355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 70 (2002 6) » Текст книги (страница 5)
Газета День Литературы # 70 (2002 6)
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:39

Текст книги "Газета День Литературы # 70 (2002 6)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Олег Головин ВЛАЖНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОТ ЛИМОНОВА (Лимонов о времени и о себе)


Лимонов Э.

«Моя политическая биография»: Документальный роман –

СПб, «Амфора», 2002 г. – 302 стр.

ISBN 5-94278-280-6

Лимонов Э.

«Книга воды»:

Москва, "Ад Маргинем

", 2002 г. – 318 стр.

ISBN 5-93321-036-6


– Вашей сколько? – спросила она.

– Одиннадцать! – не моргнув глазом, ответил я.

– Моему только семь. Растет быстро…

Через час возле нас (Лимонова и его подружки Насти – прим. О.Г.) образовалась целая колония мам с детьми. Но папа был один – я.(…) Все эти дети бегали к фонтану. До несанкционированной демонстрации оставался еще час…

/Э.Лимонов, «Книга воды»/


Лимонов одновременно умеет пугать и восхищать, вызывать омерзение и уважение, заставляет ужасаться и, вместе с тем восторгаться. "Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожженный город в окружении молодых зверюг с автоматами. Новый эстетизм заключался в том, чтобы шагать по мосту через Москву-реку, приближаясь к Кремлю, топать и ритмично скандировать: «Ре-во-люция! Ре-во-люция!» – пишет Эдуард Лимонов в своей последней книге, написанной в «Лефортово» – «Книге воды». А за две страницы до этого: «Я уже два года знал, что мне нравятся разрушенные города.» Таков неисправимый Лимонов. И кто-то правильно недавно написал, что сейчас Эдуарда Вениаминовича Савенко судят за Эдичку Лимонова, за его статьи и книги, его героев (в которых он, как правило, выводил самого себя), его галлюциногенный бред и иногда чересчур болезненное воображение. Судят неудачника из «Дневника неудачника», подростка Савенко из «Подростка Савенко», палача из «Палача»…

В умении сочетать (пусть не всегда пропорционально) ужас перед описываемыми событиями и эстетический восторг перед их масштабами Лимонов похож на Проханова. Правда, Эдичка в своей еще большей отвязанности, чем главный редактор газеты «Завтра», может позволить взять верх именно тому самому «новому эстетизму», восторгу перед масшатабами трагедии. С другой стороны, это легко объяснимо. Масштабных разрушений в последнее время гораздо больше, нежели масштабных созидательных проектов. А потому, чтобы не потерять любовь ко всему масштабному и не опуститься до низкого уровня мелочных обывателей, и Лимонову, и Проханову приходиться иной раз заходиться в экстазе, в одном случае, перед взрывами в Нью-Йорке-2001, в другом – в Москве-99.

На мой взгляд, «Книга воды» по своей художественной задумке – самая интересная из последних книг Лимонова. Интереснее нашумевшей «Книги мертвых» и заказной «Охоты на Быкова». «Книга воды» отличается от других тем, что ее совсем нескучно, даже легко читать.

«Я инстиктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные – это война и женщина. И еще я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шел по этому пути. Мои книги – это моя биография: серия ЖЗЛ», – утверждает автор в «Книге воды». Правда последние творения Лимонова «Книга мертвых», «Моя политическая биография» и «Книга воды» скорее, на мой взгляд, являются сборником систематизированных воспоминаний, иногда даже вызывающе лишенных художественного вымысла. Такова «Моя политическая биография» – для постороннего человека довольно скучное произведение. Но лимоновская любовь к войне прослеживается и там: «Я был всецело поглощен, очарован локальными конфликтами, боготворил тогда людей войны». В «Книге воды», этом сборнике воспоминаний, связанных с романтическими, на первый взгляд, вещами – морями, реками, фонтанами, дождями – Лимонов упорно продолжает свою военную прозу: «А ведь как радостно, бравурно мы въехали в войну на броне бэтээра батальона „Днестр“ с молодыми зверюгами в черной форме! Вы когда-нибудь ездили на бэтээре через города, с молодыми зверюгами? Железо оружия пылает на теле. Не ездили? Тогда вы жалкий тип, и только. Когда ты так едешь, то чувствуешь себя воином Александра, покоряющим Индию…» Лимонов своим эстетизмом ужасает обывателей, назло подкалывает их, ниспровергая все классические романтические идеалы-образы, роняя наивных романтиков лицом в самую грязь: « …чайка – жуткая вонючая птица, кстати сказать, питающаяся падалью, птеродактиль среди стервятников. Я достаточно насмотрелся на эту мерзкую дрянь, – песни о них сочиняют те, кто не видел их за работой по обгладыванию трупов.» Пугающий дикий животный натурализм в стиле Лимонова – недаром его обязанности на посту вождя НБП сейчас исполняет бывший патологоанатом мытищинского морга Анатолий Тишин, который во время выборов в Госдуму агитировал за себя звучным плакатом «Подумай о будущем!»

