Текст книги "Парижский оборотень"

Автор книги: Гай Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Эти великие истины сейчас позабыты, ибо в былые дни подобных монструозных существ преследовали и истребляли столь нещадно, что теперь мы можем наслаждаться относительной неуязвимостью и свободой от такого рода угрозы. Но история их должна служить предостережением, иначе род человеческий отступит пред восставшей из небытия расой зверей и наша цивилизация падет под напором анархии волков, или львов, или неведомых доселе чудовищ. Все это призвано напомнить нам о средневековых способах борьбы, когда бесчеловечные соперники людей были едва ли не полностью уничтожены в жестоком, но необходимом пламени костров».

После обнаружения пули Эмар действительно несколько недель размышлял, не умертвить ли Бертрана с помощью огня. Но как это сделать? Увести его в лес и, заперев в заброшенной хижине углежогов, устроить пожар? Рискованно. Поджечь собственный дом? Почему бы и нет? И пусть Бертран как бы случайно сгинет в пламени.

Однажды ночью, в тысячный раз обдумывая план, Эмар принял решение. Он собрал самые важные бумаги, ответы на письма, которые посылал, пытаясь разузнать о Питамоне и его предках, тщательно составленную библиотеку, посвященную оборотничеству, серебряную пулю, кропильницу и иные вещи, проливающие свет на природу Бертрана, сложил все в мешки и вынес из дома в дальний каретник. Эти вещи он намеревался сохранить.

Затем поднялся на второй этаж с жестянкой керосина в руках, словно хотел заправить лампу. В темном коридоре, немного не доходя до двери Бертрана, он помедлил, чтобы не вспугнуть зверя. И явственно услышал, как по половицам застучали когти, волк быстро втянул носом воздух и громко фыркнул в узкую щель под дверью.

«Меня учуял и теперь настороже», – подумал Эмар. На мгновение сердце его заныло от сочувствия к бедному мальчику, вынужденному страдать за чужой грех. Он взял волю в кулак, приготовился плеснуть керосином на дверное полотно и чиркнуть спичкой, однако услышал приближающиеся шаги.

– Кто там? – нервно окликнул он.

– Я, – ответила подошедшая Жозефина.

– Ты что тут делаешь? – грубо спросил Галье.

– Ох, на душе неспокойно, уснуть не могу.

– Почему неспокойно?

– Пожара боюсь.

– Сколько раз тебе повторять, что ключ на гвозде возле двери, опасаться нечего, – взорвался Эмар.

– Знаю, – покорно согласилась Жозефина, – только вот уснуть не могу, пока своими глазами не увижу.

– Эх, вы, женщины… – выпалил он и тяжело зашагал к себе в кабинет. Там он бросился на кушетку, трясясь всем телом и обливаясь холодным потом. Внутренности болезненно сводило. Проворочавшись долгие часы, он забылся сном.

Утром к нему явился Гиймен.

– Я в старой повозке какие-то книжки с бумагами и вещами нашел. Что с ними делать?

Не зная, как лучше ответить, Эмар пробормотал первое, что пришло на ум, но эти слова будто давно затаились на кончике его языка, готовые вырваться наружу:

– Сожги их, Гиймен.

– Но, месье, металл не сгорит.

– Думаешь? Ладно, сломаешь то, что не сгорит, сунешь в пепел и закопаешь.

– Oui, monsieur.

После Галье долго размышлял, почему отдал тот приказ. И пришел к выводу, достойному фаталиста: «Не исключено, что это к добру». Люди, терзаемые сомнениями, мучимые страхами, неспособные найти выход или выбрать одну из десяти внезапно представившихся возможностей, либо сходят с ума, либо начинают верить в судьбу. И нет лучшего отдохновения для натянутых нервов, чем краткая вакация в виде бегства в фатализм.

«Уничтожил доказательства вместо чудовища, – подумал Эмар спустя некоторое время. – Я еще пожалею об этом». Но тревога отступила. Он повернулся на бок на кушетке и мгновенно провалился в сон.

Как ни странно, Бертрану стало легче. Он прекратил жаловаться на кошмары. Из его комнаты по ночам раздавалось лишь мирное дыхание. Но Эмар не ослабил бдительность: «Волк в нем угомонился только на время».

Жозефина отметила, что Бертран быстро поправляется.

