Текст книги "Газета День Литературы # 129 (2007 5)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
– Не ходи... Позови милицию...
Дети испуганно смотрели на нас, Радж нервно поскуливал, шерсть на загривке вздыбилась, в груди опять заклокотало...
– Не волнуйся, ничего не будет...
Выйдя на крыльцо, я увидел весёлые лица пьяных соседей.
– Что вам? – как мог строже спросил я.
– Слушай, покажь своего бесхвостого, – миролюбиво попросил задиристо-насмешливый Афоня. Его квадратное лицо сейчас излучало добродушие. – Мамка говорит, пёс у вас дворянских кровей. Неужто правда?
– А папаня сказал, что гладил его... Верно? – это подал голос шумливый Сабир. – А можно мне его погладить?
– Сейчас, соседи, нельзя. Собака возбуждена. Да и перегар водочный не любит. В другой раз...
– Трезвенник, выходит...
– Ещё какой! – с трудом сдержался я, чтоб не рассмеяться.
– Во даёт! Тогда покажь документы, что он из графов!
Я крикнул детям, чтоб они дали Раджу паспорт и родословную.
Радж в зубах принёс все бумаги, сел возле меня и как гипнотизёр упёрся глазами на молодых людей.
– Ну даёт! – восторгался Афоня. – Неужто у него, как и у меня, имеется паспорт?
– Имеется-имеется, – подтвердил я. – Вот, – и протянул соседям документы Раджа.
– Ребята, ну кабыздох даёт! – держа документы собаки, улыбнулся Афоня. Он рассматривал внимательно, заинтересованно. – Ведь и кумекает – бурчит. Папаня правду сказал.
– Жалко, у нас татар в избе собак не держат. Такого молодца я заимел бы... Хорош сукин сын...
Радж недовольно буркнул и двинул плечами. Зятья Терентия Савельевича долго и внимательно изучали паспорт и родословную Раджа. Их лица вытягивались от удивления и неприкрытого почтения к тому, что было написано в документах.
– А чего же справку о прививках не смотрите? – напомнил я.
– Дорогой, зачым?! Сразу видно – князь! – лихо махнул рукой кавказец.
– Сабир, ты прадеда своего знаешь? – ткнул кулаком в бок родича Афоня и громко расхохотался. – Надо же, семь колен! – Он счастливо тряс над головой документами Раджа: – Во!
– Сам-то кого помнишь? – ощетинился Сабир.
– Откуда! – безобидно отмахнулся Афоня.
– А чего ж тогда спрашиваешь?
– Вот что, мужики, бесхвостый, видно всё же не зря хватанул нашу тёщу, – подал голос кавказец. – Я её знаю больше вас... Так что, сосэд, не помни на нас зла. Она, понимаешь, вбежала и кричит: умыраю, собака укусыла... А мы закусывали, понимаешь, разговор душевный вели о том, о сём. Хошь, Сабира, Афона спроси. Жалко стало тёщу...
– Всё же она – маманя наших жён, – добавил Афоня. – Кричит, бесхвостый укусил! А пёс твой, сосед, – незаметно перешел Афоня на «ты», – нам сразу не понравился – шибко гладкий и гордо ведёт себя... А вот, сосед, деда своего я помню – Кристалов Иван Федорович! С войны пришел с орденом Красной звезды, медали, гвардеец... Ранен был несколько раз... Помер после бани. Пришёл, сказал, худо себя чувствует, лёг и не проснулся… Вырастут мои дети... Спросят о моём родословии. А я им тык-мык и всё. Как у одного поэта: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз...» Родословную свою знаем: маму и отца – и баста... А у твоей собаки, сосед, вон какая длинная родословная!
– А я вот не знаю даже отца и маму – в детдоме вырос, – грустно заметил Сабир.
– Я – из князей! – вскинул голову кавказец и с неприкрытым превосходством оглядел родственников.
– У вас на Кавказе через одного все князья, – поддел Афоня.
– Да, не вэришь? Дам телеграмму, пришлут все бумаги! Больше, чем у его, понимаешь, собаки!
– Меня тоже не в капусте нашли, – грустно заметил Афоня.
– Правылно! Ты тоже настоящий князь! Но без бумаги. А у мына – бумаги настоящие! С гэрбом! Печать сургучный!
Соседи ушли тихо-мирно... В их глазах я заметил необычную грусть.
Исчезла в них лихость, неудержимая шалость... Зятья Терентия Савельевича дружно пообещали, если по нечаянности возникнет какой-то конфликт с Раджем, они придут на помощь...