Однако несмотря на все это, уже на следующей странице Лимонов откровенничает: «Я выбрал неправильную судьбу». А до этого он рассматривает другие варианты своей судьбы: «У Бетси были большие шведские груди. Мы друг другу нравились, и сейчас, глядя из замка Лефортово, я ругаю себя, что не женился на Бетси, у нас было бы четверо или даже шестеро рослых красивых беленьких детей. И, возможно, я бы не попал в тюрьму по обвинению в приобретении оружия в крупных размерах в составе организованной группы. Я бы издавал, писал книги о таких людях, как Лимонов, по-английски». Но рождения второго Стогова не произошло, так как «я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни. Именно так я всегда хотел жить: пестро, рискованно, ярко. Теперь вот тюрьма и статус государственного преступника сделали меня бесспорным, отлили меня в бронзе. Кто посмеет теперь возражать против моей честности и трагичности?»

Действительно, теперь вряд ли кто. Искренностью наивного революционера, трагичностью его судьбы насквозь пропитаны обе книжки – и «Моя политическая биография» и «Книга воды» – вне зависимости от того, что в них описывается – купание с Жириновским в Кубани и возлежания на теплых камушках на берегу Сены или же долгое и трудное становление партии и неведомые скитания Лимонова по Горному Алтаю.


Олег ГОЛОВИН

Геннадий Ступин В ЛУЧАХ ЗАКАТА


***

Я вспомнил себя другого,

Стоящего на мосту,

Красивого и молодого,

Смотрящего на звезду!


И как на горе высокой,

Из десятилетий, насквозь

Подуло – и яркое солнце

В полночном небе зажглось!


Я замер от восхищенья:

В солнечной той стороне

Чисто сияло прощенье

Всем за всё и – мне!


Такая любовь и сила

Взмахнула во мне дугой —

Весь этот мир милый,

Весь этот мир дорогой!


К сердцу тебя прижимаю,

Вровень с тобой стою!

Жизнь ты моя живая,

За всё тебя благодарю!


***

Ярко-розовые маки

Расцвели перед окном —

Даже в полуночном мраке

Тихим светятся огнём!


На ветру летят, мерцают —

Столько нежности живой!

Ах, машины пролетают

В двух шагах над мостовой…


Ни ограды, ни ухода —

Блещут прямо на пути,

На виду всего народа.

Только б дали доцвести!


Их любимая сажала

В наши горестные дни,

И надежды было мало —

Как пышны теперь они!


Их слезами напитала

Наша чёрная беда,

Наша кровь в их цвете алом —

Не увянут никогда!


РУССКИЕ ПОЭТЫ


Как трудно это, как же трудно:

В толпе большой, чужой

Всю жизнь бодриться беспробудно

И бодро спать душой.


Как больно это, как же больно:

В краю родном, глухом

Всю жизнь свободным быть невольно

И вольно быть рабом.


И бесконечными речами

Десятки лет молчать,

И необычными словами,

Не говоря, сказать.


И неизбежно застрелиться,

Едва прожив за треть…

И – сотни лет назад родиться

И век не умереть.


***

Солнечный свежий июнь,

С ливнями и холодами,

Ты невменяемо юн

Рядом с моими годами.


Пусть я старей и старей —

Это как будто увечье

Канет бесследно в твоей

Ясности нечеловечьей.

Что там, в великой стране,

В целом враждующем мире

Эта же боль, что во мне —

Ядом, распадом в эфире.


Значит, не должно пенять,

А, не имея иного,

Кровь свою перегонять

Сточную – в точное слово.


Но, всемогущество дня,

Ясной холодностью взгляда

Хоть обмани ты меня,

Что и тебе это надо!


ГЛЯДЯ В ЗЕРКАЛО


Чёрту ли душу продал

Правды единственно ради?

Как у козла борода,

Тяжесть бычачья во взгляде.

Чёрен душой, как дырой,

Выкручен, вывихнут телом.

Но и бываю порой

Там, высоко, за пределом.


Там мои чувства чисты,

Там мои думы высоки.