– Вы бы его запирать перестали, – сказала она.

– Когда я сам увижу, что ему лучше, сделаю все как надо, – отрезал Эмар.

Но под ее натиском скоро сдался. И ничего не произошло.

– Может, вправду поправился, – удивился он.

– Это его россказни про волков пугали, – утверждала Жозефина. – А почему бы вам не продолжить давать ему уроки? Вы уже несколько месяцев с ним не занимались. Он так экзамены сдать не сможет.

С тех пор Эмар, как и раньше, каждый день по два часа занимался с Бертраном у себя в кабинете.

Но мальчик учился плохо. Медленно усваивал новое, хотя прежде бойко схватывал материал. «Мы сделали слишком длинный перерыв, – решил Эмар. – Или же он достиг своего потолка. Старого пса новым фокусам не научишь», – вдруг подумал он.

Шли месяцы, все было спокойно. Однажды в дверь кабинета постучалась Франсуаза.

– Франсуаза, что такое? Вид у тебя озабоченный.

– Да, месье. – Кухарка помолчала и вдруг затараторила: – Кажется, месье, пора Бертрана в спальне сызнова запирать начать.

Эмар остолбенел. Что могла заметить Франсуаза?

– Ему опять снятся кошмары?

– Не нам с вами, месье, о снах говорить. Я вам не Жозефина, мне материнская любовь глаза не застит. Я-то, как и вы, два и два быстро складываю. – Она смахнула седую прядь со лба.

– Что тебе известно? – спросил Эмар.

– Слыхала я, что некоторые тигрят в дом принимают и за любимцев держат. Но подрастет тигренок, и пора его в клетку сажать.

– Что тебе известно? – утомленно повторил Галье.

– А вот известно, – подбоченилась она. – Я что, не видала, как он рос? Игривый да смышленый. Будто щеночек. Или, может, тигренок.

– Так что же ты ко мне с этим только сейчас пришла?

– Потому что Гиймен сказал, лиса вернулась. Его сынишка утку нашел, а у нее голова отгрызена.

Эмар устало провел рукой по потному лбу.

– Когда же это кончится?

За обедом его посетила идея. Он отправился на кухню, где ел Бертран. Подошел к мальчику и оттянул ему нижнее веко.

– Анемия, – провозгласил он диагноз.

– Так опять аппетита нет, – пожаловалась Жозефина.

– Будем каждый день давать ему немного сырого мяса, – прописал Эмар. – Это хорошо для кроветворения.

Потом он ухмыльнулся. Провернул славный трюк. Накормим волка и не дадим ему разбушеваться. И он оказался прав. Бертран жадно поедал сочащиеся кровью ломтики. Стал выглядеть лучше. Волосы заблестели. Кожа посвежела. Засияли глаза. Мальчик набрал вес и подрос. И Жозефина, заметив улучшения, принялась подсовывать любимому сыну всё большие порции мяса с кусочками сала на них.

Учение тоже начало даваться легче, и было приятно смотреть, как Бертран резвится во дворе. Он так носился туда-сюда, что даже пес уставал за ним бегать. Когда мальчик играл в салочки с деревенской ребятней, его ловили последним, если вообще удавалось его догнать. А когда он водил при игре в прятки, никто не мог от него укрыться.

Жители деревни, по большей части, и не подозревали о странностях Бертрана. Жена Брамона, правда, чувствовала, что на ферме происходит нечто необычное, но приписывала это интрижке Жозефины и Эмара. Она иногда позволяла себе распускать язык, утверждая, что Бертран – непризнанный сын Эмара, но эта злость, как отмечал ее муж, во многом проистекала из ревности к мальчику Жозефины, которому прочили карьеру врача, тогда как лесничиха мечтала о подобной судьбе для собственного ребенка – Жака; но, учитывая, что у них в семье детей было пятеро, а жили все на скромное жалование Брамона, изучение медицины представлялось неосуществимым.

Однако мать столь настойчиво заводила об этом речь, что добилась желаемого. Правда, не всего сразу, а шаг за шагом.

Сначала она уговорила мужа отослать Жака учиться в местную школу. Брамон, пусть неохотно, но согласился.

