Текст книги "Газета День Литературы # 66 (2002 2)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
САХАРОВ КАК ЗЕРКАЛО СОВЕТСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ...
В редакцию пришла статья без подписи. Она нас заинтересовала. Кто не согласен, спорьте.
РЕДАКЦИЯ
Ньютон говорил, что он видит далеко, потому что стоит на плечах гигантов. Историки до сих пор спорят, было ли это признанием заслуг предшественников или тонкой издёвкой над своим предшественником Робертом Гуком. Отец советской водородной бомбы Андрей Дмитриевич Сахаров ничего подобного не утверждал.
Впервые широкая публика могла зреть его визуально в обличии актёра Николая Бурляева. Появившись на экране в фильме Храбровицкого «Укрощение огня», Сахаров с пол-оборота завёлся на политические темы. А между прочим, на заре туманной юности никаким политиком он не был, да и юность его была вовсе не туманной. Родившись в семье профессора Московского университета, прекрасного физика-методиста Дмитрия Сахарова with a silver spoon in mouth, Андрей Дмитриевич никак не мог избежать карьеры выдающегося учёного. Время было такое, пропитанное научной харизмой.
Его сверстник, а позже друг-соперник Александр Солженицын для разгона тоже подался на физико-математический факультет Ростовского университета. Во всём, конечно, виноват был Ленин. Написав туманную, в немецком стиле книгу «Материализм и эмпириокритицизм», он положил начало новой дисциплине, которую можно назвать «политической физикой». Обнаруженная Лениным связь неисчерпаемости электрона с классовой борьбой и неизбежной победой пролетариата надолго смутила неокрепшие души будущих могильщиков пролетарского государства.
Юношеская любовь с новой силой проснулась в зрелые годы. Добившись впечатляющих успехов в науке и литературе, Сахаров и Солженицын ринулись в горнило борьбы за свободу угнетённого народа. Но, как и их предшественники, Герцен и Аксаков, они по-разному чертили вектор исторического процесса. Конвергенция с Западом по Сахарову – и православная самостийность, бросившая Солженицына на борьбу с жидомасонами.
В конце концов их пути снова сошлись в полном несоответствии действительности и представления о ней. Солженицын поступился художественным даром ради просветительства в пустоте, усилия Сахарова завершились конвергенцией на нижнем потребительском растительном уровне, попросту говоря, гибелью той части общества, чьим выразителем он был – советской интеллигенции.
Политический взлёт Сахарова начался в 1968 году резкой критикой советского руководства за вторжение в Чехословакию. Взлёт был стремительным и ярким оттого, что по гамбургскому счёту именно благодаря ему, яростному оппоненту, партийно-государственная верхушка обладала неслыханной мощью и властью во всемирном масштабе.
Шли годы. Дружными и согласованными усилиями западные либералы и отечественные партократы взметнули популярность трижды героя на недосягаемую высоту, и в конце 1980-х настал его звёздный час.
Нет никакого сомнения, что, доживи Сахаров до выборов президента СССР, песенка Горбачёва была бы спета на полтора года раньше, и сам Андрей Дмитриевич мог занять высший пост. Остаётся только гадать, куда повернул бы штурвал истории новый капитан: распался бы Союз, затопили бы «Мир» вместе с великой наукой и атомоходом «Курск», или эксцессы смягчились, и здравый смысл не испарился бы из умов элиты, пришедшей во власть под сахаровскими знамёнами. Однако факт остаётся фактом: кровь полилась рекой, танки палили по русским людям в центре Москвы, а сама элита превратилась в банду мародёров.
Парадокс истории в том, что политические взгляды человека, всю жизнь занимавшегося точными науками, были невнятными и наивными. Новая Конституция была написана для государства, населённого яйцеголовыми гражданами, а идея слияния социализма и капитализма казалась калькой с грандиозного прожекта скрещивания ужа с ежом.
Сумятицей в уме учёного не преминули воспользоваться истинные политические зубры, объединившиеся вокруг Юрия Афанасьева и Гавриила Попова. Эта парочка, столь сильно нагадившая в новейшей отечественной истории, смахивала на бессмертных героев «Золотого ключика» – кота Базилио и лису Алису, только мутировавших в огне чернобыльской радиации. Здоровый кот, историк-архивариус, и приземистая лиса с ужимками греческого менялы. В первый же день злополучного съезда они принялись впаривать демократию, сработанную на Малой Арнаутской, а попросту охмурять раззяву-интеллигента, прилипшего к ненаглядному ящику.