Но и труба высоты

Вытянула все соки.


Сделала струны из жил.

Может быть, жителем рая

Так бы на небе и жил,

Если б не тяга земная.


Иль на земле б не страдал,

Если б не вышняя сила…

Чёрту ли душу продал?

Эк же меня исказило!


***

Лишь вчера было небо в овчинку,

Не хватало верёвки одной,

А сегодня всё в радость, в новинку —

Кто жестоко так шутит со мной?


Никакой не боюсь уже боли,

Или так я убился душой.

Погибаю по собственной воле —

Воскресаю по чьей-то чужой.


И спасибо. И жалко мне ныне

Дорожащего собой дурака,

Что не ведает в глупой гордыне:

Жизнь прекрасна и вечна, пока

Лишь беспечна и недорога.


***

Братья горькие поэты,

Как я вижу вас насквозь!

Ваши горькие портреты —

Всё поодиночке, врозь…

Сколько маяты за ними,

Сколько чаяния в них…

Да любое ваше имя

Стоит почестей любых!


Даже пусть и графомана,

Эпигона – хоть за то,

Что верны они обману

Слов, которые – ничто.


Уж про некоторых прочих,

Истинных, не говоря,

Что за-ради строчек прочных

Синим пламенем горят.


И сгорают – нет как нету…

Что за дело нам далось,

Братья горькие, поэты —


Только слово на авось…

Что тотчас же канет в Лету,

Иль скитается по свету

Где попало, с кем пришлось…


ЛЕГИОНУ СТИХОТВОРЦЕВ


Никто из вас не начинал так рано,

Так далеко от нынешнего дня.

И не было беспомощней профана,

И не было отважнее меня.


Вы приходили в нужные моменты

И сразу попадали в след и в кон.

И нет на вас такой глубокой меты,

Её огонь вам вовсе незнаком.


Не слышите подводного теченья,

Оглушены журчанием волны.

Не видите полночного свеченья,

Сиянием луны ослеплены.


И я не знаю, что мне с вами делать,

Как дать вам свои уши и глаза,

Заставить вас покинуть те пределы,

Которые вам покидать – нельзя.


Один мне выход: класть на камень камень,

Чтоб отовсюду видная гора

Живая встала, сложена руками,

В лучах заката моего горя.


ЮБИЛЕЙНОЕ


А кто не выжил, не дожил,

На полпути споткнулся

И ничего не совершил,

И спился иль свихнулся?


Кто не измерил свой порыв

Аршином общих истин —

Был слишком прям, нетерпелив,

Открыт и бескорыстен?


Кто сил своих не рассчитал,

Чтоб в стену лбом не биться?

Но в эмпирей такой летал,

Что вам и не приснится?


Ничто не явлено, увы,

Что плавилось в их тигле…

Умней, сильней, конечно, вы,

Которые – достигли.


Вам – слава. Но какой ценой

Вы свой успех купили?

Не пили все они со мной,

Когда за вас мы пили.


***

Всё избуду: зло и неправду.

Вон из сердца чёрную боль.

Вырву с темени волчью прядку —

Снова буду самим собой.


Ведь бессмертна моя основа

И природа моя чиста:

Даль степная, русское слово,

Правда, совесть и доброта.


Испоганили, ископытив,

Годы, люди ль, сам ли себя.

Но не будет бездонной сытью,

Новой жертвой моя судьба.


Делом было – убить поэта.

Не мелькал чтоб, мороча и зля.

Сколько их глядит с того света,

Хоть любила сама земля.


Вырву с темени волчью прядку,

Заглушу в своём сердце вой.

Всё избуду: зло и неправду.

И назло им – буду живой.

2001-2002 гг.

Виктор Широков НОВОЕ


ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ


Прощание устройте в ЦэДээЛе,

Поставьте в малом зале скромный гроб,

Чтобы в буфете пьяницы галдели,

А дух мой, гений, возвышался чтоб.


Придут коллеги – помянуть сквозь зубы.

Придут калеки – жизнь пережевать:

"Мол, все – ништяк, раз мы не дали дуба.

Ушел Широков – что переживать…


Он был смешон в мальчишеском азарте:

Прочесть, освоить и переписать,

Путь проложить по исполинской карте

Литературы…Тьфу, такая мать!


Дурак, он не носил, как мы, кроссовки,

А также, блин, втянулся в странный кросс;

Он был чужим в любой хмельной тусовке

И потому свалился под откос".


Меня едва терпели «патриоты»,

А «либералы» думали: «изгой».