Затем она вытребовала для Жака разрешения поступить в лицей. Ладно, раз сын успешно сдал экзамен, то можно годик и поучиться, но не больше. Так продолжалось много лет, пока Жак не собрался стать бакалавром[52]52
  Бакалавриат во Франции соответствует законченному полному среднему образованию.


[Закрыть], а затем, осенью, отправиться в Париж изучать врачебное дело.

Жак и Бертран сдавали выпускные экзамены одновременно. Бертран обучался дома под руководством Эмара, которого привык называть дядей, и сам понимал, что отстает от своего товарища: умом его природа не обделила, а вот здоровье подвело. Особенно часто он болел зимой, в феврале. Начинал плохо учиться, по ночам мучился от кошмаров. Бертран очень стыдился этой своей единственной слабости и любопытным друзьям говорил, что страдает от мигреней.

Его самого удивляли странные сны, в которых он на четырех лапах несся то через лес, то вверх по холму, то вниз к долине. Дядя успокаивал его:

– Пустяки. Со всеми мальчишками такое случается. Ты это перерастешь.

Однажды Эмар спросил:

– Что про сны говорят твои друзья?

– Да ничего. Ведь я им особо о них не рассказываю.

– Хм. Понимаю. Да, может, лучше про такое молчать.

Экзамены на степень бакалавра проводились весной в Осере. Жак с Бертраном отправились туда вместе. Сессия должна была продолжаться три дня.

Эмар поначалу предложил сопровождать Бертрана, так как, несмотря на годы относительного затишья, предпочитал держать его перед глазами. Но Франсуаза настояла:

– Раз потом он в одиночку поедет в Париж, то и туда пускай едет один. Это станет проверкой.

Мысль показалась мудрой, так и порешили. Парнишка, в конце концов, шесть лет никого не беспокоил благодаря хитрости Эмара с обильным кормлением сырым мясом.

Прибыв в Осер, Жак и Бертран остановились в небольшой гостинице вместе с другими юношами, приехавшими в город с той же целью. Первые два дня в гостинице царила тишина, нарушаемая лишь шуршанием переворачиваемых страниц и негромким гулом множества голосов: мальчики усердно зубрили материал перед сложными экзаменами. Третий экзамен был проще, и напряжение спало. Монотонное бормотание переросло в крики, слышались взрывы хохота, двое школяров затеяли потасовку во дворе.

Стоило последнему экзамену счастливо отойти в лимб прошлого, как настал ад кромешный. Юнцы бесновались на улицах, но умудренные длительным опытом горожане успели позакрывать лавки и магазины. Кафе подавали еду и напитки в худшей своей посуде, а счета за разбитые тарелки выставляли такие, будто то был севрский фарфор.

Вечером один слегка нетрезвый молодой человек, с которым Бертран и Жак успели подружиться, предложил им отправиться в некое известное ему заведение.

Жак с удовольствием схватился за мысль, ибо более свободные нравы в бедняцкой части деревни не могли не оставить на нем следа.

Но Бертран воспротивился. Нет, ни за что.

Жак поддразнил его:

– Испугался?

А приятель пошутил:

– Официант, стакан теплого молока для младенчика.

Бертран серьезно ответил:

– Не в этом дело. Мне нездоровится. Плохо спал ночью.

– Ты один такой, что ли? Нам всем было не до сна.

– По-моему, ко мне возвращаются мигрени. – Он на самом деле чувствовал странный застой в крови и напряжение, которыми обычно сопровождались ночные кошмары.

Жак хлопнул его по спине.

– Вот тебе и лечение! Тебе его долго не хватало. Une petite femme…[53]53
  Бабенка… (фр.).


[Закрыть]

Товарищ принялся декламировать озорное стихотвореньице, двусмысленное и оттого еще более пикантное:

 
Был у Марка посошок
И рогатый кончик.
Им он пас, как пастушок,
Дырку и бутончик.
Исповеди час настал.
Всем на удивленье
Марк грехи свои поднял,
Просит отпущения.
Поп вскричал: «Иди, дружок,
И не спи в кровати.
Вот бы мне твой посошок,
Gaudeant bene nati»[54]54
  Да возрадуются благородные (лат.).


[Закрыть].
 

– Ну, бывай, Бертран, – попрощался Жак, – и не забудь надеть шарфик, не то простуду подхватишь! Gaudeant bene nati!