Я долго ещё стоял у калитки и думал о причудах жизни – почему у одних родословная большая, длинная, славная, а другие вообще не знают дальше матери и отца. Наверно, и благородство происходит отсюда. Радж тоже был тих и печален. Он тёрся то головой об меня, то заглядывал в глаза и время от времени поскуливал, вывалив красный язык, нервно дышал...
На другой день вечером к нашей «даче» подошёл Афоня с двумя незнакомыми парнями. Все были слегка на взводе.
– Эй, сосед, покажь вот этим обалдуям Раджа и документы его! Они не верят, что у него есть паспорт и родословная ого-го какая!
Я выполнил просьбу соседа, как-никак, а с соседями лучше жить в мире.
Парни тоже не без интереса посмотрели собачьи документы, поглазели на Раджа, порассуждали о совершенстве экстерьера и выдали свой вердикт:
– Хоть и бесхвостый, но пёс что надо!
– Чистый волк, только бесхвостый. Жаль! Родословная – будь здоров!
– Мужики, вот какой псина хватанул мою тёщу! Ха-ха-ха... – восторженно заключил Афоня . – Синяк во весь зад!
– Что ты говоришь?
– Точно! У хозяина хошь спросите.
– Ну и как она?
– Как? Сразу мы всем двором сюда... Хотели прибить. Вон хоть соседа спросите.
– Сейчас-то как она? – допытывался приятель Афони.
– Да всем рассказывает, какая родословная у бесхвостого... Гордится тёща, что такая собака умная её укусила...
Потом ещё долго, до самого отъезда, к нам приходили подвыпившие зятья Сидоркиных с приятелями, и всякий раз восторженно показывали на Раджа.
– Во какая собака укусила нашу тёщу! Ха-ха-ха... Молодец Радж! – и подробно перечисляли его родословную, дипломы, жетоны... В подтверждении своих слов выпрашивали документы Раджа, чтоб показать. Однажды пришла сама пострадавшая – Анастасия Михайловна и, окликнув меня, попросила, чтоб я вывел Раджа. Поодаль стояла, опершись на палочку, согбенная седенькая старушка. Я подумал, что же могло случиться? Может дочь, гуляя с Раджем, не справилась с ним...
– Анастасия Михайловна, опять какие-то проблемы возникли? – спросил я
– Да что вы, сосед, всё хорошо... Да вот моя подруга решила взглянуть на вашего умного Раджика... Матрёна Карповна, не боись, он хоть и с телёнка, однако добрый и жуть какой сообразительный! Что твой человек. Башковитый, что твой зять. В пашпорте, я тебе скажу, милая, как на духу, евонная родословная до десятого колену записана... Графья, бароны... Я ж говорила тебе про беду свою... Так вот, энто он укусил меня! – лицо старушки просветлело, дальнозоркие глаза озарились счастьем.
– Ой! Страсть-то какая! И как ты жива осталась? – хлопнула себя рукой по бедру Матрёна Карповна.
– Говорю ж – он у-у-умный! – прочувственно ответила Анастасия Михайловна.
* * *
Когда мы уезжали, наша хозяйка доброжелательно сказала на прощание:
– Приезжайте на следующий год... Я никому не сдам дачу.
– С чего бы это? – не удержался я. – Дети, да и Радж, вон какой шум устроили…
– Наоборот, вся деревня только о вашей собачке и говорит... Я из-за неё и с соседями помирилась... Правда, приезжайте...
И мы, действительно, приехали на следующее лето.
Виктор Широков С ЧИСТОГО ЛИСТА
***
Не зная укоризны
и пьяненький с утра,
живу весёлой жизнью
простого маляра.
То потолки грунтую,
то затеваю клей,
зато судьбу чужую
не предпочту своей.
Работаю проворно,
гоняет сердце кровь.
Искусство рукотворно, –
я утверждаю вновь.
Поэтому не сиры,
чисты, в конце концов,
стоят мои квартиры
и ждут своих жильцов.
И снова, спозаранку
взглянувши на восток,
легко берусь за дранку
и верный мастерок.
***
Я еду в утреннем метро,
открытый большинству ветров,
от водки выпитой багров,
опять рифмуя вкривь и вкось,
чтоб предстоящее сбылось.
Ждёт – не дождётся ЦДЛ,
признайся, – не поднаторел
ты в подковёрной суете,
в душе по-прежнему пострел,
и «Дездичадо» на щите.
Игрун, бездельник, шалопай,
профукавший душевный пай,
ты всё равно – дитя утрат;
рукой подать последний край,
ночной изысканный парад.