Моя душа не знала укорота,

Впал навсегда я в творческий запой.


Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин.

Жох-Жохов попеняет земляку,

Что он оставил новый том в начатке,

Не дописав о родине строку.


О, Пермь моя, мой Молотов забытый,

Сиренью мне ты упадешь на гроб;

Пять лепестков казарменного быта,

Звезда эпохи, памяти сугроб!


Повесь доску на пригородной школе,

Отметь мои былые адреса,

Где книги грыз и куролесил вволю,

Дав пылкой страсти в сутки полчаса.


А что до окружающей столицы,

Я ей – песчинка, в ухе козелок.

Как Б.Л.П. из певческой больницы

Я вынес в синь с бельишком узелок.


Пускай его размечет свежий ветер,

И зашуршат страницы, как снега;


И мой читатель вдруг случайно встретит

Единокровца и добьет врага.


Сержантовы Майоровыми стали,

А кто-то Генераловым возник;

И вечен бой; он кончится едва ли,

Но будет жить мой Гордин, мой двойник.


Он рюмку водки за меня пригубит,

Да что там – литр он выпьет за меня;

И пусть его за это не осудит

Оставшаяся кровная родня.


Мой дух, мой гений мне закроет веки,

В свой час отправив тело на покой…

В космической шальной библиотеке

Моя страница машет вам рукой.


***


Среди дряхлеющих собак

Сам постаревший словно псина,

Курю слежавшийся табак

И нянчу призрачного сына.

Мертворожденного. В ночи

Не выдохнувшего проклятье

Всем тем, кто гычет, как сычи,

Мол, все мы сестры или братья.


Век умер, веками прикрыв

Глаза гноящихся иллюзий,

Чтобы прорвавшийся нарыв,

Как шар бильярдный ухнул в лузу.

Век тоже выдохнуть не смог

Последнее благословенье,

Чтобы неправедный итог

Возвысил наше поколенье.


Глядит луна, собачий глаз,

На немоснежную долину,

На домы, на безгласных нас,

На шелушащуюся псину,

Решившую: "И я – герой,

И должен зваться человеком"…

А туча, тешучись игрой,

Спешит прикрыть луну, как веком.


ВЫБОР


Не плачь, не ной, что невезучий,

Что вечно – горе от ума;

Ведь и у самой черной тучи

Всегда есть светлая кайма.


Всегда есть выбор между светом

И сонным искушеньем мглы,

Но как же поступить с советом,

Чьи обрамления светлы,


А суть черна? Чернее тучи,

Черней вороньего пера;

И лишь коварным сладкозвучьем

Высоким помыслам сестра.


Как поступить? Ведомый верой,

Иди, и да спасут тебя

Среди огня и жгучей серы

Слезинки Божия дождя.


Ведь Тот, кто за тебя отплакал,

Невыносимо отстрадал,

Плевелы отделит от злаков

И явит горний идеал.


Иди за Ним, храним обетом.

Неважно, что дела малы.

Но сделай выбор между светом

И сонным искушеньем мглы.



2002 г.

Сергей Каргашин “Я ПОЮ – Я ЖИВУ”


***

Небо питается снами.

Травы питаются небом.

В тьме зарождается пламя.

В гриве коня дремлет ветер.

Солнце живет в винограде.

Тучи – в больших кабинетах.

Ночь кровоточит помадой

В черном окне интернета…


***

Ты не снись мне. Не снись мне, не надо.

Я давно просыпаюсь с другой.

Да и ты, слышал я, аккуратно

Притворяешься чьей-то женой.

Всё нормально. Мы сели – и едем.

Нашим разным маршрутам верны.

Но беда – иногда на рассвете

Ты в мои прорываешься сны.

Ты не снись мне. Не надо, не надо!

Поезда не умеют летать.

Суждено нам по дням, как по шпалам,

Друг от друга всё дальше бежать…


***

Незнакомке в голубом


Вздрогнул автобус на тормозах…

И в этот тревожный миг

Девушка с чёртиками в глазах

Мне показала язык.


Девушка, разве можно так?

Ведь я вам совсем незнаком.

Прыгнуло сердце почему-то не в такт,

Запуталось в голубом.


Ау, незнакомка, давайте дружить!

Мы будем смотреться вдвоём —

И я умею неплохо шалить,

И я, говорят, с огоньком.


Милая, славная, вам смешно.

А я не могу остыть…

Ваш взгляд поманил да и нырк – в окно,

А мне на углу выходить.


***

Моя неправда – целовал подложно.

В припадке алкогольного паскудства.