Издевка оказалась слишком ядовитой. Бертран поднялся и сердито бросил:

– Я иду с вами.

Товарищи подхватили его под руки и повели по улице, дружно распевая. Бертран тоже поддался бесшабашному веселью. Он пел во весь голос, перекрикивая друзей.

Дом, в который они направлялись, стоял в тихом переулке. Им открыла невысокая, но статная женщина и, после довольно холодного приветствия, проводила юношей в крошечную гостиную. Вдоль стены были расставлены позолоченные стульчики. Маленькое и тоже покрытое позолотой пианино притулилось в углу. Украшением комнатки, тускло освещенной мерцающими газовыми рожками, служили несколько картин, и на всех, на диванах или около фонтанов, возлежали в окружении черных рабов толстые голые женщины. Однако в углу вдруг обнаружилось отдельно висящее изображение Марии Магдалины, омывающей ноги Христу. Перед ним горела лампада из темно-рубинового стекла.

В комнату вошли три девушки. Некрасивые и безрадостные. Все они были в грубых темных платьях. Одна из них, самая некрасивая, носила очки в толстой оправе. Жак и его друг Рауль сразу подскочили к девицам посимпатичнее, а Бертран подошел к близорукой, после чего они, вместе с остальными, закружились в польке, которую наигрывала севшая за позолоченное пианино мадам.

Танец закончился, настроение немного поднялось. Девушки обмахивали блестящие от испарины лица платками. Мадам удалилась за шампанским. Рауль сначала пропел одну безумно уморительную песенку, потом завел другую.

Бертран, чья кровь была разожжена танцами и пением, добавил к прежде выпитому вину шампанского.

Мадам осторожно намекнула, что час поздний. Открыла дверь и указала на лестницу вверх.

Бертран остался наедине с девицей. На него вдруг навалилась ужасная усталость. Он едва держался на ногах. Нервы не выдерживали напряжения. Ему хотелось поскорее покончить с прелюдией, более того, хотелось быстрее завершить все дело.

Девица с усмешкой посматривала на него. Она привыкла к застенчивым юнцам. И обычно атаковала их поддразниванием.

– Месье, должно быть, очень скромен, – заговорила она, – если намерен заняться любовью в одежде.

После этого Бертран принялся расстегивать сюртук.

– Знаете, – неожиданно остановила она его, – сначала напишите что-нибудь приятное в мой альбом. – Она достала увесистую тетрадь.

Он открыл ее и с удивлением увидел имя Виктора Гюго – размашистый и цветистый росчерк под грязным стишком.

На следующей странице он обнаружил неумелый и непристойный рисунок, а под ним автограф – Орас Верне[55]55
  О. Верне (1789–1863) – французский художник и дипломат.


[Закрыть].

На следующей странице красовался сонет, подписанный: «Tout a vous, Адольф Тьер»[56]56
  «Всецело Ваш» (фр.). А. Тьер (1797–1877) – виднейший французский политик, первый президент Третьей республики, историк.


[Закрыть].

Еще там были Дюма, Гарибальди и даже поспешный набросок большой короны и герба, а под ними подпись – Наполеон Третий.

Бертран впервые попал в такое положение. По правде говоря, он немного ошалел и потому, прежде чем осознал свою ошибку, написал: «Бертран Кайе, Монт-д’Арси».

Затем он все понял. Это же просто выдумки. Жестокая шутка, начатая первым посетителем и продолженная последующими.

– Вы умеете читать? – спросил он.

Девушка покраснела и отрицательно помотала головой.

Постепенно картинка прояснялась. Она носила очки по той же причине, что и вела альбом: чтобы скрыть свое несчастное, униженное положение.

– Вы больше ничего не будете писать?

Он, желая ее порадовать, добавил короткое стихотворение:

 
Моя любимая!
Услышь желание!
И поскорее мне
Назначь свидание!
 

Но Бертран никак не мог избавиться от стеснения, и девушка, Тереза, предложила немного поиграть. Он снимает с себя один предмет одежды, а она, в награду за это, – два. Последовал короткий спор о том, засчитывается ли ему головной убор. Нет, настаивала девушка, ведь так можно всю уличную одежду посчитать. И предложила начать с того, что есть. Бертран поддался ее настрою и снял уже расстегнутый сюртук. Она сняла жабо и кружевное болеро. Выяснилось, что ее костюм, на первый взгляд незамысловатый, состоит из неисчислимого количества предметов: нескольких нижних юбок, лифа, корсета, подвязок и прочих мелочей. Она с победной улыбкой снимала вещь за вещью, оглашая их названия. Наконец она осталась в одном чулке и нижней рубашке, а Бертран, стягивая с себя последнее, не удержался и воскликнул:

– Ничья!

– А вот и нет, – фыркнула она и, сняв чулок и очки, не тронула сорочку. Лишь указала на нее со словами: – Я победила.

– Но очки – это жульничество, – возразил юноша.

– Все честно, – заверила Тереза. – Победа за мной, и в наказание ты снимешь с меня рубашку сам, только чур, руками не касаться.

Она присоединилась к обнаженному Бертрану, который, по-прежнему немного стесняясь, ретировался в постель.

– Как же я это сделаю? – спросил он с нервным смешком. – Без рук-то?

– А на что тебе пальцы на ногах и зубы?

Он принялся неуверенно стягивать тонкую ткань с ее тела зубами.

– Порвется же, – сказал он.

– Купишь мне новую, – пригрозила она, но тут же хмыкнула и успокоила: – Это очень дешево.

Он вновь взялся за дело.

– Ээээ! Да ты меня кусаешь! Святые угодники…

Зубами он зажал ее кожу вместе с тканью. Услышав крик девушки, он почувствовал, как сквозь сорочку сочится кровь. Он обвил Терезу руками. Хотел было отпустить, однако им овладела непонятная ярость. Придавливая жертву к кровати одной рукой, второй он зажал ее рот. Тереза, почувствовав ладонь у себя на губах, в отместку укусила его, не забывая бешено отбиваться кулачками.

Ранним утром Жак с Раулем решили подшутить над приятелем:

– Давай-ка бросим Бертрана тут одного. Вот испугу-то будет.

Когда мадам предъявила им счет, они заплатили только за себя. Шампанское, аренду бального зала (!) и прочие изыски, присутствующие на бумаге, они оставили другу.

– Он заплатит, – уверили они сводню. – Он у нас богатый.

– Точно? – спросила мадам. Впрочем, она еще вчера заметила, что одет он был лучше остальных двоих.

– Очень богатый, – повторили они.

Мадам сразу сообразила, что в таком случае ей надо придумать что-нибудь еще и добавить к счету. Воодушевленная этой мыслью, она проводила клиентов и отправилась составлять новый и еще более шикарный счет. Местные не особо охотно заглядывали в ее заведение, и потому заезжих гостей нужно было использовать в полную силу.

Жак и Рауль вернулись в гостиницу, собрали книги и стали ждать Бертрана. Но он все не появлялся.

– Давай вернемся, посмотрим, что с ним, – сказал Жак. Но при дневном свете их ночная эскапада представлялась довольно постыдной. Никому из них не хотелось возвращаться в тот дом среди бела дня.

Тем временем хозяин гостиницы настойчиво прощался с жильцами:

– Если господам угодно задержаться, то им придется заплатить еще за сутки.

Рауль, весело насвистывая, предпочел умыть руки и убраться подальше, рассудив, что дело нечисто и лучше как можно скорее уехать, иначе слухи о его приключениях дойдут до родителей.

Жак, в свою очередь, не находил себе места. Бравада предыдущего вечера сменилась угрызениями совести. Его размышления прервал хозяин:

– Вы бы вещички приятеля из комнаты тоже унесли, а то ему придется платить за номер.

– Хорошо, я их возьму, – ответил Жак, – а на случай его возвращения сюда оставлю записку. – И, подумав, что проблема решена, он связал книги Бертрана в стопку, черкнул короткую записку другу, мол, книги забрал и с ними домой уехал, а затем отбыл восвояси.

Возвратившись в деревню, он нервно ждал новостей. А когда услышал, что Бертран лежит дома больной, его волнение усилилось. «Теперь-то все всплывет», – казалось ему. Но ничего не происходило. Наконец он осмелился спросить мать:

– Что случилось с Бертраном?

– А-а, – отмахнулась она, – разве поймешь, что в их доме творится? Говорят, Галье, негодяй, избил его чуть не до смерти. Старый развратник! Но себя не переделаешь!

