Текст книги "Парижский оборотень"

Автор книги: Гай Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Однажды, ближе к концу декабря, двадцать третьего числа, если быть совсем точным, мадам Дидье с Эмаром сидели за обеденным столом и без особого аппетита ели, о чем-то рассеянно разговаривая. Эмар жевал вяло, из смутно понимаемого чувства долга, тогда как мадам Дидье была с детства приучена доедать все в тарелке до крошки – черта, лелеемая во многих семьях Франции и, возможно, опровергающая сложившийся стереотип, что французы – нация гурманов.

Вдруг мадам Дидье заговорила:

– Знаешь, я начинаю волноваться.

– О чем?

– Ну, ты, конечно, подумаешь, что я суеверна.

– Не беспокойтесь, – иронично ответил Эмар. – Вы и суеверия? Да ни за что!

– Эмар, вот не надо твоих шуточек. Я на этом свете побольше тебя повидала.

– А пример приведете?

– Ты в Рождество веришь?

– Безусловно. Все верят, что двадцать пятого числа празднуется Рождество, и ошибки тут быть не может.

– Я продолжу, только если ты перестанешь паясничать.

– Не томите, всегда мечтал узнать о Рождестве.

– Ты веришь, что животные тоже чувствуют приближение Рождества?

Эмар не сумел сдержать улыбку.

– Неужели сейчас вы мне скажете, что в рождественскую ночь скотина преклоняет колена в стойлах своих?

– Это я и собираюсь тебе сказать. Кроме того, я видела такое собственными глазами.

– Конечно, видели. Если ночью зайти в хлев, то именно это и увидишь, а при должном везении, весь скот там будет коленопреклоненным.

– Я ждала от тебя подобных слов. Но ты неправ. А был еще случай, как раз в канун рождения Спасителя, когда я слышала, как в ульях поют пчелы.

– Пчелы всегда гудят в ульях.

– Да что ты, Эмар: в разгар зимы пчелы, разумеется, молчат.

– Но вы утверждаете, что слышали их?

– С одного конца не получается, так ты заходишь с другого. Да, насмешник?

Смущенный упреком, Эмар ненадолго умолк, но затем вернулся к началу разговора:

– И поэтому вы волнуетесь?

– Конечно же, нет. Я беспокоюсь, что Жозефина вот-вот родит: как бы роды не совпали с часом явления нашего Господа.

– Но почему вас это тревожит? Я, напротив, думал, что вы усмотрите здесь повод возрадоваться.

– Все потому, что я, как ты любишь выражаться, суеверна. Но ты послушай. Знавала я человека, который плохо кончил, и люди говорили, что было ему это на роду написано, ведь на свет он появился в самый канун Рождества.

– И те же люди, естественно, не забывали внести свой малый вклад в то, чтобы предсказание сбылось, – с горечью заметил Эмар.

– Полагаешь, я одна из них? – с укором спросила мадам Дидье и тут же продолжила: – В нашей деревне, как и в любых других деревнях, где народ не утерял страх Божий, жены не подпускают к себе мужей едва ли не весь март и первую неделю апреля, опасаясь, как бы ребенок в этот самый день не родился.

– Не объясните ли мне, отчего вам этот обычай кажется столь разумным?

– Я просто рассказала, милый мой Эмар, о суеверии, но если тебе так интересно поговорить о разуме, хотя это скорее твой конек, чем мой, то поясню: когда люди во что-то верят, им хочется показать, как они это уважают. Я заметила, что революционеры первым делом ломают старые памятники, спеша поставить множество новых, а после того, как расправятся с прежними праздниками, новые учреждать тоже не забывают. Тебе такие вещи суевериями не кажутся?

– Вряд ли это относится к делу, – ответил Эмар.

– Ладно, – продолжала мадам Дидье, – а станешь ли ты спорить с утверждением, что люди выказывают уважение тому, во что верят, а те, кто верит в прекрасную и благостную жизнь Иисуса, не отнесутся к Нему иначе. Вот скажи мне, разве есть более благородное проявление уважения, чем отказ от телесных утех в то время, когда Спаситель был беспорочно зачат? Скажи, неужели даже такие, как ты, не восхитятся подобной тонкостью вкуса и деликатностью почитания, не сравнимыми с этой вашей современной крикливой манерой преклоняться то перед одним политиком, то перед другим?