Вы сами виноваты – ваши ножки

Являли верх земного безрассудства.

Моя неправда – обнимал формально.

По случаю. В угоду организму.

А что ещё я мог придумать в спальне,

В часы, когда резвится вся Отчизна?..


P.S.

Моя неправда вперемежку с вашей,

И в результате – вы теперь мамаша.


НЕТ У ВЕТРА ПРИСТАНИ


Что так смотришь пристально?

Если хочешь – выстрели!

Прямо в сердце выстрели.

Только не молчи.

Нет у ветра пристани.

Слышишь, нету пристани!

Этот взгляд твой пристальный —

Словно крик в ночи!


С парашютом прыгая,

Что бояться вывиха?

Ты свободна в выборе:

Страшно – уходи!

Ну а если прыгнула,

Страх из сердца выдави!

Каждым вдохом-выдохом

Радость ощути!..


В этой жизни бешеной,

Ты скажи, безгрешен кто?

Что ж теперь нам вешаться

Через одного?

В жизни много странного:

Все мы в мире – странники.

На своем «Титанике»

Мы идем – на дно…


***

Я думал, что я – из камня.

Я верил – меня не сломать.

Мечтал я рассветное пламя

Во мраке ночном высекать.


Я думал, все люди – братья.

Им душу хотел отдать.

В ответ же – клыки и проклятья.

И стал я на «братьев» плевать.


Я думал, любовь – отрада,

Усыпанный вишнею сад.

Но ветер промчался по саду

И рухнул вишневый фасад.


Я думал, моя Отчизна

Меня приголубит, как мать.

Прошла половина жизни,

Но что-то любви не видать.


Я думал, я буду первым.

Я верил, что все смогу.

Но сжег золотые резервы,

Пока набирал высоту…


***

Залетел в окошко голубь.

Бьется, ищет путь на волю.

Голод, страх его изводят,

Вновь и вновь по кругу гонят…

Бьется, бедный, тратит силы.

Кровью выкрашены крылья.

Он хотел бы в небе синем

От людей скорей укрыться.

Но дороги нет обратно.

Не прорваться, не пробиться.


Как же жаль, что голубята,

Не успели опериться…


***

Мы были сильными,

Мы были с крыльями,

Да плохо видели:

Врагу открыли мы

Врата обители.

Врага кормили мы,

Врага поили мы,

Как нам подсыпали,

Ой, не увидели!

Мы были сильными,

Мы были с крыльями…

Очнулись – слабыми,

В цепях и с лапами.


***

Виктору СТОЛПОВСКИХ


Если идешь по звездам,

Которых другим не видать, —

Будут, увы, не розы,

А камни в тебя бросать.


Если ты ищешь света,

Чистого света для всех —

Будет ползти по следу

Ядом наполненный смех.


Сбиться с маршрута просто,

Так просто сорваться в кювет —

Если идешь по звездам,

Которых на карте нет…


ТАМ, ЗА СИНЕЙ РЕКОЙ...


Там, за синей рекой,

За чертою, за тем поворотом,

Расстилается край

Весь от света такой золотой.

Этот край неземной

Населяют волшебные ноты.

И нельзя просто так

Нарушать их небесный покой.

Билось сердце в груди.

Обжигала меня неизвестность.

Кто-то имя моё

Еле слышно вдали прошептал.

Я шагнул за черту —

Я шагнул в эту сладкую бездну…

Там, за синей рекой,

Я нашёл, что так долго искал.

Бьётся сердце в груди

И душа наполняется силой.

Зная цену всему,

Я уже ничего не боюсь.

И мой голос летит —

Над простором зелёным и синим,

Я пою – я живу,

Каждый миг каждой нотой молюсь…


2002 г.

Роман Сенчин НЕЖИТЬ


Юрий Андреич тяжко вздохнул, поглядел на аккуратную, будто и не его толстыми, изуродованными работой пальцами скрученную цигарку. И предложил без паузы, без перехода: – Давай, Игорек, что ли, пропустим маленько. У? С устатку, после рабочего дня.

– У меня денег нет, – виновато-уныло развел руки хозяин.

– Да не, у меня-то есть. Полкуля комбикорма тут пихнул кой-кому. Всё равно крысы сожрут, так хоть с пользой... Посидим тихонечко, побеседуем.

– Можно, конечно. Настроение какое-то, как раз для этого.

– Во-во! – поддержал Юрий Андреич. – А пропустим, вроде и посветлей станет. – Поднялся. – Тогда побегу. Я до Егоровых, так что на одной ноге. – И, натягивая шубейку, узнал как бы мимоходом: – Зажевать-то есть чего?