Жак промолчал, зная, как мать относится к семейству Кайе. Ему было достаточно чувствовать, что его шкура в безопасности, и потому он принялся с нетерпением ожидать близкого отъезда на дальние угодья, где ему предстояло работать все лето. В середине августа он должен был вернуться, но тут же отбыть в Париж для занятий на медицинском факультете. И хотя в тот год разразилась война, планы его матушки ничуть не изменились. Лесничихе все казалось недостаточно важным в сравнении с ее заветными мечтаниями.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В то утро, когда Жак с Раулем ушли, оставив Бертрана один на один с необходимостью оплатить большую часть услуг, хозяйка заведения отправилась к себе сочинять новый счет, призванный стать истинным шедевром. Закончив, она принялась дожидаться пробуждения гостя. Время было не раннее, но девушки частенько залеживались в постели с клиентами, и мадам, ничего не подозревая, занялась своими делами.

В десять ее опять начало мучить нетерпение, и она постучала в дверь комнаты Терезы. Ответа не последовало.

«Ох уж эти богачи», – с отвращением подумала сводня, оскорбившись подобным неприличием. Она спустилась вниз и добавила в счет плату за еще один день аренды. Цифра переросла сто франков. Но найдется ли столько у гостя? Впрочем, можно согласиться снизить цену до содержимого его карманов. «Включая эти его дорогие часы», – решила она.

Во второй раз мадам постучалась в комнату в одиннадцать. Опять никакого ответа. Она приложила ухо к двери и услышала тихий стон. Повернув ручку, хозяйка вошла.

Тереза – но в каком виде! – лежала одна на кровати и негромко стонала. Все простыни были в бурых пятнах крови. Гостя и след простыл.

На крики мадам в комнату сбежались девушки.

– Позовите доктора, – приказала хозяйка.

– Полицию тоже надо вызвать, – сказала одна из девиц.

– Нет! – выкрикнула мадам. – Не сметь! – Отношения с властями у нее не сложились, и меньше всего на свете ей хотелось впутывать в дело закон. Если и впрямь понадобится, то полицию можно вызвать в последний момент.

Когда Терезе промыли и перевязали раны и она наконец смогла заговорить, мадам начала допытываться:

– Как ты ему позволила так с собой обращаться?

– Кажется, я потеряла сознание.

– И за все это ты не получила ни сантима?

– Откуда мне было знать, что он собирается делать?

– В Париже за такое бешеные деньги платят, – заметила мадам, для которой Париж служил arbiter elegantiarum[57]57
  Латинское крылатое выражение: арбитр изящества, законодатель мод.


[Закрыть] во всех вопросах, касавшихся прейскуранта и обычаев заведений, схожих с ее собственным.

– Я не думала, что он из этих, – неуверенно пожаловалась Тереза.

– Эх, знать бы его имя! – воскликнула мадам.

– Но он записал мне его в альбом, – сказала девушка.

– Да уж! В твой альбом!.. – презрительно фыркнула сводня.

– Да, в него, – настаивала Тереза. И хозяйка с сомнением заглянула в тетрадь, но на листе черным по белому значилось: «Бертран Кайе, Монт-д'Арси». Всё выглядело вполне правдоподобно. Да и дорога до Монт-д’Арси занимала всего два часа.

В тот же день мадам наняла извозчика и без труда выяснила, что семейство Кайе проживает в особняке Галье, скрытом аллеей из ложной акации. Деревья как раз цвели, и тысячи великолепных золотых кистей украшали ветви. Земля была усыпана лепестками. В воздухе кружился неспешный желтый дождь.

Грузная поставщица любви en détail[58]58
  В деталях, в подробностях (фр.).


[Закрыть] не устрашилась красот, за которыми, насколько она знала жизнь, часто скрывалась страсть к дорогостоящим порокам. Напротив, она более не сомневалась в удачном финансовом исходе поездки и смело позвонила в дверь.

Эмар Галье пригласил ее в свой кабинет.

– Я пришла поговорить о вашем сыне Бертране, – заявила владелица maison tolérée[59]59
  Дом терпимости, узаконенный бордель (фр.).


[Закрыть].

– Говорите, – ответил Эмар.

Она поведала ему о произошедшем, искусно приукрасив рассказ и не скрыв своего занятия – ведь, если честно, иногда ей нравилось бравировать им перед богатой буржуазией.

– А я что должен сделать? – спросил Эмар, пылая негодованием, но внешне оставаясь равнодушным.

– Ей-Богу, месье, я всего лишь хочу возместить причиненные мне убытки. Кто бы мог подумать, что столь милый, утонченный юноша…

– Сдается мне, вам следует обратиться в полицию, – перебил ее Эмар, размышляя о представившемся шансе наконец-то благополучно сбыть Бертрана с рук.

Мадам перепугалась, но не подала виду. Конечно, она имела полное право вызвать полицейских, более того, была обязана это сделать, однако из-за возраста Бертрана сама могла попасть под суд, чего ей совершенно не хотелось, к тому же в этом случае она, скорее всего, не получила бы денег.

Поэтому, притворившись, что раздумывает о деле, мадам принялась искать достойный предлог поскорее ретироваться.

– Хорошо, месье, – вдруг выпалила она. – Я обращусь в полицию. Поначалу я решила, что вы оцените возможность уладить все тихо и мирно, но теперь вижу, что мои благородные намерения пропали втуне и я напрасно потратила время.

Эмар боролся с собой. Почему ему казалось, что оборотень в семье – позор? Что за глупый стыд мешал ему открыто предъявить миру это чудовище? Заметьте, чудовище, порожденное не им, а чужим человеком и навязанное ему, Эмару Галье, простым стечением обстоятельств.

Однако не поспособствовал ли он сам сложившемуся ходу событий тем, что скрывал зверочеловека? И все-таки он никак не мог заставить себя выдать Бертрана. Он так успешно заботился о мальчике, что почти позабыл о звериной стороне его натуры, но теперь вновь стало очевидно, что парень по-настоящему опасен и, конечно же, ни о каком изучении медицины в Париже не может быть и речи.

Он вздохнул и сдался:

– Сколько вы хотите?

– Пять тысяч франков, – ответила сводня, поджав губы.

– Запишите мне свой адрес, – спокойно сказал Эмар, – и я пришлю вам тысячу франков сегодня же, после чего, надеюсь, никогда больше не услышу об этом деле.

Его невозмутимая решительность испугала мадам. Выручить даже тысячу было уже неплохо. Она встала и ушла. По пути домой ее посетила блестящая идея. Добравшись до заведения, она первым делом накинулась на окружающих, особенно на Терезу.

– Убить тебя мало! – кричала она на бедную страдалицу.

– Но, мадам… – рыдала перебинтованная Тереза.

– У нас нет денег даже врачу заплатить. И, если хочешь знать, мне пригрозили судом за то, что я пустила к нам несовершеннолетнего.

Постепенно она смягчилась.

– Так и быть, заплачу доктору из своих. Вы ж, дуры несчастные, копить не догадываетесь: на свои тебя не вылечу – ты мне тут, чего доброго, помрешь.

Тереза рассыпалась в благодарностях.

– Вот увидите, мадам, – пообещала она, – буду на вас работать, не жалея сил.

– Иди уж, – шутливо отмахнулась хозяйка, – может, ты так славно потрудишься, что тебя кто-нибудь за муж возьмет, ты уедешь, а нам и альбома своего на память не оставишь.

– Ох, мадам, зачем же вы так? – с упреком сказала Тереза, хотя и сама уже витала в мечтаниях о столь счастливом будущем.

Но подобревшую хозяйку продолжала грызть совесть до тех пор, пока она не купила Терезе платье за десять франков, а также не заплатила прачке из собственного кошелька за стирку окровавленных простыней. Полученную тысячу она, однако, тратить не стала, а присовокупила к своим вложениям в ценные бумаги, на проценты от которых надеялась прожить, когда отправится на покой. Дорога к финансовой независимости невыносимо медленна и терниста.

Тем временем Эмар мерил шагами кабинет и размышлял. Давно ли тянутся за Бертраном подобные дела? Вряд ли это его первое посещение девиц. Или нет? Немалую роль играла в глазах Эмара половая подоплека преступления. Нельзя сказать, что Эмар совсем позабыл о своих давешних похождениях того же сорта, но, научившись за время пребывания в семинарии в Лангре сдерживать плотские желания, он уже плохо понимал, как некоторые не могут управиться с похотью. Чем больше он думал о том, что натворил Бертран, тем сильнее злился. Наконец он открыл дверь кабинета и, что было на него совершенно не похоже, громко выкрикнул:

– Жозефина!

Она выскочила на зов из кухни и бросилась к нему по длинному коридору.

– Да, месье?

– Бертран вернулся из города?

– Еще нет, месье.

– Дай мне знать, когда он приедет.

В глазах Жозефины застыл вопрос, но Эмар, не обращая на нее внимания, закрыл дверь. Он вспомнил длинное письмо, полученное им в пору его изысканий и посвященное Питамонам и Питавалям: одного из Питамонов закрыли в колодце и кормили сырым мясом с салом, и после долгих лет заключения он перестал разговаривать и только выл, как волк. Эмар прекрасно помнил концовку письма: «Говоря по правде, тот, кого туда засадили, был самым приличным из Питамонов. Но и он, прежде чем угодить в яму, убил двоих. Конечно, убил он Питавалей, а по ним плакать никто не стал, да и по нему никто особо не страдал, кроме невесты, прождавшей его три десятка лет, если не дольше. Впрочем, все Питамоны славились тем, что оставили после себя много горя».

Эмар задумался: неужели Бертран кончит так же? Если положение не изменится, ничего нельзя будет поделать, кроме как держать его под замком. Он обдумывал эту мысль, спрашивая себя, станет ли комната в доме надежной тюрьмой для Бертрана. Камера должна быть крепкой, по крайней мере, столь же прочной, как узилище, где был заперт Питамон, если не прочнее.

Вдруг Бертран впадет в неистовство в собственном доме, как это уже случалось за пределами поместья, и станет резать уже не ягнят, а людей, – ведь успел же он напасть на ту несчастную проститутку… Тогда либо придется обращаться в полицию, либо сажать его за решетку у себя во владениях.

Погрузившись в размышления, Эмар поднялся на второй этаж и открыл дверь комнаты Бертрана. Юноша оказался у себя: он мирно спал в собственной постели!

Эмар вздрогнул от неожиданности, как будто на прогулке столкнулся нос к носу с тигром, но взял себя в руки и подошел к кровати. Лицо мальчика горело ярким румянцем. Он глубоко дышал. Голова была откинута, точно силы оставили его. Волосы спутались. Казалось, он много выпил и теперь отсыпался.

Словно почувствовав взгляд Эмара, Бертран открыл глаза. Сначала в них вспыхнуло удивление, потом мальчик потупился.

– Ты когда вернулся? – спросил Эмар.

– Ну, я… я не знаю точно. Да, не помню.

– Что с тобой случилось?

Бертран на секунду растерялся, а затем сказал:

– Очередной кошмар, понятия не имею, как я здесь очутился. Дайте подумать – в голове туман, а тело болит так, как будто точно я всю ночь бежал. Любопытно…

– Что тебе любопытно?

– Знать бы, да… знать бы, было ли это просто сном? Я в городе сдавал экзамены. Как я попал домой? Неужто прибежал, как мне и приснилось? А то, что произошло до этого, тоже было сном?

– Не на сей раз! – вдруг взорвался Эмар, отчего Бертран испуганно отпрянул. – Не на сей раз! – Глаза юноши вылезли из орбит. Ему стало безумно страшно. Он забился в дальний угол кровати и прильнул к стене, трясясь, как собачонка на морозе.

– Погоди-ка! – выкрикнул Галье. Ему в голову пришла одна мысль. Он выбежал, не позабыв запереть дверь, и поспешил так быстро, как ему позволяли больные ноги, к амбару, а там схватил тяжелый кнут, которым жеребят приучают к плугу. Ворвавшись обратно в дом, он разогнал женщин криком «Прочь!» и закрылся в комнате вместе с Бертраном.

«Я из тебя волка выбью!» – с яростью подумал Эмар и хлестнул парня, все еще остававшегося в углу. Кнут впился в тело, и Бертран издал вой, будто исходивший из самого его нутра.

Кнут поднялся и опустился опять. «Я тебя укрощу! – вертелось в голове у Эмара, и он, стиснув зубы, призвал все душевные силы. – Укрощу!» На лбу сияли капли пота.