– Красоты обычаю не занимать, – согласился Эмар, – но смысл его в чем?

– Смысла в нем не меньше, чем в ваших символах, флагах и речах, – отрезала мадам Дидье. – Какой тебе нужен смысл? Сколько раз на моей памяти во Франции лили кровь за то, чтобы сделать людей счастливее, чтобы бедных больше не было? Но отчего-то я не вижу, как кого-то осчастливила вся эта борьба.

– Вы говорите, что в политике смысла нет, но по-прежнему молчите про то, почему нужно волноваться о рождении ребенка в канун праздника.

– Эмар, родной мой, неужели одно то, что Жозефина понесла от священника, не является достаточным злом? Разве вина священнослужителя в подобном проступке не оскорбляет Небеса сама по себе? Кому нужно, чтобы рождение этого несчастного ребенка стало насмешкой над рождением Христа?

Эти слова внезапно тронули Эмара.

– Прямо сказки матушки Гусыни, – буркнул он.

– По-моему, – заявила мадам Дидье, – Жозефина была невинной девочкой, а отец Питамон поддался дьявольскому искушению и не пощадил ее. Теперь дьявол сидит в ней, и я чувствую это всякий раз, когда ее навещаю. Она опасна.

– Чепуха, – сказал Эмар, однако ему стало не по себе. Несколько обескураженный и в немалой степени обеспокоенный, он решил прекратить разговор и поднялся из-за стола, сославшись на необходимость вернуться к работе.

Он прошел в свою комнату и зажег кенкет[34]34
  Кенкет – комнатная лампа, в которой горелка устроена ниже масляного резервуара.


[Закрыть]. Но всякое желание писать рассказ, в котором, по задумке, юноша стремится привести мир к всеобщему счастью, а находит лишь погибель, пропало.

Эмар раздраженно отшвырнул бумагу.

– Такой огромный мир в книгу не упрячешь, – вырвалось у него.

Затем он принялся размышлять, отчего ему никогда не удается воплотить задуманное. В конце концов, идея-то неплоха, к тому же никто не ожидает, что одна-единственная книга способна вместить в себя все на свете. К этому дню он успел отвергнуть дюжину сюжетов. Когда на прилавках появлялась новая книга и критики начинали хвалить ее, Эмар обнаруживал, что он сам уже пытался написать нечто подобное, но отказывался от замысла по той или иной незначительной причине.

Он сложил руки на столе и опустил на них голову. Итак, день-два – и Жозефина родит? Как она выглядит сейчас, когда тело ее раздалось к сроку? Он не представлял. Он даже не мог вспомнить ее лица. «Что же я полюбил в ней, – рассеянно подумал он, – если ничего от образа ее не сохранилось в памяти?» Хотя нет, он любил ее мягкость и ласковое тепло, нежность и жизнерадостность. И вот она готовится к родам, и будет стонать, подобно тем другим, кого он слышал, пока карабкался по лестнице на верхний этаж заведения мамаши Кардек. Он вдруг представил себе малыша Жозефины, представил с любовью, жалея, что отец не он. Ему хотелось, чтобы ребенок и Жозефина стали его семьей.

На следующий день, поздно вечером, Франсуаза вернулась от мамаши Кардек.

– Как там? – спросила мадам Дидье.

– Еще не началось, – ответила кухарка.

– Вот и хорошо, а теперь, Франсуаза, поторопись, иначе нам не достанется мест на полуночной мессе. А ты, Эмар, не идешь с нами?

– Пожалуй, нет, тетушка, – пробормотал племянник, а в его голове сложился дерзкий план. Пока женщины будут молиться в переполненной церкви, он тайком ускользнет в заведение мамаши Кардек и успеет прийти обратно до их возвращения.

Как только мадам Дидье в сопровождении кухарки покинула дом, Эмар поспешил в Maison d’Accouchement. Вся тамошняя прислуга прекрасно его знала, и потому он, невзирая на поздний час, беспрепятственно прошел внутрь и заковылял по лестнице вверх настолько быстро, насколько позволяла его хромота.

Он в испуге застыл у комнаты Жозефины: оттуда как раз выскочила женщина с большим ведром отливающей красным воды.