– Картошка, капуста.

– У-у, милое дело. Ты тут пока... а я мигом.

Игорь наскоро и небрежно собрал на стол. Кастрюля с вареной, уже остывшей и посиневшей картошкой, два стакана, две вилки. В литровой банке морс из остатков протертой с сахаром жимолости. Из сенок принес эмалированный бак, надолбил ножом в миску заледеневшей соленой капусты... Бак оставил у двери на случай, если понадобится еще.

Осмотрел сервировку, кушанья, ухмыльнулся и сел на кровать. Только достал бумаги – опять постучали.

– Открыто же!

Дверь задергалась, туго стала уползать вглубь сенок. Из пара вместо Юрия Андреича появилась девушка в зеленом пуховике и пышной собачьей шапке с опущенными ушами Левое плечо тянет к земле туго набитая сумка.

– Добрый вечер, добрые люди! – Девушка поставила сумку и огляделась; без церемоний стала развязывать тесемки под подбородком. – Погреться можно у вас?

Игорь смотрел на нее, в руках застыли листы... Гостье в конце концов надоела его оторопь:

– Ну, встреть меня.

– Хм... – Он сунул бумаги обратно в чемодан, захлопнул крышку, поднялся. – Хм, извини... Привет... Проходи, пожалуйста...

Она засмеялась:

– Спасибо! – И наклонилась, чтоб расшнуровать мощные, на толстой подошве, ботинки.

– Нет, не надо, не разувайся. Из-под пола дует, да и грязно...

Отдав Игорю повесить пуховик, она прошла к столу.

– О, королевский ужин на двоих. Меня ждал?

– Да так... сосед должен... посидеть решили...

– Понятненько. – Девушка обежала взглядом обстановку в кухонке – разбросанные повсюду книги, буфет с дверцами без стекол, облупившейся краской, допотопный магнитофон «Томь» с расколотым и заклеенным изолентой корпусом; остановила глаза на хозяине. – Да-а, Игорек... Борода, пиджак в полоску, картошка вареная... Женька все верно описывал.

– Да?

– Да.

Стояли, глядя друг на друга. Её лицо, разгоряченное морозом, свежее, на щеках алые, будто гримом выведенные пятна; он же бледный, заросший до глаз рыжеватой, слегка вьющейся бородой... Молчали.

Но вот гостья отвела взгляд, и хозяин встряхнулся, засуетился.

– Ты садись, – подвинул ей стул. – Ф-фу, что-то я совсем... Никак не могу в себя прийти. Извини... 0на села.

– Ну, как тут?

– Нормально, по-прежнему. Живу вот... Холодно, правда. Эти дни под утро на сорока держится... Второй рамы нет, одеялом окно затянул. Все равно сифонит... печка слабая... А вообще-то, – голос его пободрел, – вообще-то – отлично!

– Понятно-понятно. Прочно, значит, в норку забился?

– Можешь и так считать. – Игорь тоже сел, взял оставленную Юрием Андреичем самокрутку. – Сейчас сосед должен бутылочку принести. Как раз... Вот отметим приезд, так сказать... Ты как собралась приехать-то? – Закурил. – До сих нор не верю.

– Прыгнула в автобус и все. Решила взглянуть, как тут наш Игорь Фролов великий поживает, как ему творится. К тому же, может, здесь учителя нужны.

Он усмехнулся:

– В сельские учительницы хочешь податься?

– Может быть...

– Как учеба?

– Неплохо. Диплом пишу.

– И на какую тему?

– Юродивые в русской литературе.

– У-у, материал богатый...

– Глухомань тут у вас. Я вот прошла, хоть и темно...

– Ты, кстати, на чем приехала? – Игорь посмотрел на будильник. – Рейсовый два часа назад как был. Задержался, что ли, опять?

– Я на том, который «Красноярск – Шушенское».

– Да ты что! и с трассы пешком? Тут же километров пять.

– Ничего, прогулялась.

– Молоде-ец...

Замолчали. Разглядывали друг друга, изучали, как близкие некогда, но давно не видевшиеся люди... Вдруг он вскочил, ткнул цигарку в пепельницу.

– Да, совсем отупел! Так-так, – увидел ведро под умывальником, полное помоями до зарубки. – Ты не скучай, я сейчас.

Сунул ноги в разношенные почти до бесформенности валенки, кинул на голову кроличью шапчонку. Взял ведро, пихнул дверь.