Лети, душа моя, лети,
по безысходному пути,
назад дороги нет,
весёлым звонким конфетти –
и лишь обёртки вслед.
ПАУТИНА ДЖЕКСОНА ПОЛЛОКА
Искусства приблизительность проста…
Как просто
всех выравнивать по росту!
Сухая патина кленового листа,
разлуки еле слышимая поступь…
В мозгу сидел чудовищный паук,
он ткал неудержимо паутину…
Художнику порою мало рук –
возьми да вылей краски на холстину!
Останется сплетенье глаз и жил,
останется всей жизни стенограмма;
а то, с кем пил, с кем враждовал, дружил –
случайный повод для самообмана.
Вся жизнь прошла, увы, меж «Да» и «Нет»,
продажные легко скрипели перья…
Добавьте к прежним бедам Интернет,
«всемирной паутины» лицемерье.
А после смерти снимется кино,
сыграть легко бродягу-одиночку…
Мозг высох, в гулком черепе темно…
Самоубийство только ставит точку.
***
Ты молчалива и бледна.
Запястья хрупки.
Мишень отчётливо видна
на правой грудке.
В «десятку» выпячен сосок.
Невыносимо
смотреть туда и – на висок.
В руках – Мисима.
Как совместились вдруг легко
эпохи, страны!
Все параллели – под рукой,
меридианы…
Но это – видимость, а глубь
не столь подвластна.
Кто захватить сумеет губ
и глаз пространство,
и угадать души настрой
и сердца фетиш?!
…Под Тулу к бабушке больной
с лекарством едешь.
И я со всей своей гоньбой
едва ли нужен;
ведь не японец, не герой;
не быть мне мужем…
Что ж, выйду из метро. В лицо
ударит замять.
Гудит Садовое кольцо.
Сигналит память.
***
Автобус тронет, сдвинется
и побежит вперед…
Гостиница, гостиница,
гостиница «Восход».
Какие здесь гостинцы!
Какие номера!
Принцессы здесь и принцы
гуляют до утра.
Я – тоже гость заезжий,
вполне случайный гость.
Но пылко и мятежно
был вбит, как в стену гвоздь.
И ночь как содержанка
была лицом бела,
когда петербуржанка
вдруг в номер зазвала.
Она стихи читала,
вертелась колесом,
а мне и горя мало,
плыл в танце, невесом.
О чем-то лунном грезил,
белеющий овал
взамен любых поэзий
влюблённо целовал.
Но пьяная истома
подсказывала вдруг,
что оба мы – не дома,
далече милый друг.
Утешусь лунной долькой,
взглянув на миг в окно;
ведь остаётся только
грустить и пить вино.
***
В музее Васильева тихо,
лишь лампа у входа горит.
Зевая, бредёт сторожиха,
смущаясь за заспанный вид.
Ей нужно захлопнуть калитку,
рабочий закончился день;
лишь мне с виноватой улыбкой
слоняться по парку не лень.
Поодаль то львы, то грифоны
гранитно покой берегут…
Напрасно звенят телефоны,
взрывая музейный уют…
Картины закованы в рамы,
и двери уже на замке.
Последний обзор панорамы
в одной уместился строке:
в музее Васильева тихо…
***
Автограф нам являет благо
и то, где автор насолил:
Бетховен рвал пером бумагу,
Бах Божье слово обводил…
Струились красные чернила,
как будто явленная кровь;
и вообще всё очень мило –
судьба, чудачество, любовь.
***
Переживаю своих врагов,
и – удивитесь – переживаю…
Казалось, – радуйся: ещё один готов,
а ты не выдохнешь: весть – рана ножевая!
Что ж, ненависть похожа на любовь,
враги в тебе искалисовершенство,
утяжеляя жизнь и портя кровь,
по-своему дарили и блаженство.
Когда уйдут совсем, замучит пустота…
Возникнет мысль, мол, экая досада!
И красота уже не красота, –
штуковина, манящая де Сада.
***
Год начинаю с чистого листа,
сжёг прежние свои календари.
Душа моя, как свежий снег чиста,
не мусори, мой друг, и не сори.
Иди вперёд, с рассвета до темна,
не повторяя прежней колеи;
и если даже встретится стена,
пройди насквозь, внедрив следы свои.
Георгий Судовцев ВЕРЕТЕНО ВРЕМЕНИ
***
На полустанке
Когда-нибудь поезд её увезёт
туда, где дружны
Лобачевский с Эвклидом…
Но вишни цветут, и дымит креозот,
и рядом подружки, Наташа и Лида.