Эмар поначалу подумал, что Жозефина скончалась в муках. Затем женщина вернулась, неся ведро с чистой водой, и он бросился к ней за новостями, однако она лишь улыбнулась и исчезла в комнате, закрыв дверь, прежде чем он смог рассмотреть, что там творится. Но он все же успел заметить внутри мамашу Кардек и человека, похожего на врача: хотя хозяйка заведения слыла опытной акушеркой, без доктора она не обходилась.

Эмар прождал снаружи, как ему показалось, несколько часов. Напрасно он пытался разгадать значение звуков, исходящих из-за двери: возгласов, шума воды и мечущихся по комнате шагов. Вдруг раздался пронзительный крик – истошный, заставляющий кровь стыть в жилах, все более и более громкий, более и более душераздирающий; он оборвался неожиданно, словно глухо захлебнулся, всосался в некую воронку.

Повисла тишина, настолько глубокая, что охваченный дрожью Эмар слышал, как в церкви на той стороне улицы люди повторяли слова вслед за священником. Зазвенел колокольчик, возглашая чудо претворения воды и вина в плоть и кровь Господни. И в этот миг из комнаты донесся новый звук – престранные, диковинные писк и мяуканье. За ними последовала череда приказаний, плеск воды, грохот тазов: Эмар едва разбирал их, будто все происходило во сне.

Из внезапно распахнувшейся двери вышел высокий человек. Эмар вжался в стену, словно желая слиться с ней. Но его уже заметили.

– Так это вы счастливый отец?

– Да, – неуверенно пробормотал Эмар.

– Тогда позвольте мне первым поздравить вас с рождением сына.

У Эмара невольно вырвался вопрос:

– Она умерла?

– Кто? Мать? – Доктор прищелкнул языком с самодовольством профессионала. – Такие гладкие роды еще поискать. Выскочил, как котенок. Если б всегда так легко проходило, мне бы и трудиться не пришлось.

– Но тот крик…

– Конечно, бывает немного больно. Лучше вам пока ее не видеть. Она заснула. Возвращайтесь утром.

Врач дружелюбно похлопал Эмара по плечу, а затем поспешил вниз по лестнице, тут же о нем позабыв.

Эмар неожиданно вспомнил, что до возвращения тетушки с полуночной мессы осталось не так уж много времени, и торопливо захромал вниз вслед за ним.

Едва он уселся в любимое кресло у окна, как у двери раздался шум, после чего в гостиную вошли мадам Дидье и Франсуаза.

– Это было чудесно, – сказала тетушка.

Эмар хотел задать вопрос, пришедший в голову первым, но слова застряли в горле. Он смог выдавить лишь мычание. Мадам Дидье бросила на него подозрительный взгляд. Он собрался с силами и выговорил:

– Вы о чем?

– О мессе, конечно, – ответила она. – Проповедь вышла такая трогательная, такая душевная. Как будто все собственными глазами увидели рождение… Ну, Эмар, сейчас-то с тобой что? Ты бледен как мел!

– Немного утомился, – как можно спокойнее ответил он. – По-моему, мне пора отправляться в постель.

– Ты увиливаешь, – строго сказала мадам Дидье. – Быстро говори, что у тебя болит. Тебе срочно надо выпить травяного чая или принять порошок ревеня.

– Да нет же, – возразил он, – утром мне полегчает.

Тетушка покачала головой.

– Ты совсем о себе не думаешь, – заявила она. – Но я-то за тобой присмотрю.

Эмар вздрогнул.

– Чувствую, тебе самому не помешало бы отдохнуть в деревне, – продолжала она. – Ты больше года не выезжал из Парижа: эти газовые фонари – чистый яд, а их все ставят и ставят. Немудрено, что люди, особенно женщины, то и дело падают в обморок. Когда я была девчушкой, женщин слабыми не считали. Ну вот, опять я детство вспомнила и про тебя позабыла. Точно-точно, становлюсь болтливой, как старуха. Погоди, сейчас я тебе ревень принесу.

Не найдя мужества спорить с ней, Эмар покорно проглотил порошок.