– Вот привезла кое-чего, – объявила гостья, когда он вернулся. – Женька мне порассказал, как ты живешь, чем питаешься. Я от этого каждый раз плачу, представляешь?

– Гм... – Игорь вытащил из ведра несколько обледенелых березовых полешков, положил сбоку печки, чтоб подсыхали. – Спасибо.

– Даже на водку какую не поскупилась! «Серебро Сибири», семьдесят пять рубликов за ноль семь литра. Вы здесь, наверное, самогон хлещете?

– Спирт. Самогон с чего гнать? А тут спиртзавод в соседнем селе... – Он уставился на горку продуктов – колбаса, консервы, пакеты с крупой, сардельки, лимоны, – протянул ошалело: – Дела-а...

– Что, может, выпьем до твоего соседа? За встречу.

– Конечно, конечно! – потянулся к бутылке. – Давай открою.

– Да она винтовая, легко. Ты лучше консерву какую-нибудь... Игорь покрутил в руках одну банку, другую. Спросил потерянным голосом:

– Какую лучше? Скумбрию? Сайру?

– Открывай сайру. С картошкой вкусно.

Пока он разрезал ножом жесть консервы, девушка скрутила крышечку бутылки, сама стала разливать.

– У, стаканы-то! – возмутилась.

– Это от чая... налет. Рюмок, извини, нет.

– Ладно, что уж. Давай, Игорь, за встречу!

Сели, чокнулись. Подождали, точно собираясь еще что-то сказать, но не собрались. Выпили.

– У-ух-х! – Гостья передернула плечами, подцепила вилкой бледно-оранжевые лохмотья капусты. – А хлеб есть?

– Нет, нету... Все не могу в магазин собраться. Картошка... А, сейчас! – Он вскочил, достал из буфета тарелки; высыпал картошку из кастрюли. – Накладывай, какая поаппетитней, а то тут с глазками есть... для себя варил... Рыба вкусная. Тыщу лет сайру не пробовал.

Некоторое время увлеченно ели. Девушка, видимо, проголодалась с дороги,

– Что-то сосед не идет, – бормот

нул Игорь. – может, кого-то встретил другого... Хорошо бы.

– Читала твои рассказы в «Просторах», – отозвалась гостья на его бормоток. – У Женьки хранятся в папочке.

– И как?

– Да так, если честно... Понимаешь, тогда, там, ты был действительно писателем, до каких-то глубин пытался добраться, а теперь стал вроде журналиста, на злобу дня. И у тебя это, вдобавок, не получается.

– Может быть...

– А на что живешь вообще?

– Н-ну, – Игорь замялся, – родители иногда помогают... Мне тут много не надо. Капуста, картошка... В ноябре девять петушков зарубил, три старых курицы. В кладовке висят. Может, приготовить? Сварю или пожарю...

Гостья улыбнулась сочувствующе-грустно, как больному или увечному :

– Оставь. Про запас. Зима длинная.

Он поймал ее эту улыбку, заговорил живей:

– Все у меня отлично. Едой сам себя обеспечиваю. Женьке, конечно, спасибо за бумагу, за стержни, ленту вот для машинки привез. А в остальном... Все отлично! – Ему не вовремя попалась на глаза банка с самосадом и голос сам собой потускнел: – Особенно когда курево есть.

– А сейчас?

– Что – сейчас?

– Есть курево?

– Вот, самосад. Он, кстати сказать, полезнее сигарет. Привыкнуть только никак не могу...

– Тогда, – девушка наклонилась, достала из сумки несколько пачек «Союз-Аполлона». – Не знаю, какие ты куришь. Когда-то, кажется, эти...

– Ух ты! Мари-инка! Вот спасибо! – Торопливо распечатав пачку, Игорь достал сигарету и закурил; шумно выпустил дым, признался: – Только сейчас понял по-настоящему, что это действительно ты.

– Что, изменилась так?

– М-м... да нет... но, вообще-то времени много прошло.

– Два года совсем не виделись. Когда ты последний раз домой приезжал?

– В сентябре позапрошлого. Два с лишним года назад.

– И как, не тянет? – В голосе желание услышать «тянет», но хозяин то ли не услышал скрытое, то ли не захотел – рубанул:

– Нет. – И поднял бутылку: – Еще по чуть-чуть?

– Наливай. Никак не могу согреться.

– Отличная водка! – выпив и наскоро закусив, похвалил Игорь. – Мы тут к другому привыкли.

– Зря институт бросил, – перебила гостья. – Вот пролетело время. Может, лучшее, а ты – в стороне. Восстанавливайся, пока не поздно. Тебя там помнят, тем более...

