Текст книги "Кандидат наук (Повесть, отчасти сатирическая)"

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава двенадцатая
ОКЛЕВЕТАННЫЙ

Говорят: у клеветы длинный язык, но короткие ноги. И все-таки как иногда далеко доходит она этими короткими ногами и как больно жалит сердце честного человека своим длинным языком-жалом. Еще хуже, когда человек не имеет возможности опровергнуть клевету. Тогда она оставляет саднящую рану надолго, иногда на всю жизнь.

Тяжко было Филиппу Ивановичу. Но близкие люди делили с ним горе – он не был одинок. В семье незаметно шло тепло от матери, но ему было жаль мать, перенесшую и без того слишком много горя; он чувствовал ласку жены, но ему было больно от одной мысли – как он скажет сыну, Коле, об исключении из партии, поймет ли мальчик; он с благодарностью думал о друге Николае Петровиче, но ему было не по себе оттого, что, не раз битый за прямоту, его друг может оказаться битым и еще раз, – ведь после всего происшедшего Каблучков при первом же случае отстранит того от должности председателя колхоза. И еще Филиппу Ивановичу тяжело было думать о том, что колхозники могут не понять причины исключения его из партии.

С такими мыслями он и встретил следующий день.

С утра пошел в правление колхоза. Ничего не делать он не мог. По привычке он договаривался с Васей Боевым о работах на сегодняшний день, говорил о предстоящей уборке с бригадирами, отчитал их легонько за медлительность в подготовке уборочного инвентаря. День начинался обычно. Вася, помимо прочих претензий о прицепщиках, о подвозе горючего, сообщил, что Рюхина Пал Палыча нет на работе второй день: говорят, будто заболел.

Николай Петрович, поспав пару часов, уже уехал на луг и на огород: он тоже продолжал жить размеренной жизнью, в которой нет места безделью и бездумности. Колхоз продолжал жить так, будто вчера и не произошло особого события. Только отсутствие возражений со стороны бригадиров, их сочувственные взгляды с оттенком неприятной Филиппу Ивановичу жалости да особая почтительность конюхов говорили о том, что случилось. Молва пронеслась быстро. Но Филиппу Ивановичу хотелось быть среди этих людей, несмотря на то, поймут ли они случившееся или не поймут. Вспомнив о болезни Пал Палыча, он пошел его проведать. И там, у Пал Палыча, он тоже понял, что в его семье все идет своим чередом. Но одна деталь запала ему в душу.

Он вошел во двор Пал Палыча через калитку. Как всегда, хозяин был занят делом: сидел на коленях перед дровосекой и обтесывал топором высокую палку с рогулькой на конце. Рядом с ним лежала собака-дворняжка. Он и у себя во дворе оставался таким же степенным, медлительным, скупым на разговоры.

– Здорово, Пал Палыч! – приветствовал Филипп Иванович.

Тот оглянулся, посмотрел внимательно и только тогда ответил, снова продолжая работу:

– Здорово.

– Заболел, что ли?

– А что?

– Говорят мне – два дня на работу не выходил.

– А-а…

– Или что случилось другое?

– Не. Болею. Грып.

– Лежать надо.

– А?

– Лежать, говорю, надо.

– Гм… Попробуй полежи без дела два дни.

– А болит?

– И кости… И голова.

– Лечишься?

Пал Палыч сначала кивнул на дверь хаты, а уж потом, более тихим голосом, чем прежде, сказал:

– Попробуй у нее… полечись! Вона-а!

– У кого?

– Да разве ж моя баба даст полечиться по-человечески? Ни в жисть!

– Не понимаю!

– А тут и понимать нечего. – Пал Палыч воткнул топор в дровосеку, внимательно посмотрел на собаку, и, кажется, улыбка мелькнула у него в усах. – Я знаю, что от грыпа – красный перец, стручок на два стакана водки, и – на ночь. Все! Как рукой.

– А в чем же дело?

– Куда та-ам! Одно пилит: «Клюцекс пей».

– Что?

– Клюцекс.

– A-а!.. Кальцекс!

– Ну пущай так. Пустяк, а не лекарство. Раз нутренность не берет – не лекарство… Не понимает, а пилит, и пилит, и пилит…

– Небось под горячую руку говоришь-то?

– А я тебе так скажу… – Пал Палыч почесал висок, надвинул козырек на глаза и указал на собаку. – Видишь – собака?

– Ну?

– Она лучше иной бабы. Ей-бо! Собака на хозяина не лает.

– Да в чем у вас дело-то? Не пойму, – снова недоумевал Филипп Иванович, пожимая плечами.

– Ей, вишь, рогульку надо – веревку подпирать, когда белье сушить.

– Ну?

– Дак вот и брешет.

– И давно так-то?

– Да уж… с полгода будет.

– Ну и сделал бы.

– Вот… видишь… делаю. – И он снова стал затесывать сучья и кору у рогульки. – Если бы не заболел, так бы и не сделал до зимы. Некогда мне, кажин день на работе. Ишь ты! Я буду рогульку делать, а трактора будут стоять. Интересно!

Пал Палыч тесал, Филипп Иванович смотрел, как ловко он орудует топором. Не сразу пришла мысль: была война – Пал Палыч возил к тракторам воду днем и ночью; прошла война – он делал то же самое, только воду возил; давали по кило на трудодень – Пал Палыч ежедневно работал; давали по триста граммов – он делал то же самое. И так каждый день. Ежедневно, начиная с ранней зари и до поздней ночи. А на натруженных руках выступили хрящеватые мозоли. Замызганные брюки лоснились на нем от солнца, а картуз неопределенного цвета, пропитанный всеми составами земли, воды и керосина, тоже блестел, закрывая глаза владельца. Почему-то пришло в голову Филиппу Ивановичу: «Поделиться с ним своим несчастьем. Рассказать. Вряд ли люди, руководящие колхозом, доносили до Пал Палыча свою душу. И главное: что он скажет? Как примет?» Подумав так, он сказал:

– Не слышал, Пал Палыч, новость?

– Ай опять мериканец ватомную бомбу разорвал где? – Пал Палыч закончил свою рогульку, воткнул ее в землю, закурил и подал кисет Филиппу Ивановичу со словами: – На-ка, закури. – Видимо, он приготовился слушать новость международного масштаба.

– Нет, не бомба. А тут дело такое: из партии меня исключили.

– Как это так – исключили?

– Ну как? Исключили, и все.

– Непонятно. Насчет водки – ты не замечен. Насчет баб – никогда не слыхать. В поле – порядок, вот-вот, глядишь, и на трудодень дадут, как у людей. Кормов у нас сроду, спокон веков столько не было. Непонятно, за что же это?

– Наклеветали на меня, Пал Палыч.

– А разве ж можно из партии выгонять по навету?

– Нельзя.

– Ну, значит, все и обойдется. А ты знаешь как? Собери общее собрание колхоза и расскажи все по душам. Да позови секретаря райкома на собрание-то. А мы там и скажем, можно иль не можно.

– Этого я сделать не могу. Нельзя.

– Это как так – нельзя? Надо бы спросить и у нас. Как, мол, товарищи колхозники, заслуживает такой товарищ или не заслуживает? Отчего не так, мы в этом деле поможем им разобраться.

– Нельзя, повторил Филипп Иванович.

– А чего же можно? Ну тогда надо жаловаться. Пиши. В центр пиши. Нельзя, дескать, выгонять, кого народ уважает…

– Как, как? – спросил Филипп Иванович.

Но Пал Палыч пояснять не стал, видимо полагая, что он сказал достаточно ясно. Но добавил:

– И можно бы написать еще: нам, мол, говорят: «Работай!», а спрашиваться у нас – ни капельки! А ведь твой Каблучков не высидит пшеницы этим самым местом. – Пал Палыч показал ладонью, каким местом не высиживают пшеницу, и утвердил окончательно: – Так и напиши. Понял? Не об одном себе пиши. Обо всем пиши. Вот и поймут – не о себе болеешь. И опять примут обратно.

Такая разговорчивость была для Пал Палыча необычной. Что-то прорвалось у него внутри, о чем-то он и раньше думал, а теперь вот говорит и говорит, хотя высказывается так же не спеша, как и всегда.

– Не о себе пиши. Обо всем пиши, – в раздумье повторил Филипп Иванович.

– Потому о себе только – довольно совестно, – уточнил Пал Палыч.

На крыльцо вышла его жена, низенькая, полная и боевая старушка.

– Лукерья! – окликнул ее хозяин. – Принимай работу. Замеряй и клеймо ставь. – С этими словами он взял рогульку и потряс ею в воздухе. Потом попробовал встать, но не мог разогнуть спины. Он охнул, схватился за поясницу и проговорил тихо: – Чертов грып! Взял все-таки. Не осилил я его.

Филипп Иванович поздоровался с хозяйкой и стал «помогать» Пал Палычу:

– Лукерья Васильевна! Напрасно вы возражаете против домашнего лекарства. Говорят, помогает.

Она подошла, осмотрела рогульку и сказала:

– По медицине надо следовать. У нас сын фельдшер, на Дальнем Востоке.

– Ну, слухай, Лукерья! Если уж точно по медицине, то так: штуки две-три клюцексу и стакан водки с перцем.

– А мне-то что? Да пусть себе пьет. Там – в сундуке, – сказала она так, будто отвечала одному Филиппу Ивановичу.

– А что ж: моя баба сто сот стоит. Мы с ней – душа в душу. – Пал Палыч, видно, признавал над собой власть жены и в общем-то не очень тяготился этим.

…Обратно Филипп Иванович шел быстро, хотелось поскорее увидеть Николая Петровича. Шел и думал: «О себе только – совестно. А я-то вчера только и думал о себе». Шел, а из головы не выходило: «Обо всем пиши. Вот и поймут».

Николая Петровича он встретил, улыбаясь. Тот даже удивился, ожидая угрюмости и, может быть, отчаяния.