Назавтра он с раннего утра рвался увидеть Жозефину, однако ни Франсуаза, ни мадам Дидье, похоже, не собирались к мамаше Кардек. Их спокойствие выводило его из себя. Как можно в такой день хлопотать по хозяйству? Воистину, женщины – создания бессердечные. Крик Жозефины всю ночь преследовал его и до сих пор звучал в ушах. Всю ночь напролет он прокручивал в голове пережитое. Слышал, как гремят тазы. Слышал приятную хрипотцу врача, прерывающую бас мамаши Кардек. Перед глазами стояла женщина с ужасным ведром розоватой воды, где он, кажется, даже разглядел круговерть алых струек. Эмара трясло. Он никак не мог сладить с собственными фантазиями.

Наконец до него донесся голос мадам Дидье:

– Франсуаза! Франсуаза! Как же мы позабыли-то?

Эмар с облегчением вздохнул. Он намеревался присоединиться к ним, как только они заговорят о посещении Жозефины. Однако тетушка продолжала:

– Все белье давно лежит в сундуке. Значит, и пропавшие простыни там.

Он с раздражением услышал, как обе женщины поспешили к сундуку и открыли его, ахнув от удивления. Потом они долго смеялись над собственной рассеянностью, твердя одно и то же, и Эмару показалось, что он вот-вот задохнется от гнева: «Да как же мы позабыли… Никогда б не подумала… Не знаю, что на меня нашло».

Днем выяснилось, почему женщины были столь равнодушны.

– У меня прямо камень с сердца упал, – сказала мадам Дидье Франсуазе, когда та наливала в тарелку густой суп.

– Oui, madame.

– И что это был за камень? – спросил Эмар.

– Мамаша Кардек никого к нам не прислала.

– А должна была? – проговорил Эмар, внезапно все поняв.

– Ну да, она вчера сказала Франсуазе, что пришлет весточку утром, если ночью что-нибудь случится. Ах, худшее позади. Ребенок на Рождество не появился.

Эмар поперхнулся.

– Суп как кипяток, – проворчал он. – Франсуаза, разве я недостаточно часто просил тебя не подавать его таким горячим?

– Oui, monsieur, – ответила кухарка, не сумев скрыть обиды, а когда выходила, трясясь от злости, добавила: – Просили – года три назад.

– Зачем ты грубишь? – спросила мадам Дидье, тоже рассердившись.

– Господи! – не сумев ничего придумать, выпалил Эмар. Хуже всего было то, что он сам понимал, как плохо обошелся с Франсуазой. – Теперь все примутся дуться по углам.

– Ну, ты сам виноват, и неплохо бы тебе помириться с ней поскорее.

Ему не оставалось ничего, кроме как пойти на кухню и уговорить Франсуазу перестать обижаться. Слезы лились потоком, как и ее воспоминания: она, мол, уже тридцать лет в семье, месье младенчиком еще был, она его на руках носила, пеленки грязные стирала, потому что мадам Галье вечно болела, а денег прачку нанять не всегда хватало – и так далее, и тому подобное, ad nauseam[35]35
  Ad nauseam (лат. «до тошноты») – чрезмерно долго и подробно.


[Закрыть].

Эмар заставил себя сказать ей:

– Я знаю, что вы с тетушкой стали для меня роднее матери.

Эти слова дались ему с таким трудом не потому, что были неправдой, и не потому, что он не ценил самоотверженность этих женщин, а оттого, что мужчине всегда сложно выразить подобную благодарность.

Когда пришло время отправляться к мамаше Кардек, Эмар заявил, что он тоже идет туда. В голове крутились дикие планы обогнать под каким-нибудь предлогом женщин и предупредить мамашу Кардек о необходимости скрыть его присутствие в заведении вчера ночью, ибо было совершенно ясно, что она не послала гонца с известиями, понадеявшись именно на него.

Но возможности попасть в родильный дом раньше тетушки со служанкой не представилось, и как он ни изводил себя в поисках благовидного предлога, ни одной достойной идеи так и не появилось. Итак, он шел по морозцу и пытался казаться беспечным, хотя над его головой висел роковой меч. Им, конечно, расскажут о его вчерашнем посещении и всех тех тайных свиданиях, которые он мечтал возобновить, пусть и не мог думать об этой связи без отвращения.

Мамаша Кардек, как всегда, без улыбки приветствовала дам и неохотно добавила:

– Посмотрите, как мадам будет в первый раз кормить ребенка.

Мадам Дидье и Франсуаза в унисон воскликнули:

– Кого? Ребенка? Когда это произошло? Почему вы не послали к нам человека, хотя обещали?

Эмар не выдавал волнения, будто это совершенно его не интересовало, но на самом деле предпочел бы, чтобы, как говорится, земля разверзлась под ногами и поглотила его.

Мамаша Кардек было начала:

– Но я думала, что месье…

Однако оборвала прикусила язык и, ничего не объяснив, попрощалась. Многолетний опыт научил ее, что своевременный уход лучше десятка объяснений.

Впрочем, женщины особо их не ждали, сразу бросившись наверх; взмокший от волнения, но счастливый Эмар последовал за ними. Он был в шаге от падения в пропасть. Но случилось так, что в тот день он все же ушел домой весьма разочарованным, столкнувшись с двумя неприятными открытиями.

Ему даже понравилось, что Франсуаза не обращает на него внимания. Он охотно решил, что дело в мадам Дидье и Франсуазе. Но он не был готов увидеть такого ребенка. С детства ему внушали, что новорожденные похожи на Иисуса на руках мадонн с итальянских полотен или на младенцев с картин Греза, и потому костлявый, тонкорукий, волосатый и сморщенный уродец, которого Жозефина нежно прижимала к груди, потряс его. Что до женщин, то они затрепетали от восхищения.

Когда все трое, попрощавшись, спускались по лестнице, Эмар неожиданно заявил, что забыл у Жозефины носовой платок, хотя тот лежал у него в кармане. И, прежде чем Франсуаза сказала, что сходит за ним, снова поспешил наверх. Младенца успели уложить обратно в люльку, и Эмар ожидал, что Жозефина пылко прижмется теперь к возлюбленному. Или, еще не оправившись после родов, по крайней мере посмотрит на него с томлением и лаской.

Но он был встречен всего лишь вопросом о причине возвращения. Спокойные глаза Жозефины, прежде сиявшие страстью, теперь светились материнской привязанностью, совершенно ничего для него не значащей. Эмар не мог уйти просто так. Он остановился и произнес:

– Ну…

– Quoi, monsieur? – удивилась она. Раньше она не называла его «месье». Давнее обращение вырвалось неожиданно, став свидетельством изменившихся чувств. Но Эмар внезапно осознал, что она больше не его любовница, а просто служанка. Он задумчиво затворил за собой дверь и присоединился к ждавшей внизу мадам Дидье.

Дома он осмелился вновь уколоть тетушку, спросив об ужасном Роке, преследующем детей, рожденных в канун святого праздника.

На самом деле он был готов поверить, что во всем происходящем с ним имелась некая магическая подоплека.

Сомнений нет, его околдовали. Иначе разве решился бы он вступить в подобную связь, так сказать, под носом у тетушки, даже больше, прямо в ее доме? И Жозефина наверняка была под влиянием чар. Сейчас они развеялись. Он тоже почувствовал, что заклятие снято. Теперь он сможет оставаться дома и опять работать над книгой. Сможет вновь окунуться в дела оппозиционной партии, к которой принадлежал.

Задумавшись о своем, он едва услышал голос тети:

– Хотелось бы мне не бояться. Однако, признаюсь, я все еще сама не своя.

– Да уж, ребенок и впрямь страшненький, – рассмеялся Эмар.

– Новорожденные редко бывают очень красивы. Странно то, что он в первый же день сумел поднять головку. Никогда о таком не слыхала. Но Франсуаза утверждает, что она это уже видела.

– Вряд ли здесь есть повод поверить, что мальчишке суждено болтаться на виселице.

– Раз уж вынуждаешь меня, я тебе скажу: у меня нет ни малейших причин думать о плохом. Но меня гложут предчувствия. Честное слово, на душе кошки скребутся.

– Будущее покажет, – беспечно сказал Эмар.

– Может, покажет, а может, нет. Не исключено, что мы в первый и последний раз видели малыша.

– Почему?

– Мамаша Кардек отошлет его в Бретань к невестке, а Жозефина либо вернется к нам и будет паинькой, либо отправится обратно в свою деревню. Вот и делу конец.