– Хм, да какой из меня студент уже... ты что... – Игорь махнул рукой и перевел разговор на другую тему: – Затопить?! Действительно, прохладно что-то. Да и на улице не Ташкент... – Взял спички со стола, направился к печке. – Вообще-то затапливаю обычно после восьми, но коль у меня замерзшая дама...


Она не отозвалась на эту попытку шутки, о чем-то думала. Игорь открыл дверцу топки, где уже заранее были мелконаколотые полешки, сложенные колодцем, а внутри колодца – лучинки и береста.

– Дрова экономить стараюсь, – продолжал объяснять заодно, – все лето валежник таскал, пилил ножовкой. Вроде бы много, а всегда получается, что к апрелю приходится снова идти, а в бору снега еще по колено... Днем вон плитка справляется...

– Прямо каморка какая-то, – вряд ли слыша его, сказала гостья. – А еще ведь комната есть?

– Да, но я ее законсервировал. Так теплее. Для жизни мне и этой хватает.

– Понятно. А школа тут как?

– Так... – Игорь прикрыл дверцу, вернулся к столу. – В прошлом году из средней в девятилетку переделали, последние классы теперь заочно учатся, самостоятельно. Я в одном рассказе, которые в «Просторах», писал про это...

– А с учителями?

– Ты серьезно, что ли, решила здесь? – голос Игоря стал тревожным, даже испуганным. – Зачем?

– Я пока ничего не решила. Думаю. А ты что учительствовать бросил?

– Какой из меня учитель... – Он снова прошел к печке, бросил туда два просохших сосновых полена. – К тому же голова только этим забита: плазма, ядро, пойма, масштаб... За те месяцы, пока работал, ни страницы путём не написал... Ну, кажется, разгорелось. – Сполоснул под умывальником руки. – Что, выпьем-с еще?

– Выпьем! – с несколько наигранной готовностью кивнула гостья.

– А ты изменилась, Маринка.

– В какую сторону?

– Да не пойму... Или просто давно не видел, не общался... и кажется.

– Скорее всего.

– Ну, вот волосы, по крайней мере, короткие стали.

– А, устала возиться, мешают... А что, не идет?

Игорь пожал плечами:

– Идет.

Чокнулись. Выпили. Закусили.

– Сам солил, – похвалился хозяин, заметив, что девушка с удовольствием хрустит капустой. – Вон, целый бак. На всю зиму. И вырастил сам. Огурцы, помидоры есть в подполе. Достать? Давай спущусь?

– Не надо. Ты же знаешь, у меня мама по солениям специалист – закормила.

– Как хочешь... – Игорь потер глаза, встряхнулся. – Как-то не по себе... Отвык от событий, жутковато даже.

– Из-за меня?

– Ну, вообще... ситуация.

Постучали.

– Это Юрий Андреич, – вроде обрадовался хозяин и почти выкрикнул: – Можно! Открыто!

– Зажда-ался? – Юрий Андреич еще не заметил девушку, топтался в пороге, будто бы пританцовывал. – Веришь, нет, у Егоровых спирт кончился! Пришлось до этих... Во!..

– Здравствуйте, – улыбнулась гостья на его изумление.

– Здоровенько! – поскорее снял шапку, шубейку, с бутылкой в руке прошел к столу, уселся. – А я и не знал...

– Знакомьтесь, это Марина. Вместе в пединституте когда-то учились. Она на филологическом, я на географа... – сказал Игорь. – А это Юрий Андреич, мой сосед, работает на ферме... м-м...

– Скотником, – закончил за него Юрий Андреич. – Ну, будем знакомы.

– Очень приятно.

– А если приятно, то надо закрепить этим, как его? Возлияньицем. – И он подцепил вилкой пробку своей поллитровки. девушка остановила:

– Давайте нашу сначала, а потом уже... Это спирт у вас?

– Он, он, родимый. Но он ничё, не беспокоитесь. Из него-то вот такую дорогую и делают.

Игорь поставил перед соседом стакан, тарелку. Налил всем «Серебро Сибири»; Юрию Андреичу побольше, оговорился:

– Пускай будет штрафная. Ну, за знакомство!

Юрий Андреич крепко приложился своим стаканом к двум другим, махом выпил.

– У-ух, хороша-а! Сладкая... – Закусил, продышался. – И сколь стоит такая?

– Семьдесят пять.

– Хм... на мою, значит, получку, четыре штуки взять можно, да хлебушком закусить.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю