонаду. Воздушными налётами разрушены все окраины до основания и разворочен центр. В городе голод. Живём у Бориных друзей. Милые люди, но в такое время жить не дома! Снятся страшные сны. Третий месяц спим не раздеваясь. Такое чувство, что всё едешь куда-то и никак не приедешь, или сидишь на вещах и ждёшь поезда, а его нет, нет, нет. А кругом всё грохочет и воздух гудит от снарядов.
Анна Андреевна улетела, она сейчас в Ташкенте. Страшнее всего мне за Тату, жальче всех Борю (Б.М.Э.). Он очень остро голодает, у него началась цинга, опухли глаза – минутами я боюсь потерять его...
А вы, мои друзья последнего призыва,
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стать плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена! Ведь всё равно – вы с нами!
Все на колени, все! Багряный хлынул свет,
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами –
Живые с мёртвыми: для славы мёртвых нет.
А.Ахматова. 1942г.
Андрей Воронцов «ТИХИЙ ДОН» – ЭПОС РУССКОГО НАРОДА (К выходу 1-го тома «Всех сочинений» М.Шолохова. М., Московский писатель, 2001)
Представьте, что у нашего народа существовал бы эпос вроде «Илиады» (изумительное «Слово о полку Игореве» – все же не «Илиада»), но не было бы ни академического, ни просто хорошо комментированного издания его. Немыслимо! Между тем все до недавнего времени так и происходило. Роман Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон», обеспечивший безбедное существование в советские времена целой армии (а если не армии – так дивизии уж точно) шолоховедов, лишь единицы из которых оказались серьезными исследователями, а большинство – типичными иждивенцами, не был ни признан нашим национальным эпосом, ни издан в том виде, который бы соответствовал этому высокому статусу.
Кто-то скажет, что вопрос о признании «Тихого Дона» нашим эпосом – спорный, но это не более чем инерция «шолоховедения»: спорить на самом деле не о чем. Для вящей убедительности сравним «Войну и мир» Л.Толстого и «Тихий Дон». Толстовский роман явно претендовал на то, чтобы стать таким эпосом, но им в полной мере не стал (что не умаляет других его достоинств) – это прежде всего роман о русском дворянстве, что, собственно, признавал в одном из предисловий сам автор. А дворянство и народ после войны с Наполеоном пошли разными дорогами, в отличие от казачества, привилегированного до революции сословия, но с лихвой и сполна разделившего после 1917 года судьбу всего русского народа. Казаки опомнились раньше остальной России (верхнедонские восстания 1918 и 1919 годов), но в конечном итоге судьба вешенских и тамбовских повстанцев была одинаковой. Собственно, она была одинаковой у всех: у дворян, у интеллигентов, у крестьян, у рабочих – потому «Тихий Дон» и стал общенациональным эпосом.
Судьба творческого наследия М.А. Шолохова весьма схожа с его собственной судьбой. Получивший всемирное признание еще в молодые годы, потом лауреат Нобелевской премии, он не только не был в нашей стране официальным литературным кумиром, каким стал, скажем, во Франции человек с куда более скромным дарованием – Франсуа Мориак, но и находился в тени средних, теперь почти забытых писателей – А.Фадеева и К.Симонова. А две первые книги «Тихого Дона» были отмечены звучащей теперь уже анекдотично фразой критика А.Селивановского в «Октябре»: «Из общего потока крестьянской литературы особенно интересны для нас три романа: „Лапти“ Замойского „Девки“ Кочина и „Тихий Дон“ Шолохова». Шолохов, заметьте, на третьем месте! И к литературному наследию Шолохова, как уже отмечалось, и к памяти его долгие годы относились точно так же. Лет через десять, наверное, людям покажется невозможным, немыслимым, что в 1984 г., после смерти великого писателя, не был объявлен траур по всей стране, не был поставлен ему памятник в столице, не говоря уже об академическом издании собрания его сочинений.
Более того, в годы «перестройки» и ельцинизма произошло позорное для нашей культуры событие, когда бесталанные, чудовищно некомпетентные в литературе люди стали с помощью телевизионных бандитов и газетно-журнальных мародеров выливать на уже покойного писателя и его творчество цистерны грязи, а большинство упомянутых уже «шолоховедов» позорно молчали. Поразила поддержка этой явно «заказной» кампании А.И. Солженицыным, тем более непонятная, что ему, как человеку весьма сведущему в истории, было, вероятно, известно, что вешенский уроженец атаман П.Н. Краснов, сам неплохой исторический писатель и антикоммунист не в меньшей степени, нежели Солженицын, к тому же изображенный в «Тихом Доне» отнюдь не в лучшем виде, не испытывал никаких сомнений относительно того, кто автор «Тихого Дона» и откуда, мол, столь молодой писатель так хорошо знал подробности общественно-политической жизни и военных событий на Дону в 1917-1921 гг. Краснов безоговорочно отдавал Шолохову писательскую пальму первенства, хотя и творчески, и политически это был весьма самолюбивый человек (например, в воспоминаниях пишет о себе исключительно в третьем лице). Но уровень культуры Краснова не позволял ему подхватить ходившие вовсю уже и тогда измышления о «плагиате» Шолохова. Это не значит, что уровень культуры Солженицына значительно отстает от уровня Краснова, но, однако, напрямую свидетельствует об уровне культуры в обществе, который влияет даже на таких людей, как Солженицын.
Если бы те, кто отвечал за культурную политику в СССР, придавали измышлениям «антишолоховедов» ровно столько внимания, сколько они заслуживают, то есть абсолютно никакого («Собака лает, ветер носит»), и занимались бы настоящим изучением творчества писателя, а не его циркулярной популяризацией (статеечка к юбилею, очередное «Избранное» без серьезного справочно-литературного сопровождения), то, уверяю вас, куда меньше было бы соблазнов у «антишолоховедов». Мало ли дураков находилось, чтобы оспорить авторство произведений Пушкина, Гоголя, Достоевского, Булгакова? Но отношение к ним литературного сообщества так и оставило их на месте дураков. Помилуйте, что будут думать об уровне нашего литературного профессионализма потомки, если мы, имея ранние произведения Шолохова, без рукописи первых двух книг «Тихого Дона» не могли определить, кто автор великого романа?
Это отнюдь не умаляет значения того, что эти две книги были наконец-то обретены, хотя сообщения в электронных СМИ об этом событии вполне соответствовали привычному неуважительному отношению к Шолохову: шизофренический бред о писателе давали годами, а здесь ограничились сюжетами в несколько минут и одной, если мне не изменяет память, более или менее продолжительной передачей с участием Ф.Ф. Кузнецова (чуть ли не в рубрике «Человек и закон»). Но, как бы там ни было, это событие, резко ударившее по зубам классиков «антишолоховедения» и отправившее их хуже, чем в нокаут – в культурное небытие, стало вехой, означавшей начало настоящей культурной работы над наследием великого писателя. Это относится, безусловно, к книге Ф.Ф. Кузнецова "Шолохов и «Антишолохов», главы из которой на протяжении двух лет публикуются в журнале «Наш современник». Еще раньше Институт мировой литературы имени Горького РАН, возглавляемый Ф.Кузнецовым, подготовил издание «Тихого Дона», лишенное цензурных и редакторских изъятий (М., Воениздат, 1995).
И вот – новое фундаментальное издание в серии «Всемирной библиотеки поэзии и прозы»: «М.А Шолохов. Все сочинения», осуществленное трудами того же ИМЛИ совместно с Пушкинским Домом (Петербург), Международным Шолоховским юбилейным комитетом при Союзе писателей России, фондом «И возродится Великая Русь», Академией поэзии, Международной ассоциацией художественных искусств (Париж), «Роман-журналом XXI век». Первый том «Всех сочинений» Шолохова вышел в конце прошлого года в издательстве «Московский писатель» забытым уже тиражом в 100 000 (!) экземпляров под общей редакцией А.Ф. Стручкова, при участии С.М. Шолоховой, А.М. Шолохова, В.В. Васильева, В.Н. Запевалова, С.Н. Семанова.
Первый том «Всех сочинений» представляет собой книгу ин-фолио в 872 стр., в твердом, тисненном золотом переплете с суперобложкой. Он включает в себя все четыре книги романа «Тихий Дон», «Хронологическую канву жизни М.А Шолохова», беседу А.Ф. Стручкова с Ф.Ф. Кузнецовым «Книга, на столетие опередившая время» и "Алфавитный указатель персонажей романа «Тихий Дон».
И «Хронологическая канва», и «Алфавитный указатель», составленные С.Н. Семановым и А.Ф. Стручковым, являются незаменимым подспорьем для всех, кто интересуется биографией (как известно, весьма загадочной) и творчеством писателя. Автор этих строк, например, пишет художественно-исторический роман о Михаиле Шолохове и быстро понял преимущества первого тома «Всех сочинений» по сравнению с другими изданиями Шолохова. «Указатель» дает четкое представление о том, кто из персонажей «Тихого Дона» был историческим лицом, а кто вымышленным. Кроме того, он включает и безымянных героев (помещенных в алфавитный перечень по первой букве сопутствующего им эпитета), что весьма облегчает работу исследователей, немногие из которых могут точно вспомнить, в каком именно месте «Тихого Дона» появляется нужный эпизодический персонаж, и вынуждены пролистывать десятки, а то и сотни страниц.
Издание прекрасно иллюстрировано фрагментами найденной рукописи первых двух книг романа «Тихий Дон», а также рисунками С.Г. Королькова, О.Г. Верейского, Ю.П. Реброва.
Наталья Егорова «ЗАЦВЕЛИ СМОКОВНИЦЫ – О ВЕРЕ...»
МАГДАЛИНА
На ладонях – отблеск алой сферы.
Всё в веснушках – смуглое лицо.
– Встань, Тиверий! Это – Символ Веры,
Тайна Бога – красное яйцо.
Будь как раб и робко следуй рядом,
Ни о чём не спрашивая впредь,
Обожая жар волос и взгляда,
Красных юбок мчащуюся медь.
Зацвели смоковницы – о вере.
О надежде – гнёзда вьют орлы.
Для иной любви раскрыли двери
Все блудницы сонной Магдалы.
Мы пришли, Господь благих воздухов,
Чашу пить и Пасху есть – с Тобой.
Воскресенье – это юность духа,
Юность плоти, царственно живой.
Мы пришли – любить светло и строго.
Ведь на спящей в пашнях звёзд Земле
Каждый сущий повторяет Бога
Искрой жизни, вспыхнувшей во мгле.
Свет слепит глаза, слагаясь в знанье.
И звенят цветы, трава и лес,
Захлебнувшись в юном ликованье,
Что Христос – воистину воскрес!
ВАРВАР
В.Г. Бондаренко
В дни позора, в глухую разруху
Ты приходишь, как дал тебе Бог,
Грубой плотью и варварством духа
Пировать на руинах эпох.
Ты хохочешь в святилищах веры
В новом плеске кровавых знамён
Там, где мчался сандалий Венеры,
Там, где лавр заплетал Аполлон.
Ночь всё глуше, пожар всё бездонней,
Всё хмельнее мечты журавли,
И горит в чернозёме ладоней
Первобытное солнце Земли.
Видно, впрямь не хватало нам воли
Брать, шалея, от жизни своё:
Нам остались лишь всполохи боли,
Зыбь надежды, любви забытьё.
Всё нам кажется диким и пошлым
В новом мире, которого нет:
Прикипевшим к созданиям прошлым
Непонятен грядущего свет.
Непонятны – всесилие хамов,
Ложь без меры, грабёж без стыда,
Древний пепел разрушенных храмов,
Разум, рухнувший в ночь без следа.
Мы кричим тебе в гневе: ты – горе,
Желчь позора, бессилие слёз
Тибрских пойм, Византийского моря,
Нищих северных русских берёз.
Но горишь ты в огне обновленья,
От разрухи не пряча лица,
Словно первенец дикий творенья,
Не отпавший от воли Творца.
***
Брось на холст лесов мазки развалин —
Хутор, вросший в сорную траву.
Здравствуй, мастерская русских далей
С вечной перспективой в синеву!
Я стою, лишившись дара речи,
И звенит кукушкой в туче хвой,
Растворяясь в небе новой встречи,
Добрый гений Родины больной.
Громок гомон вымокших растений.
Вновь, входя в крутую вышину,
В красных соснах солнце множит тени,
Возвращая миру глубину.
Лес гудит в столбах косого света,
Мхи и гнёзда помня наизусть,
И прядёт из птичьих трелей лето
Горизонт во всю Святую Русь.
И легко у Бога на кулижках
Всех простить, забывши обо всём,
И опять за будущим вприпрыжку
Побежать, как дети за дождём.
А потом – в огне любви высокой,
По стволам взметнув блаженный взгляд,
С Родиной, забытою до срока,
Хохотать и плакать невпопад.
Древний стон гортанного напева.
Хвойный, прелый терем бытия.
Чудь лесная – птица или дева —
Нам кукует вёсны в три ручья.
ЗАБЫТОЕ ИМЯ
Расстреляли тебя – и забыли
В хвойной мгле, посредине тайги.
Закружили снега, заглушили
Конвоиров глухие шаги.
И волчица полярная выла,
И Полярная пела звезда
Над твоей ледяною могилой,
Безымянной уже навсегда.
Лишь сосна с арестантской котомкой,
Сбив на плечи морозный свой плат,
Называла тебя Незнакомкой,
Что-то вспомнив сквозь годы утрат.
И плыла под Полярной звездою,
Разметавшись на север и юг,
Арестантской тайгой ледяною
Русь в сиянии света и вьюг.
И шумели столетние кедры
Над крестами безвестных могил,
И светились запретные недра
Нерастраченным золотом жил.
В те года по медвежьим распадкам
Постреляли немало невест.
Но, в согласьи с земным распорядком,
Так же – пели и пили окрест.
Так же – тлели глаза обречённых
Гнить до смерти в ГУЛАГовской мгле.
Так же – гнали в тайгу заключённых
По замёрзшей от горя земле.
Но слыхали и выси, и недра
Рёв, пугающий каждую плоть:
То медведем выламывал кедры
И стонал твоё Имя Господь.
И светилось то Имя средь ночи,
Поборовши и тленье, и страх,
Как всемирной Любви средоточье,
Как снежинка на Божьих устах.
СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ
Когда замрёт широкий шум движенья
И сосны выпьют купол синевы,
Подвинет солнце медленные тени
На циферблате луга и травы.
Тогда в глазах звенящей веру птицы
Зажгутся солнцем замыслы твои,
И ты увидишь, как вокруг творится
Торжественная живопись земли.
А солнца шар – над шаром крон парящий,
От тёмной хвои оторвёт свой взгляд,
И колокольчик забормочет в чаще,
И тени лет, дрожа, скользнут назад.
Тогда – войди в плывущий мрак растений,
Нырни в глубины тени, слейся с ней,
И твёрдо знай: от боли изменений
Свободен мир играющих теней.
И ты увидишь времени лагуны —
Затоны в ряске, в соснах берега.
И крикнет голос, солнечный и юный,
Что жизнь тебе, как прежде, дорога.
Но, возвращаясь в зрелый день простора,
В познанье помни меру, слабый прах:
Не спрашивай широкий шорох бора,
Который час на солнечных часах.
ЗАВОДЬ
Рыбка медленный ил шевельнула
В глубине твоих тинных зрачков.
Шевельнула – и тут же спугнула
В ряске глаз моих стаю мальков.
Мы смеёмся, не зная ответов
На вопросы о смысле житья,
И кувшинками мечется лето
На прогретых вирах бытия.
Наше детство поёт над лесами,
Где разумны все твари подряд,
И Господь между миром и нами
Никаких не поставил преград.
И молчат нам словами наитий
Дебри трав и задворки планет,
И горит островами открытий
Под веслом шевелящийся свет.
Спой мне песню о солнце и чуде!
Там, где ивы срослись над рекой,
Головастиков в старой запруде
Можно запросто трогать рукой.
***
Стареет мир в трагической печали.
Всё глубже мрак. Всё злей безверья мгла.
Среди сиреней, в грозах русских далей,
Ещё горят над миром купола.
Но лаской и любовью не согреты,
В пустынном одиночестве ночей
Мы не хотим рожать такому свету
Ни звонких сыновей, ни дочерей.
Или они, наивные, святые,
От матерей за солнце пряча взгляд,
В чужом раю мечтая о России,
В такую ночь рождаться не хотят.
И на земной пустующей равнине
Под грохот гроз и гневный крик ворон
Все тише звоны древней благостыни,
Все громче голос войн и похорон.
Мы держим шаг, старея постепенно,
Теряем блеск, теряемся во мгле.
А вслед грозят судом и вечным тленом
Несущим крест страданья по земле.