Их пристальный мир из ракушек и мальв,
в которых до срока таятся принцессы, –
мир маленьких тайн, не имеющих веса
наутро – не знает ещё про печаль…
И грохот составов, и пение птичье,
и кашель машин через их переезд,
где скорый под вечервстречают привычно,
и машут, и машут ладошками вслед…
***
А всё это было – имя!
Светлые, в пояс, косы,
да глаза – больше нету в мире –
весёлых, зелёных, раскосых.
И звали её – Светлана...
Она понимала шутки,
плавала с аквалангом,
прыгала с парашютом,
без промаха в тире стреляла,
знала приёмы самбо,
танцы – от вальса до самбы,
так, что казалось – мало
места ей на планете…
После, уже в перестройку,
эта шальная ракета
рухнула где-то в Нью-Йорке,
угробив с полсотни янки –
только не так и не тех…
Что вам еще о Светланке,
школьной моей мечте?
Открытие Хлебникова
И – всё изменилось. Корова
полем свой короб влекла,
исполненный млека
и всякого влажного блага,
лопнуть готовый,
чтоб солнцем излиться на травы –
отверстые ветру и света врата,
творенья цветов и корней,
буравящих норки
и верноподобных зверью полевому,
чьи тропы – плетенье племён
и азы языка,
где имя имати и слова веслом
пенить бытийные воды,
вскачь запуская
времени веретено…
***
Спелое солнце
висело на ветке.
Пели оконца
весёлую «летку».
Гегеля томик,
Гёте и Манна.
Не было в доме
боли обмана.
И на картине
кисти Ван Гога
шли вы, как тени,
к истине Бога.
***
У страны моей – не судьба.
У страны моей – благодать.
Только нефть залила хлеба.
Только газ не даёт дышать.
Не паши, не сей и не жни,
не люби, не рожай, не строй!
Голубые гудят огни
по развалинам русской Трои.
Что же Господа я прошу,
если прежде даны в ответ
и рубцовской берёзы шум,
и рублёвской Троицы свет?
***
С ветерком в «мерседесе»
по Рублево-Успенке
под Высоцкого песни
и Жванецкого пенки.
От Чукотки до Бреста –
обручей не разжать –
бродит русское тесто
на еврейских дрожжах.
Не мукой – мукой с кровью
захлебнёт через край
небо мира иного…
Здесь мы – хлеб.
Там мы – рай.
***
Не говори: "Мы канем
в небытие без боли".
Был я лежачим камнем,
был я и ветром в поле.
Слово мое у Бога
шло сквозь огонь и воду,
не разбирая дороги,
не вызнавая броду,
чтоб по следам слагалась
жизни простая повесть:
вся, до конца от начала, –
с верой,
надеждой,
любовью…
Александр Костюнин КОЛЕМЖА
Посвящается сыну Леониду
Белое море.
Уже от самого названия веет чем-то далёким, суровым. Произнесу эти слова торжественно – и будто холодная сыпь солёной морской волны обдаст с головой.
Туда, на северные острова, поехал я в начале ноября со своим приятелем Сергеем Буровым на лосиную охоту.
В Беломорье все мужики морехоцци. Вот к одному из них, Савве Никитичу Некрасову, в Колежму, мы и отправились.
Сергей в двух словах объяснил:
– Савка – мой очень хороший давний друг. Истый помор. Моряк. Горлопан. Они все горлопаны из-за этого моря – его ведь перекричать надо. К Савве приезжаешь, чувствуешь, он тебе рад. В душе у человека никаких тёмных закутков. Да там по-другому и нельзя. Сама природа к этому обязывает.
Колежма – старинный посёлок на берегу Онежской губы Белого моря. Ещё при Иване Грозном перешли колежемские земли вместе с рыбными ловицами и соляными варницами в собственность Соловецкого монастыря.
Приехали мы под утро. Был отлив. Вода ушла, обнажив размашистые отмели и бугристые острова из жёлтого песка. Мотобот у причала оказался на суше. Лежат на боку лодки, стоявшие в прилив на якорях, – вода суха – куйпога.
Я поднялся на гледень.
Внизу рубленые дома, баенки, ломаные линии изгородей из кольев, деревянные гати-мостовые, а дальше к горизонту – пустынная гряда холмов и почти плоская тундровая равнина. И запах здесь держится иной – пахнет карбасами, просмоленными их бортами. Стоит дух влажного песка, мха, сетей и рыбы.
Действительно есть какая-то сила в этих домах, в этой природе, которая делает Север ни на что не похожим…
Савву Никитича я представлял себе как раз таким: лет сорока, чуть выше среднего роста, крепкий, соломенные волосы, пшеничные усы, открытая улыбка.
Увидев Сергея, он шагнул навстречу, широко развёл огромные ручищи и крепко обнял.
– О, Чернобровый приехал!
На следующий день, когда мы остались с Буровым вдвоём, я не утерпел:
– Сергей, а почему он тебя чернобровым назвал?
– У меня отец Чернобровый был, и от отца это прозвище перешло ко мне. Здесь никого по имени не зовут. У самого Савки прозвище Капитан.
Отчаливать мы решили в момент, когда силы прилива и отлива уравновешиваются – матёра вода стоит. В это время Луна, ровно сказочный гигант, после выдоха ненадолго замирает перед тем, как вновь глубоко вдохнуть морем.
Но до этого у Савки было ёще одно важное дело. Василий Шумов, сосед, попросил у него накануне мотоцикл. Он – в ответ: «Я тебе дам, но токо верни не по частям». – «Савв, в восемь часов – пригоню под окно».
Но ни в восемь утра, ни в восемь вечера мотоцикл не появился.
– Порато хоцю Ваську увидеть, на беду об ём скуцяю, – мечтательно произнёс Савва.
Ну, у поморов и речь… Для постороннего уха не сразу понятная: «Говоря одна, да разны поговорушки».
Дома Васи не было. Савва Никитич пошёл искать. Я увязался за компанию.
Одно беспокоило: как я с ним буду общаться? Он же толкует не по-русски.
Центральная поселковая улица круто сворачивала. Мы вышли из-за поворота. Впереди прямой участок дороги. Идут люди. Кто в магазин, кто куда. Женщины, детишки. День в разгаре.
Савва увлечённо рассказывает мне что-то. И вдруг – раз! Тишина. Замолчал. Остановился как вкопанный. Чего это он? Весь напружинился, глаза устремились в одну точку, не моргает. Губами шевелит, но не молится. Проследил за его взглядом: на мостике – метров триста от нас – какой-то мужик. Может, Васька?
Савва набрал полные лёгкие воздуха и силой выплеснул:
– ...ыблядок!
А я-то боялся, что он русского не знает.
– Утоплю, с-суку!!!
Маты осколочными минами летели через весь посёлок по навесной траектории и кучно ложились рядом с Васькой. Смотрю, тот заметался на мостике. Неотвратимо, как судный час, Савва приблизился к нему.
– По кальи-то те вот жарну щас!
Перед носом у Васьки – сурдопереводом – образовался бесформенный кулак размером с детский футбольный мяч. Мужичонка в ответ лишь шумно сопел и чесал лысину. Голова и плечи его непроизвольно подёргивались, не давая возможности и нам толком сосредоточиться. В том месте, куда он поглядывал, из-под воды торчал никелированный руль мотоцикла.
Наконец, заикаясь, Васька попытался выстроить речь в свою защиту.
– Ввввы-в…
Лицо от натуги сделалось пунцовым. Я стал ему помогать, подсказывая слова. Он, вконец разволновавшись, обречённо махнул рукой и замолчал.
Тик заметно усилился.
– Поди-ко скоре проць, а то застёгану.
Поостыв, Савка развернулся и побрёл к дому. Проходя берегом, он залюбовался сверкающей на солнце водной гладью:
– Море-то как лёшшицце.
Нам пора было собираться и выходить. Савва Никитич оделся по уму: оплецуха – поморская шапка-ушанка с длинными до плеч ушами; лузан, надеваемый через голову, с большими карманами на животе и спине; буксы – непромокаемые, пропитанные жиром рыбацкие штаны.
Наши с Сергеем ватники больше смахивали на сухопутную амуницию.
Карбас, на котором мы собирались идти в море, Савва перегнал к бранице – расчищенному месту на лодочной пристани, куда стаскивают груз.
Поклажи набралось прилично, но и лодка большая, надёжная, с дизельным стационарным двигателем-двадцаткой.
– Мало, кто сейчас умеет ладить такие. А Савва в этом деле жёх – опытный, знающий своё дело мастер. В старину поморы на таких судах за два-три месяца плавания доходили до Новой Земли: «Лодка не канет, не лягуцця, да не опружлива – дак и дородно быват». Во как!
Пока Сергей вычерпывал плицей воду из карбаса, я сел за вёсла. Савка готовил к запуску дизель и капитанствовал:
– Грени-ко ишша маленько.
Я сделал ёще ряд энергичных гребков и вывел лодку с мели. Мотор заработал и, монотонно бурча, стал уводить нас в открытое море. Сергей долгим взглядом проводил пристань:
– «Агой!» – прощай! – говорили в старину моряки земле.
Савва трижды перекрестился.
– Никитич, – усмехнулся я, – небось, и без крестного знамения обойдёмся.
– Кто в море не хаживал – Богу не маливался, – произнёс он и надолго замолчал.
Курс взяли на север: где-то там пролив Горло соединяет Белое море с Баренцевым. Затем повернули к востоку. Мы угадали в погодье: нежно светило солнце, щёки пощипывал лёгкий сланец, вода была кротка?..
Часа четыре шли на полном ходу. Вдоль Поморского берега, как Млечный Путь, вытянулись острова.
– Остановимся на Мягострове. Он, пожалуй, самый крупный в Онежских шхерах: двенадцать километров из края в край. Вон тот – впереди по курсу.
– А откуда такое название? – поинтересовался я у Сергея.
– Одни считают, от карельского мяги пошло. Гора, значит. Но я так не думаю. Очень тяжёлый остров: болотья – скалы, болотья – скалы. Три дня ходьбы по нашей тайге легче, чем полдня тут. Нет ни дорожек, ни тропинок. Звериные только тропы да багульник по колено. Грузно бродить. Через каждые сто метров нужно останавливаться и отдыхать. А есть места такие топкие… Я один раз решил сократить путь и выйти к взморью напрямик, побыстрее. Думаю, раз зверь ходит, и я пройду. От берёзы к берёзе прыгал, пока они вместе со мной в жижу не начали уходить. Одним словом Мягостров – мягкий.
Пролив Железные ворота, отделяющий Мягостров от материка, мелководен. Опасно держать напрямую. Поэтому заходили к острову с восточного берега. Он более приглуб, чем остальные.
Савка указал место высадки.
Издали я увидел избушку и рядом высокий крест. Сергей пояснил:
– Крест – на добычу, чтобы рыба лучше ловилась.
Сначала с кормы, потом с носа мы зачалили лодку двумя якорями. Раскатали голенища болотных сапог. Сошли в воду. Савва первым делом подошёл к обветренному сосновому кресту и трижды перекрестился с поклоном.
– Думаешь, поможет? – осклабился я.
– Зря ты так, – упрекнул меня Сергей, – тоня – место святое. Приходить сюда надо с чистой душой. В сенях гости по традиции говорят: «Господи, благослови!» Хозяин отвечает: «Аминь!» И только потом входят в избу. А не с шуточками…
Савка отмолчался. Он, словно здороваясь, любовно погладил ладонью шершавую, поверхность креста.
Перетаскали вещи в избушку – тёмную, приземистую. Заходишь – низко кланяешься. У порога печка-буржуйка. Рядом истопель – запас сухих дров. У махонького оконца стол. Раскидистые щедрые полати.
Пока обживались, стемнело.
…Неделю охотимся. Каждый день зверя видим – взять не можем. Савва предложил:
– Попробуем на Маникострове. Там, если лось зашедший, его легче брать. Утром мы переехали. Остров маленький: можно организовать загон. При этом я остался на номере, а Сергей с Саввой отправились кромкой берега в обход и оттуда, с подветренной стороны, решили шумнуть. Если зверь в окладе, непременно вывалит на меня.
Я едва перевалил взгорок: открытое болото с редкими сосёнками, а краем – невысокий, в мой рост, чапыжник. Место хорошее. Лоси, как стронешь их с лёжки, любят закрайком леса уходить.
Слышу выстрел погонщиков. Начали ход. Я снял карабин с предохранителя. Жду. Стою не шевелюсь. Не курю. Дышу через раз.
Морозец подсушил почву и кустарник. На болоте ледяная корка. Жёсткая погода: за версту шорох слышно. Ветер слегка подтягивает от меня. Потрескивание веток! Может, показалось? Нет, ещё раз треснуло. Над молодым подлеском плывут рога. Бычара! Самого не вижу пока. Остановился, крутит головой: прислушивается, принюхивается, осторожничает. Опять тронулся. Прямо сюда… Волнительная дрожь по телу.
Плавно поднимаю карабин. Вглядываюсь в оптику. Вот это рога… Борода. Ноздри раздуваются. Вышел на чистинку. Великан! В пол-оборота повернулся ко мне. Нащупываю перекрестием прицела точку под левой лопаткой. Без рывков, плавно, спускаю курок. Выстрел!
Бык в агонии прыгнул, не разбирая пути. Рывок. Ещё один. Ноги непослушно подкосились, и он рухнул глыбой на землю. Захрипел.
Я с гордостью, всей грудью, выдохнул:
– Е-е-есть!
Ловко мы его.
Закинув карабин за плечо, пошёл к зверю. Лежит неподвижно, но, кто его знает… Лучше подходить со спины, а то, уже умирая, может копытищем гальнуть: как картонную коробку, насквозь пробьёт.
Кровь нужно пустить, пока не остыла. Уверено перерезаю горло. (Нож остро наточен: лезвие ещё в Колежме, перед самым выходом, правил.) Бордовый фонтан из шеи сначала хлынул, затем сник. Кровь, крупными каплями зрелой брусники окропляя седую бороду, уносила остатки жизни лесного великана. Величавые размашистые рога, которыми короновали хозяина острова, теперь касались белого багульника. Гармония, веками создаваемая, была нарушена одним выстрелом.
Странно, привычного чувства азарта и радости я не испытывал.
Наступила тишина. Ветер стих. Мне на миг показалось, что вся природа замерла. Сверху раздался скрипучий, хриплый крик. Задрал голову: надо мной чёрной тенью пролетал ворон.
Подтянулись мужики. Сергей крепко пожал мне руку:
– Могучий зверь. Молодец!
Савва Никитич угрюмо молчал.
– Ты чего, – спросил я, заметив, как он переменился в лице.
– Это не просто лось. Не надо было его стрелять. Плохой знак. Зря я вас сюда привёл…
В гнетущем безмолвии освежевали шкуру, разделали мясо. Голову с огромными, тяжёлыми рогами в двенадцать отростков я взял себе трофеем.
Выходим к берегу, выносим тушу и вещи, смотрим: карбас-то нам не достать. Качается на волнах: до него метров тридцать. Вода поднялась. Высоты сапог не хватает.
Савва растерянно произнёс:
– Чертовщина какая-то! Не могла вода за два часа так подняться.
Нужно раздеваться и – вброд. Но ветер… Северный ветер, осень. Хотя мне и раньше, как раз в эту пору, доводилось подбирать кряковых вплавь. Дело привычное. Я бодро заверил мужиков:
– Сейчас достану.
Сергей категорично:
– Не дури! Это море. Руку в воду опустишь – жжёт во всю силу, а ты вброд… Морская вода – рассол. Уже давно минус, а она всё не замерзает. Пресные заводи, волохницы, давно во льду, а тут волны плещутся. Мы-то с Савкой мёрзлым морем учёные. Давай останемся до утра. Заночуем. Изба есть и на этом острове. Мяса вдоволь. Чай с собой. Чего ещё надо? Хлеба только нет и соли.
Я разгорячённо перетаптываюсь на месте, слушаю, а сам на лодку поглядываю, примеряюсь. Бравый, после удачного выстрела.
– Не, ночевать будем на старом месте. Выпьем, добычу отметим.
Савва, в отчаянии:
– Саня, не баракай! – И обращаясь к Сергею: – Он не бардат ницёво. Муниди отморозит себе, и всё.
Показно снимаю шапку, куртку, рубаху. Разуваюсь. Одежду аккуратно вешаю на борт выброшенного штормом разбитого баркаса.
Савка вслед:
– Ты хоть одёжу возьми, над головой неси. Заскочишь в лодку – оболокайся живей!
Я хотел посмеяться, но отчего-то не стал. «Ладно, – думаю, – возьму. Не велик груз». Самому в душе озорно. Вот тебе и поморы: моря боятся.
Ветер крепчает, пронизывает. Кожа превращается в мелкую кухонную тёрку. Не мешкая, подхожу к воде. Делаю шаг.
– Ё-ёё-о! В-в-вот этта д-аа…
Зря полез. Если бы не мужики, вернулся бы. Но я чувствую на себе пытливые взгляды, которые вилами упираются мне в спину. Нащупывая опору, по склизкому от водорослей и тины каменистому дну, я едва-едва, продвигаюсь к лодке. Ноги жжёт, как серной кислотой. Мёрзлый рассол, поднимаясь выше и выше, острой бритвой полосует кожу. Вот, чёрт, дёрнул!
Пробую ступать быстрее.
Не м-мм-мог-г-гу… Зубы лихорадочно отстукивают дробь, своим клацаньем перебивая шумное прерывистое дыхание. Студёная вода подступает к груди.
– Не могли лодку нормально поставить! Мореходы долбанные…
Я, словно в бреду, дотягиваюсь до просмоленного борта. Запрыгиваю. Мокрое тело на морозном ветру, кажется, вспыхнет сейчас. Одежда ремнём перетянута. Непослушными пальцами пытаюсь ослабить узел. Не хватает силы хлястик дд-дёрнуть… Наконец-то!
Успеваю заметить, что мой «меньшой брат» спрятался с головой, как черепаха в панцирь. Скорей одеваться! Сперва – брюки. Учили нас так: «Сам погибай, а товарища выручай!» На сырые ноги натягиваю ватные штаны – не лезут. Липнут к ногам. Наконец нацепил и – хлоп! – падаю на дно карбаса, от ветра кроюсь. Лёжа одеваю рубаху. Затем куртку. Куртка и штаны – моё спасание!
С благодарностью вспоминаю Савву… но, будто опасаясь быть уличённым в доброте, отгоняю эту думку прочь.
Обезумев от холода, стараюсь не унять дрожь, а наоборот, усилить её, согреваясь при этом. Пробую себя ущипнуть: тело не чувствует новой боли. Оно онемело от боли, той. Крепко стискиваю зубы и глухо рычу. Понимая моё состояние, меня не понукают. Не задают вопросов. Не острят.
Встаю. Выбираю якоря. Несколько сильных гребков – и упираюсь в берег. Смотрю, мужики запаливают костёр. Не глядя им в глаза, прошу подать портянки и сапоги. Озябшими руками обматываю ступни «ноговицой» и обуваюсь.
Ветхий, отслуживший свой век баркас, уже пылает.
Савка зовёт:
– Иди ближе к огню-то. Грейся.
Я молча подхожу к костру с подветренной стороны. Языки пламени и дым ударяются в меня. Искры пригоршнями звёзд летят на ватные брюки и фуфайку. Коленям становится горячо. Отступаю на шаг. И здесь жар обнял. Отодвигаюсь ещё дальше. Присаживаюсь на корточки. Замёрзшие пряди волос на голове оттаивают. Дым щиплет глаза. Я довольно жмурюсь.
Вдоль горизонта растянулась длинная полоса зари, предвещая перемену погоды.
Савка залил огнище. Обугленные чёрные рёбра бота ворчливо зашипели.
Когда причалили к Мягострову, солнце спряталось глубоко за горизонт.
– Темёнь-то кака!
На ощупь добрались до избушки. Зажгли керосиновую лампу.
– Поперьво скинывай скоре мокру рубаху.
Я переоделся. Шерстяной, ручной вязки, тёплый свитер с глухим воротом приятно покалывал.
Достали самогон. Разлили по кружкам. Нарезали ломтиками сало. Выпили. Кровь пошла по кругу, согревая.
Заранее припасённая лучина и «берёсто» быстро занялись. Спустя минуту поленья облизывал алыми языками огонь. Дрова заплели. В трубе довольно загудело.
Сергей стал готовить на ужин сырую вырезку. Я никогда не ел прежде сырого мяса и оттого лишь с подозрением наблюдал. Он, между тем, нарезал лосятину мелкими кусками. Сложил в миску. Сжав в кулаке, выдавил до капли лимон. Нашинковал крупную луковицу. Щедро посыпал душистым чёрным перцем и каменной, грубого помола, солью.
– Ты ужа излиху-то не сыпь, – предупредил Савка.
Не отвлекаясь, Сергей принялся разминать пальцами густо-красные кубики лосятины, жамкать, тормошить их. Мясо приобрело бурый оттенок. Яство выдержали на холоде. Дали дойти соком.
Самогон потихоньку делал своё дело, и я уже с интересом поглядывал на эту сыромятину. В желудке требовательно посасывало.
Сели вечерять.
Старинная охотничья изба. Снаружи – шум ветра, приглушённый плеск волн, стынь, а внутри – тепло…
О чём-то потрескивают поленья в печи. Флегматичным лепестком повис огонёк на фитиле. По кружкам разлита оловина. Сырое звериное мясо на закуску. Неспешные разговоры. Палёшка, запечённая в золе. Горячий сладкий чай.
Всё это – награда за тяжёлый день.
– Ну, расскажи, как ты тогда? – поинтересовался Сергей.
– Чуть не умер…
– Ещё бы! Не зря на поморской иконе «Страшный суд» ад изображён Студёным морем.
– Ты есюды спать повались, ближе к печи.
Ночью меня стало лихорадить. Я натянул всю свободную одежду и укрылся с головой. Нагрелся. Вспотел. Поднялась температура. Сильный жар смешал сон и явь.