И впарили, и охмурили. Бог с ним, с образованным лохом, но в их сети попался и крёстный отец правозащитников. Наш Буратино, заворожённый сказками прохиндеев от либерализма, закопал на Поле Чудес с вывеской «Межрегиональная депутатская группа» свои золотые сольди – народный авторитет учёного-ядерщика и русскую народную жалость к кандальному звону. Потом их выкопал Карабас-Барабас, перелив монеты в колокола власти.
Разве не мог не понимать человек с переразвитым аналитическим мышлением, чего стоят посулы историографа, обвинявшего во всех бедах коммунистического режима Петра Великого, и экономиста, чьи наукообразные планы перестройки неминуемо вели к неслыханному обогащению бюрократической мафии? Разве не ясно было уже в 1989-м, чем закончится передел собственности в стране, для которой само понятие собственности означало нечто другое, нежели ответственность и свобода? Ещё далеко было до прозрения Максимова, позже вынесшего приговор себе и друзьям-идеалистам: метили в коммунизм, а попали в Россию, но как мог ошибиться в выборе баллистической траектории учёный и инженер, академик бомбометания? Ответь, Россия! В ответ – молчание…
В декабре 1989 года, как раз после бурных дискуссий на заседании межрегионалов, Сахаров скоропостижно скончался. Смерть общественного политика неизбежно содержит знаковый смысл. С ним уходит парадигма, которую покойный носил в политическом портфеле, и растерянное общество, осиротевшее без поводыря, идёт за подаянием к наследникам.
Парадигма Сахарова заключалась в необходимости распада империи ради сохранения великой культуры, рождённой из имперского чрева. Последним имперским деянием, предпринятым стареющим руководством Союза, стал ввод советских войск в Афганистан. С выводом же ограниченного контингента империя де-факто прекратила своё существование. Вклад Сахарова в распад «империи зла», наследовавшей российской, был огромен. С культурой дело обстояло сложнее. Сейчас ясно, что эрозия интеллектуального гумуса поразила не только злосчастную Россию. Мировой процесс обесценивания умственных способностей раскрутился настолько, что немногие могикане, ещё способные критически мыслить, ставят вопрос о деградации человека, о крутом падении с винтовой лестницы эволюции, построенной Дарвином. Знал ли Сахаров, что, бросая обвинения в адрес армии, он бросает камень в хрупкую организацию общества, называемую культурой, или, если хотите, цивилизацией. Должен был бы знать, ведь армия – неотъемлемая часть культуры общества. Или он страдал каким-то врождённым косоглазием, мешающим ориентироваться в жизненном пространстве. Может, дефект зрения был вовсе не врождённым, а благоприобретённым. Сахаров стал смотреть на мир сквозь очки, оброненные птенцами ИФЛИ: Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким, Всеволодом Багрицким… Но времена изменились, и романтика интернационализма уступила место прагматизму выживания.
К Сахарову, как, может, ни к кому другому, приложимы слова Чаадаева о том, что русский человек рождён, чтобы дать миру какой-то непонятный урок. Сражаясь с номенклатурой, он, вольно или невольно, откупорил бутылку с нечистой силой. Радениями за благо общества была вымощена дорога Ельцину.
Возможно, что при Сахарове не дорвался бы до власти президент-экзекутор, ставший позором русского народа. Однако дело не в сослагательном наклонении. Сахаров как зеркало советской интеллигенции отразил весь её сложный и трагический путь вплоть до краха, смывшего устои, на которых интеллигенция и стояла: сомнение, истина, честность.
Сахаров пока последний из когорты личностей, обладавших даром непосредственного воздействия на умы и души современников. Не той харизмой, что превращает народ в стадо носорогов, а той отдачей ружейного выстрела, что будоражит ум и душу, заставляет человека стать активнее в поисках самоуважения. В России перед ним был Высоцкий. Во всём мире сегодня таких людей нет. Кроме Билла Гейтса и Михаэля Шумахера, на память никто не приходит. То ли с памятью плохо, то ли человечество обезлюдело.
Сахарова забыли. Диссиденты и физики вымерли, банкирам и коммерсантам он не нужен, патриоты считают его предателем Родины вроде генерала Власова, о котором лучше и не вспоминать. Но если России суждено выжить, то непременно найдётся чудак, который задаст наивный вопрос – а что, собственно, стало бы со страной, если бы не было Сахарова, с водородной бомбой в кармане семенящего к трибуне Кремлёвского Дворца Съездов?
Лариса Баранова-Гонченко ОНИ – СВОБОДНЫ!
Было бы неправдоподобно утверждать, что каждое очередное совещание молодых отмечено появлением неповторимых литературных имён. Это слишком большая удача, слишком большая и редкая награда в нашей работе. Да и совещания задумываются не только во имя уникальных открытий. Для чего же тогда?
Наверное, в первую очередь для того, чтобы открыть дыхание очередному литературному поколению. Дать возможность почувствовать среду. Себя в среде. Снять провинциальное напряжение. В онтологическом содержании кругозора указать на антологические ценности. И так далее, и тому подобное…
В работе Общероссийского декабрьского совещания молодых 2001 года было много ярких фрагментов. Пока только фрагментов, но это нормально – цельное полотно и складывается из фрагментов. К тому же время, нам сопутствующее, отмечено, как известно, именно отрицательной энергией дробления целого – цельного.
Устоять перед временем, сохранить голос, характер, веру (и Веру) – качества неожиданные для молодых, особенно провинциальных литераторов. Устроители этого отрицательного времени надеялись, что литература будет в лучшем случае выживать, а она – живёт. В нищете и свободе.
Свобода поражает больше всего. Если раньше на совещаниях больше читали и спорили – теперь преимущественно поют написанное. Как будто на дворе не 15-й год всё сметающей перестройки, а Вечная Пасха. Работают. Голодают. Рожают детей. Пишут стихи. С достоинством несут свой крест. И поют.
Ну, раз поют – значит, свободны. Это знамение нового литературного времени России. Иногда поют лучше, чем пишут. Впрочем, судите сами. А по мне – пусть поют во славу Божию и русского слова.
P.S. Предлагаемая подборка стихов и прозы в стихах по разным, и в частности по техническим, причинам не может представить всю творческую панораму СОВЕЩАНИЯ, но образ времени в ней отчётлив и выразителен.
Екатерина Круглова ЖИЗНЕОПИСАНИЯ
Не на море-окияне, не на острове Буяне, а на Канинской земле старобытной, где мороз узорной стужею выткан, родила меня метель белолица, снеговая полуночная игрица.
В самом начале времён было мне семь с половиной дён, а когда стал-пошёл свет – стукнуло ровно семь лет. Отец да мать ни на что не годились, потому как ещё не родились.
Так и жила – отца-мати ждала. Шила пимы, малицы на живую нитку, наедалась впроголодь да на верхосытку. Чай пила такой густой, что Москву на дне видала. Три версты бегут к вокзалу – надоело жить тоской.
– Эх! Па-а-еду в Ма-а-скву разга-а-нять та-а-ску!..
Проводить меня хотело северно сияние, но составу в Воркуте вышло опоздание. Сиянье-то как выкатится да как рассияется, словно речка по небу бежит, камни самоцветны сторожит-перекатывает, берегов не знает, всполохом играет. Раза три взыграло да истаяло, в небе тё-ё-мном север я оставила!.. Ой ли, вдоль да поперёк сёмга плавала, а Печора подо льдом текла-плакала…
В Москве – золотые верха, кругом дорогие меха. Гляжу с поезда – ступить боязно!
Тут к окошку подлетают две печорских куропатки: до Москвы за мной летели целых восемь дней недели.
– Вы чего-эт не на месте?
– Принесли благие вести: матушка с батюшкой темь проклюнули, на свет выбираются, а бабушки-дедушки от них отпираются: «Мы девицы – не замужем, мы холосты – неженаты, откуля у нас таки робяты?» Токмо прадед-кузнец, тыщелетний молодец, от робят не отпирался – ещё не помер и думать не собирался.
– Ну, слава Богу, есть подмога…
Народу в Москве, как во лугах дёрну, – шагну в толпу да ногу отдёрну. Пашут омули сохой, хариусы плугом, от бедовости такой головёнка кругом. Головёнка кругом, а кругом столица, хоть рыдай да плачь, хоть до неба скачь – лица, лица, лица…
Вот оно – обличье столичное! Но, как мудро говорится, не гляди на лицо, гляди на обычай. А как обычай узнать, если столько обличий?
Иду с краю, в толпу не ступаю. Шагаю – не знаю, куда приткнуться, лествицы всюду под землю гнутся. Кому довериться, кого спросить? Бреду, как медведь-шатун: встречный с личика яичко, а в серёдке вдруг болтун.
Откуда ни возьмись – вывеска, длиной от волны до глыби, кажная буква в радужной зыби. Кажная буква круглей блина – я грамоте знаю, достигну дна! Стою-читаю от обеда до ужина, коль написано – понять, значит, нужно.
Как сбежало семь потов, прошмыгнуло семь котов – прочитала: «Ас-пи-ран-ту-ра».
Ядрёно-мудрёно, наукой варёно, практикой выварено, нам подойдёт!
Стучу.
– Учиться хочу!
А в те времена в учение книжное отроков да зрелых людей отлавливали: на улицах, дворах останавливали, батогами пужали, за книги сажали.
– Эт-та что за дубы печёные? – удивились мужи учёные. Рукописями замахали, заахали. – Пример отрокам добрай! – заакали.
Усадили за «Прещение вкратце о лености и нерадении всякому бываемому во учении». Как я эту книгу одолела, за горою муха околела. Муха-те была уже не летальная, с комаром скрещёна – экспериментальная!
Выдали диплом кандидата наук, избавив от розог и всяческих мук. На службу лечу, студентов учу. Поморяне скажут: «Речь московска, походка господска…» Ну, думаю, настала мне воля. А воля-те пуще неволи.
Иду-плачу. Навстречу – гора не гора, глыба не глыба, сам Цыба. Он гулял-гулял за Москвой-рекой, взял да выгулял на бульвар Тверской.
– Чего, красна девица, слёзы точишь? Пошто водой жгучею щёки мочишь? Слеза, она как прольётся – так в пыль и воткнётся, а дело-то не шелохнётся…
Заронила язык поначалу – первый раз я поэта стречала. Тут остатна слеза покатилась, да, подумав, назад воротилась. Был страх велик да съёжился, да вовсе изжился, разговор корёжился, да гладко полился:
– Выслушай, батюшко, не гневись! Сердца окошечко, отворись! Много лет меня учили уму-разуму, а сердечко тяготеет к слову красному. К слову звонкому, живому да прозрачному, игровому, зоревому, многозначному…
Взвалил на плечи и мою печу – сгрёб в охапку да сунул за пазуху. А там у него девчат да ребят видимо-невидимо!
А Цыба то жаром обдаст, то водой обольёт, приговаривает:
– Привыкайте, мои дети,
Ко студёной ко воде,
Ко студёной ко воде,
Ко шелковой плёточке…
Плачем-маемся, сочиняем-стараемся. А он по одному перепекает, из-за пазухи вытаскивает и в мир бросает.
Вот и меня вытряхнул. Чему мог – научил…
“И МЫСЛИ, И ПОСТУПКИ НАШИ ЧИСТЫ...” (Малеевка-2001)
АЛЕКСАНДР ПАРИЕВ
В ДЕРЕВНЕ ТИМОШИНО
В буйной краске цвета лета
Ивы виснут над водою.
Зов коровы слышен где-то
Возле фермы под горою.
Лай собак и запах сена,
Сладкий воздух для гуляки,
Вскружат голову мгновенно
На лугах хмельные злаки.
Мотоцикл мужик заводит —
Матерится невозможно.
А хозяйка скоро родит —
Ходит очень осторожно.
Поспешают к городищу
Деревенские Джульетты.
Мать с отцом девчонку ищут,
А её украло лето.
Канет день, и подостынет,
Успокоясь, суетуха.
И заботливо обнимет
Деревеньку – ночь-старуха.
СЕСТРЁНКЕ
Ты выжила, моя сестрёнка,
И снова говоришь мне: «Брат», —
Меняя мокрые пелёнки.
Я был пелёнкам мокрым рад.
Иконка под твоей подушкой
И мёртвый тягостный покой.
Ты показалась мне старушкой
С костлявой маленькой рукой.
Смерть отошла без урожая,
Ей энергетика, как нож.
Ты снова видишь краски мая,
На кухне чай из чашки пьёшь.
Благодарю судьбу и Бога,
И маму сильную мою,
Что у родимого порога
Я вижу всех, кого люблю!
* * *
Кончаются белые ночи
И мир поглотит темнота.
По небу искать станут очи,
Где эта звезда, а где – та.
Гигантский ковёр ярких точек —
Ромашек вселенских полей.
Мерцает далёкий цветочек
В космической клумбе своей.
Уходят прозрачные тени.
Устали. Пора отдохнуть.
Распахнуты звёздные сени,
И тьма начинает свой путь.
Кончаются белые ночи
Беззвучно у всех на виду.
Пришёл поднебесный рабочий
Упрятать деревья в саду.
СЕРГЕЙ РЯБЕЕВ
ЗВЁЗДЫ КРЕМЛЯ
Звёзды Кремля
Велик ваш размер,
Его потрясают размеры.
За вами читается СССР,
Державы массивные стены.
Красен ваш цвет.
Рубины горят
Едва на главе белостенной.
Мраком стеснённый, ваш звёздный ряд
Ляжет в просторах вселенной.
ТЫ. Я
Ты – светоч красоты.
Ты – идеал мечты.
Ты – гений чистоты.
Лишь ты и только ты.
Я – сердце из огня.
Я – тень немого дня.
Я – преданность твоя.
Лишь я и только я.
МАРИНА СОБОЛЕВА
ВЕЧНАЯ ПЕСЕНКА
Мой любимый приходил,
Кренделями потчевал.
В рощу пышную манил
Да из дома отчего.
Говорил, что там трава
Ласковая, пряная,
Говорил, что буду я
С ним от счастья пьяная.
Только матушка моя
Не велела слушаться.
Не того монастыря,
Я, мол, есть послушница.
Что же делать, как же быть?
Смотрят с неба хитрые
Звёзды – всякому светить
Вовсе не обидно им.
А луна – как пирожок,
Кренделёчек маковый.
Подарил бы ты, дружок,
Лучше перстень матовый.
Лучше замуж позови,
А не в рощу ластиться.
Жизнь со мною проживи —
Будет чем похвастаться…
Мой любимый не пришёл,
Кренделем не потчевал.
Видно, тропку не нашёл
В хмеле луга сочного…
МАЙСКИЙ ДОЖДЬ
Дождь звенит об асфальт медью.
Кружит голову дух мая.
Упоённый цветной снедью,
Дышит город, влагу глотая.
Тополя кружева носят,
От дождинок глаза прячут.
Все сначала дождя просят,
А потом от дождя плачут,
Обижаясь, зонтом колют.
Ну а я так дождю рада!
Жизнь корить, право, не стоит,
В жизни много ли нам надо?
Чуть тепла и чуть-чуть блеска,
Да добра и живой силы,
И чтоб губы не рвать леской,
И чтоб болью не рвать жилы.
Дождь стучит в барабан лужиц,
Тарабаня свою песню,
Так смешаем же блеск улиц
С этой радостью – жить! – вместе…
ВИКТОР ПЕТРОВ
МАТЬ ЧИНГИСХАНА
Оэлун, мир твой юн и упрям,
Что ты знала, снимая рубашку,
Покоряясь алтайским царям
И впрягаясь в любую упряжку?
Лишь одно на уме у мужчин —
Красотою твоей насладиться.
Но настанет твой час – Темучжин
На высокую славу родится.
Обнажённое сердце вперёд
Улетает на многие годы,
Ты измученный болью живот
Утишаешь полынью и мёдом.
И полна твоя грудь молока,
И умелые руки проворны,
И запомнят тебя на века
Ту, которою вскормлены вороны.
Оэлун, заалеет Алтай
Красотою твоей несказанно.
Сына-первенца воспитай,
Нет Вселенной без Чингисхана.
ЛУНА
Тянет петь на волне океана
Говорящую издревле плоть.
Каждой истине полуобмана
Содрогается в сердце Господь.
Стороной своей ясной и яркой
До последних невидимых пут
Прохожу триумфальною аркой,
Где молчанием золота лгут.
Никогда, ни единым намёком
Не откроешь, любимая, мне —
Сколько тьмы, сколько правды жестокой
На обратной твоей стороне.
* * *
По московскому тракту иду,
По следам казаков-горемык.
Не свою ли ищу я беду,
Хоть ещё от чужой не отвык?
Знать, была ваша жизнь не сладка,
Коль свела в комариный закут.
Словно струнные струги Садка,
Ваши вольные песни поют.
Проникают и в душу, и в ум,
В каждый чум, в свежесрубленный дом,
И вздыхает суровый Кучум,
Своей страшной судьбою влеком.
Да не Русью надвинут был мрак,
Что истёк от ордынских времён.
Не ярмо, но пшеницу Ермак
Даровал многоречью племён.
Этот старый казацкий приём —
Добираться ползком до врага —
Пробуждается в сердце моём,
Пробирает мои берега.
И уже я станичник донской,
Что ушёл в эту Пегую тьму,
И плыву я сибирской рекой
К дому новому моему.
На чулымский песок выхожу.
Говорят, что в верховьях реки
Есть ещё погружённые в жуть,
Несговорчивые старики.
В их глазах золотая тоска,
В туесах письмена праотцов.
И сидит в облаках табака
Горстка высохших мудрецов.
К ним моя потянулась рука —
В никуда уже, в никогда.
Осыпаются берега,
Льётся огненная вода.
БЫЛИНА
Как ты справишься с Мором, родина?
Под Калиновым под мостом
Протекает речка Смородина
С отражённым в воде крестом.
Одолень-травой перевитые
Затаили меня берега,
И, калёной враждой побитые,
Словно витязи, спят стога.
Спала лень, стало утро ясное
Предвещать нехороший день,
Покатилося солнце красное
И окрасило кровью плетень.
Задрожала земля, заохала,
Прогремело со всех сторон.
Хорошо затаился, плохо ли —
Всё достанет живой огонь.
Разбужу ли стальной рукавицею
Задремавших братьев в дому?
Уж слетает змеиной птицею
Змей Горыныч в дневную тьму.
Выхожу из засады медленно,
На червлёном щите петух,
И стегаю я плёткой медною
Эту русскую птицу Рух.
Звон стоит до последнего идола,
Разгорается честный бой,
Ты такого ещё не видывал?
Не сражался такой с тобой?..
Как у речки у той Смородины,
Де бревенчатый древний мост.
Солнце красное моей Родины
Поднимается в полный рост.
ДМИТРИЙ КОРО
* * *
Сгорела яичница
три острова превратились в уголь
вместе с круглым океаном
Как хочется любить эту жизнь
хочется любить эту жизнь
любить эту жизнь
эту жизнь
жизнь
ь
* * *
Можно я буду бояться?
Себя
в маленькой рамке своего рождения
Всех вас
в опоках названий ваших эпох
Этот страх так легко переходит
границу самосознания
Можно я буду бояться
* * *
Не превращай фабулу в фетиш
надоест
Не пей света из выстрела
распухнут гланды
Не прячь желание в радуге
потребуется миноискатель
Не облокачивайся глазами на небо
уснёшь навсегда
Не-не-не-не…
* * *
О Женщина
существо другого сорта
неизмятая страница поэзии
дарующая целомудрие ночи
и распутство дня
Заполнить её строкою
и она родит шедевр
* * *
Дорога шириною в детство
и
я
стесняющийся земного притяжения
Мой первый полёт
в этих шагах
вприпрыжку
Томск
ДМИТРИЙ ТВЕРДЫЙ
КИТОВАЯ БАНКА
Заходящий в двери
Выходит в трубу
Он летит над землёю
Поёт свою песню
Два мира – два образа
Слава труду
Двум китам в одной банке
Всегда будет тесно
Запрягайте. Дальний путь.
Пыль. Дорогу не согнуть.
Млечный Дом над головой
Твой – Мой
Месяц март – рубеж весны
Снятся никакие сны
Даже если всё путём
Есть стрём
Перепуган и забыт
Весь песок дождями смыт
Всё забавно, как кино
В окно
Залетают облака
Их ударом молотка
Обращают в сладкий блин
Един
Крик совы. Шумит тростник.
Воин головой поник
Лук стрелы потерял
Устал
Стрём зароется в песок
Загустел полночный сок
Время выгнулось дугой
Другой.
Заходящий в двери
Выходит в трубу
Он летит над землёю
Поёт свою песню
Два мира – два образа
Слава труду
Двум китам в одной банке
Всегда будет тесно
ДЕНЬГИ ЗАБЫТЫХ ПРЕДКОВ
Это личное дело начальника снов
Здравствуй, подлец, сегодня ты победил
Я остался во власти последних оков
Но солнце пока крокодил не проглотил
Тени забытых предков молчат у костра
Они не хотят говорить, если наш разум спит
Древняя сталь холодна и как бритва остра
Съеден зверями в Африке Айболит
Старый волшебник из пальца высосал смех
Он низко упал и больше не встанет с колен
В двери стучится древний и страшный грех
Смеётся, как всегда, старик Гуинплен
Симферополь
НАДЕЖДА ПАПОРКОВА
* * *
Прекрасна в тихой нежности земля
И золото берёз, и зелень сосен…
Наверное, ты любишь так же осень,
Как, милый друг, тебя любила я.
Но синь небес покрылась тяжкой мглой
И дождь уныло размывает краски…
Как поздно я увидела без маски
И осени лицо, и образ твой.
* * *
Не повторяй вчерашних песен,
В них счастья нет и боли нет.
Но как-то горестно чудесен
Опавших листьев тихий свет.
Когда ты счастлив, мне не больно.
Я даже слов твоих не жду.
Не жду. Печаль моя безвольна,
Как листья в стареньком саду.
* * *
Отцвели созвездия сиренью,
Под окном уснули фонари.
Что ж ты бродишь трепетною тенью,
Зыбкой тенью стынущей зари?
Иль тебе дарил мгновенье это
Безутешно-пламенный закат?
Или звёзды пристальней рассвета
Сквозь туманы сизые глядят?
Только он, печальнейший, о горе
С лёгкостью вседневной говорит.
Лишь сжигают небо эти зори,
И оно когда-нибудь сгорит.
ВЕСНА
Снегов небесных полумгла
И тихий свет земных проталин…
И чей-то взгляд ещё печален,
Но чья-то боль уже тепла.
На ближней станции одни
Мгновенья прошлого прекрасны,
И, ослепительно напрасны,
За ними вслед проходят дни.
И всё, не сказанное мной,
Так близко сердцу и так зримо.
И поезда проходят мимо,
Не оспоримы тишиной…
Рыбинск
Борис СЕМЁНОВ
СВИДАНИЕ С БОГОМ
Неожиданный холод идёт от окна,
Мы не знали, что думать о нём.
Так кому-то хотелось немного вина!
Потолок целовался огнём.
За дорогой горели дома и, конечно,
Их тушили холодной водой.
Я как был, так остался, наверное, грешным.
Грешный – значит, всегда молодой.
Было тёмное небо. Сугробы без снега
Закрывали собою порог…
Здесь когда-то, немного уставший от бега,
На ступеньке посиживал Бог.
Здесь красавицы тихо следы заметали,
А бомжи справляли нужду.
Эти странные стены от краски устали
В одиноко ушедшем году.
Нами поняты были дорог начертанья
И забыта пустая молва.
Мир томится в нелепом войны ожиданье…
Всё – любовь. Остальное – слова.
* * *
Эх, сегодня в степи денёк!
Конь дрожит, удирая от стрел,
Ночью не разведёшь огонёк,
Страх берёт – лишь бы враг не успел.
Кровь кудахчет в Яик-реке,
Не догнать казачкам меня.
Я один, да с мечтой налегке,
Да и ночь стоит, как броня.
Степняков я вязал полки,
Я держался за Волгой день,
Но забыли про то казаки,
Навели сами тень на плетень.
Был я в дальних краях рождён,
Убаюкан дыханьем птиц,
Знал добычи дикой закон,
Но не помнил родных ресниц.
Я – не трус, но в руках моих
Не дано уж мечу гулять.
Легче нынче даётся стих,
Легче нынче любовь понять,
Легче петь и плясать огню,
Чем его разжигать в сердцах,
Легче злобу рвать на корню,
Чем рубить теремок с крыльца.
Эх, сегодня в степи денёк!
Кровь кудахчет в Яик-реке.
Ночью не разведёшь огонёк,
Я один, да с мечтой налегке.
ХУННУ
Воины-гунны, множьте ряды!
Вами потеряны вены-следы,
Радостный остров удалой Европы
Вашим быльём не зарос.
Узкие очи, приведшие смену
Тысячам кельтских крестов,
Вы лишь забыты и брошены в пену
Ярких загадочных снов.
Эти другие остались, разжились,
Могут теперь и без вас.
Острым мечом вы до смерти трудились —
Вот этот меч и погас.
И не придёте по млечному тракту,
Пылью полнеба покрыв.
Вас вырезали, как катаракту,
Словно гниющий нарыв.
Кони не здесь и не помнят героев,
Волки забыли Луну,
Тени собрались и траурным строем
Снова идут на войну.
Черкесск