Эмар выслушал это с совершеннейшим равнодушием. И удивился собственной холодности. Как? Неужели он переменился столь быстро?

Мадам Дидье позаботилась о бумагах на младенца, детских вещах и крещении. А еще заставила Эмара стать крестным отцом и выбрала ребенку имя, назвав его Бертраном, как звали отца Питамона. Эмар почувствовал укол совести и дал мальчику второе имя – Эмар. Ребенка записали Бертраном Эмаром Кайе; фамилию Кайе якобы носил вымышленный муж Жозефины, для всех окружающих отбывший в долгое морское путешествие.

Мадам Дидье заговорила о деле сразу после крещения:

– Теперь, Жозефина, тебе надо выбрать. Ты можешь вернуться к себе в деревню или остаться здесь.

– Разве, если я вернусь в деревню с ребенком, меня не засмеют? – сказала Жозефина.

– Людям совсем не обязательно знать, что у тебя кто-то родился, потому что мы отошлем мальчика в Бретань, где о нем позаботятся.

– Тогда я лучше останусь в городе, – решила Жозефина, – чтобы быть рядом с малышом.

– Но и здесь ты его не оставишь, – возразила мадам Дидье. – Он не может жить у нас в доме.

– Тогда мы с ним вернемся на ферму.

– Но, деточка, подумай, на что ты себя обрекаешь. Чем на жизнь станешь зарабатывать? Как людям объяснишь, откуда у тебя взялся ребенок?

– Мадам, я скажу им правду, – простодушно ответила Жозефина.

Мадам Дидье осеклась. Правда не должна была выйти наружу. Что скажут о ней самой, когда узнают, что у ее служанки после похода в церковь за святой водой появилось незаконнорожденное дитя? Ну уж нет, деревенские кумушки не должны пронюхать об этом.

Она откинулась на спинку кресла и на мгновение задумалась. Если она отошлет девушку прочь, один Бог ведает, чем это может грозить в будущем. Куда бы Жозефина ни направилась, о мадам Дидье она наверняка не умолчит. Это ужасно, но опять же, связь отрицать невозможно. Ну какова нелепость – эта ответственность за чужой проступок! Или вот еще, надумай она поместить девушку в какое-нибудь заведение, бумаг не избежать – придется выправлять документы, а за последние дни она и без того с ними намаялась и больше не желает их касаться. И хозяйка внезапно приняла решение, которое в сложившихся обстоятельствах показалось ей вполне разумным.

– Ладно, пока можешь остаться здесь, – сдалась мадам Дидье. В конце концов, все сплетники округа уже знают о случившемся, может, даже побольше нее. К тому же христианский долг велит продолжать помогать Жозефине, раз в том есть некоторая доля ее вины. Да, она делает это лишь во имя милосердия. Ей очень понравилась такая формулировка. Мадам Дидье повторяла ее про себя каждый раз, когда вдруг сталкивалась с кем-то из соседей и потому уже не пасовала перед ними: держа спасительную фразу в памяти, она находила в себе силы не опускать голову и говорить без страха.

В действительности ее роль не ограничилась одним христианским долгом. Невозможно было спокойно жить бок о бок с младенцем и не поддаться странному влиянию, которое оказывают все дети на тех, кто часто видится с ними. Сначала под него, конечно, подпадают матери, а потом оно настигает окружающих. Подобно плющу, оно крепко опутывает всех причастных.

Маленький Бертран был поистине безупречен. Никогда не плакал. Ночью спал в самых умилительных позах. Днем тоже подолгу дремал, а когда просыпался, то радостно встречал любого склонившегося над колыбелькой и говорившего с ним. Улыбаясь, он забавно морщил нос. Ласковые карие глазки весело блестели. Он раскрывал ротик и глухо гукал от восторга.

Его здоровье было столь же великолепно, как настроение. Поначалу он плотно набивал животик материнским молоком, потом его отлучили от груди, но он ел все, что ему давали, и рос не по дням, а по часам. Он легко перенес время, когда у него резались зубы. Лучшего ребенка было не вообразить. Впрочем, мы слишком спешим.

Эмар, который меньше всех в доме интересовался растущим мальчиком, видя, как его тетушка опять нянчит малыша в глупой сюсюкающей манере, столь непонятной людям, сторонящимся детей, насмешливо напоминал ей о былых опасениях.

Как-то раз она окоротила его:

– Позже поговорим.

Тем же вечером, когда в доме все затихло, а Жозефина с Франсуазой ушли к себе в комнату за кухней, где жили вместе с мальчиком, тетя заговорила с племянником и высказала все, что накопилось у нее на душе.

– Я о своих дурных предчувствиях не забывала, – начала она. – По правде говоря, я сильней, чем когда-либо, верю, что Бертран ребенок необычный.

– Вы о том, что он никогда не плачет? А вдруг он немой? – предположил Эмар. – Я слышал, дети часто рождаются немыми.

– Может, и немой, – согласилась тетя. – Об этом мы узнаем только через несколько месяцев, когда ему придет пора заговорить. Лично я думаю, что в этом отношении с ним все в порядке.

– Так чего же вы по-прежнему боитесь?

– Ты ему в глаза заглядывал?

– Конечно. И должен признать, что глазки у него красивые.

– Но я скорее не о глазах, а о бровях.

– С ними что не так?

– Они густые и срослись на переносице.

– И какой из этого вывод?

– В наших краях это всегда считалось признаком звериной натуры.

– Очередной предрассудок, – сказал Эмар. – Может, это ему в наследство досталось.

– Ты правильно заметил, – ответила мадам Дидье. – У отца Питамона тоже сросшиеся брови.

– Все верно. Яблочко от яблони недалеко падает.

– Именно. Боюсь, нрав у него будет такой же необузданный.

– Сейчас про него этого не скажешь. – Эмар усмехнулся, вдруг представив, как маленький Бертран покушается на девичью невинность. – Что еще вы в нем заприметили?

– Кое-что пострашнее. Нечто столь редкое, что мне самой раньше видеть не доводилось, хоть в старину, как говорят, это считалось вернейшей и ужаснейшей из всех примет – печатью дьявола на человеческой душе.

Она понизила голос до шепота, и Эмару пришлось наклониться к ней поближе, тем более что холодный мартовский ветер, беснуясь, дребезжал оконными стеклами. Вопреки себе, Эмар почувствовал неладное; то ли от слов мадам Дидье, то ли от ледяного сквозняка, прорвавшегося с улицы сквозь щель в раме и скользнувшего по его спине, по телу побежали мурашки.

– Ну и? – нетерпеливо пробормотал Эмар.

– Помнится, когда я была маленькой, бабушка рассказывала мне про лес и чудищ, живущих в нем. Про людей, сошедших с ума, потому что столкнулись с безголовым всадником; про дерево, на котором шведские наемники повесили пятерых. Их души до сих пор томятся в том дереве – и не сгинуть ему до самого Страшного суда. Про белого оленя, каждый год появляющегося в лесу в поисках пары, только нужна ему не ланка, а девочка.

– Нельзя такое детям рассказывать, – заметил Эмар.

– Бабушка также говорила, что в деревню на ярмарку иногда забредают незнакомцы, а потом бесследно исчезают. Это морской народ является за жертвой, чтобы уволочь ее в подводное царство. Их можно узнать по влажному подолу и перепонкам между пальцами. Зубы у них острые, треугольные. А еще с гор приходят оборотни. Вот у этих на ладонях растет шерсть.

Она замолчала и затем добавила:

– У Бертрана на ладошках волосы.

Холодная весна с непрекращающимися дождями и сыростью подорвала здоровье мадам Дидье, и без того ослабленное переживаниями последних лет. Смерть мужа, ужасные события 1848 года, когда Эмар получил ранение и оказался в больнице, а вдобавок к ним недавнее предательство отца Питамона и несчастье Жозефины оставили глубокий след в ее душе.

Как-то раз она, приготовив длинный список покупок, шла по улице. Утро выдалось прекрасное. В воздухе витали весенние ароматы, небо ослепляло голубизной, какая бывает лишь после долгих, тяжелых зим, когда сама природа, кажется, стремится очиститься от всего плохого. Но стоило мадам Дидье задержаться в магазине тканей, как погода резко переменилась. Небо заволокло тучами, поднялся ледяной ветер, и вскоре по крышам забарабанил косой ливень. Чудесное утро обернулось ненастным полднем.

Лишь выйдя наружу, она заметила, как испортилась погода. Мадам Дидье попыталась остановить извозчика, но все экипажи были заняты. Потом зашла обратно в магазин, надеясь, что дождь вот-вот прекратится, но с неба лило все сильнее. В магазине было душно, а дверь то и дело открывалась, впуская холодный воздух, отчего ей стало нехорошо. Ее бросало то в жар, то в дрожь. Несильно, но чувствительно заболело горло. Ей хотелось поскорее попасть домой, прилечь и попросить Франсуазу приготовить травяной отвар. Он всегда помогал ей.

Наконец она решилась забыть про ненастье и отправиться на бульвар, надеясь остановить экипаж или укрыться от дождя в кафе и выпить чего-нибудь горячего. Подняв повыше каракулевый воротник и спрятав лицо, она вышла под ливень. Сделав два шага, она споткнулась, упала в лужу и в мгновение ока она промокла с ног до головы. Добрые люди помогли ей подняться, нашли для нее фиакр, и он быстро довез мадам Дидье до дома.

Несколько дней она провела между жизнью и смертью. К счастью, долгое пребывание в городе не сломило ее крестьянское здоровье, и мало-помалу она начала поправляться. Лежа в постели, мадам Дидье очень скучала по малышу, но не позволяла приносить Бертрана к ней в комнату, боясь, что может его заразить. Франсуазе и Эмару, которым тоже запрещалось приближаться к мальчику, приходилось расспрашивать о нем Жозефину и потом подробно рассказывать мадам Дидье о его проделках. Дом разделился на два лагеря, общавшихся между собой на расстоянии.

Наконец настал день, когда мадам Дидье почувствовала, что болезнь ушла. Погода была по-настоящему весенняя, не такая переменчивая, как в то предательское утро, когда она простыла. Окна в доме раскрыли, шторы колыхались от дуновения теплого ветерка.

– Сегодня я обязательно увижусь с Бертраном, – сказала мадам Дидье Франсуазе с Эмаром.

– Вам надо с ним повидаться, – сказала Франсуаза, смахнув слезу. – И раз уж вам полегчало, может, и мне разрешите?

– Конечно, милая моя, конечно. Ну и негодница же я: совсем запамятовала, что и ты у него не бывала. Давай, быстренько меня поцелуй и скажи, что прощаешь. А теперь неси сюда малыша.

И тут они услышали странный шум, который было не описать словами. Как будто кто-то задыхался, завывал и всхлипывал одновременно. Мадам Дидье и Франсуаза удивленно переглянулись. Потом кухарка выбежала из комнаты.

– Какого черта? – воскликнул Эмар.

Звук нарастал, становясь громче, резче и теряя сдавленность.

Франсуаза быстро вернулась вместе с Жозефиной.

– Мадам! – взывала молодая мать. – Это Бертран! Кажется, ему очень плохо. Ах, прошу, скорее отправьте кого-нибудь за врачом.

– Врач сейчас сам будет здесь, – сказала Франсуаза. – Наверное, это он у дверей. – И побежала открывать доктору Робийо, пришедшему с ежедневным визитом к мадам Дидье.

– Не люблю, когда пациенты заводят собак, – так, первым делом, он отозвался о печальном вое, огласившем дом.

– Oui, monsieur, – сказала Франсуаза, которую до сих пор трясло, и проводила его в спальню к хозяйке.

– Что ж, наша больная выглядит сегодня исключительно хорошо, – весело произнес он, прощупывая женщине пульс. – Теперь уже можно вставать и немного прохаживаться. Но не переусердствуйте.

– Сегодня больна не я, – серьезно заметила мадам Дидье, – а малыш мадам Кайе: кажется, он ужасно страдает. Разве вы не слышите?

Доктор, весьма удивленный тем, что завывания исходили от ребенка, а не от собаки, сразу проследовал в комнату Жозефины, но быстро вернулся.

– С пареньком ничего страшного. Даже напротив, он здоров как бык. Может, испугался чего или капризничает. Никто его не пугал?

– Нет, – заверила Жозефина. – Я это точно знаю, потому что с тех пор, как мадам заболела, с ним вижусь только я одна.