– Ну как? – спросил Николай Петрович.

– Во! – ответил Филипп Иванович и показал большой палец. – Я еще не последний солдат из полка. Полк цел. Будем драться.

– Оно так-то лучше. Ну, пойдем в кабинет.

И они вошли в правление.

– Главное дело, – продолжал Филипп Иванович, – написать обо всем! Писать о нарушении демократии, о положении колхозов, об агротехнике и шаблоне. Писать все: поймут.

– Что ж, это верно. Но знаешь что тебе скажу? Получается у нас с тобой по русской пословице: «Гром не грянет– мужик не перекрестится». Пока тебя не ударили, мы тоже охали, ахали, молчали, шептались, а не писали, не протестовали.

– Значит, надо нам исправить нашу линию! Драться по-партийному!

– Ну, давай, выкладывай, что надумал.

– Ты видишь, что в сельском хозяйстве неблагополучно, что в районной партийной организации неблагополучно? Видишь. И я вижу. И другие члены партии видят. Значит, партия видит. Понимаешь? Надо писать прямо в Москву.

– Пожалуй.

– Если даже меня и восстановят в партии, то все равно надо писать… О каблучковых, карлюках, чернохаровых, о земле, о колхозниках. Теперь я уже не могу. Злоба у меня.

– Правильно. Писать. Но не очертя голову, а с разумом. Не лбом пробивать, а мозгом.

– Ну, советуй! Николай Петрович, советуй! – сказал Филипп Иванович.

– Дай подумать. Подожди чуть… Не возражаю, готовь письмо постепенно, все давай взвесим… И дай подумать. И сам подумай. Дело-то большое. Надо сказать слово члена партии, а не обиженного. И действуй по уставу: подавай жалобу в обком на неправильное исключение. Сам поеду туда, повезу твою жалобу… Да и со старыми друзьями надо повидаться. Там есть люди поумнее нас с тобой.

И Филипп Иванович согласился с доводами Николая Петровича.

Прошел месяц. Николай Петрович вернулся из области угрюмым, молчаливым. Он не пошел к Филиппу Ивановичу, а дождался его у себя дома. Закрыл окна и ходил по комнате в полусумраке.

– Плохо дело? – спросил Филипп Иванович.

– Плохо.

– Утвердили решение бюро?

– Утвердили.

– Что еще нового?

– Секретаря обкома переводят в другую область.

– И что же?

– Каблучков остается на неопределенное время.

– Да-а… Вот это да-а… – протянул Филипп Иванович. – А что говорят умные люди?

Николай Петрович перестал ходить. Он остановился перед Филиппом Ивановичем, засунул руки в карманы пиджака и сказал:

– Езжай в Москву. Надо попасть в ЦК. Во что бы то ни стало попасть. Живи там неделю, две, три! Но попади и отдай письмо. Надо донести мнение рядовых членов партии о положении в сельском хозяйстве… Вечером приходи. Принеси письмо – еще раз подумаем.

Глава тринадцатая
НАСТУПИЛА ОСЕНЬ

На другой день Филипп Иванович получил приказ Карлюка. В приказе говорилось: «Егорова Филиппа Ивановича освободить от работы по причинам, сформулированным решением бюро при исключении из партии».

Филипп Иванович пошел в правление, положил перед Николаем Петровичем приказ и сказал:

– Из партии исключен, с работы снят, что и требовалось доказать. Я свободен – можно ехать в Москву.

Николай Петрович прошелся по кабинету, постучал пальцем по барометру, потом подошел к окну и посмотрел в небо. Густые кучевые облака лезли с юго-запада всклокоченной ватной стеной.

– Видишь? – спросил он у Филиппа Ивановича. – Будет дождь.

Филипп Иванович тоже стал у окна и посмотрел в небо. Они стояли рядом, плечом к плечу. И молчали. Потом Николай Петрович сказал:

– Уборка только началась. Осень, по всем приметам, ожидается дождливая, Что я буду делать без агронома?

– Пришлют, – коротко ответил Филипп Иванович.

– Кого? Девочку со школьной скамьи? Ей еще надо годика два-три, чтобы понатореть – понять, узнать людей, почву, поля. Практика, брат ты мой, великое дело.

– Но я-то тоже был молодым, – возразил Филипп Иванович.

– А что ж, думаешь, не ломал дрова в поле?

– Ломал, конечно. Ошибался до смешного. Но это ничуть не значит, что от молодого агронома надо открещиваться.

– И это правда… Видишь ли, к чему я это все говорю, – обожди-ка ты… недельки две с поездкой в Москву. Может, хоть зерновые кончишь. А? Что ты на это скажешь?

– А это? – спросил Филипп Иванович, указав пальцем на приказ об освобождении от работы.

– А что тебе «это»? Лишен зарплаты – больше ничего. Это тебе не завод и не фабрика.

– Не понимаю, – недоумевал Филипп Иванович. – Есть-то мне и семье что-то надо?

– Обязательно.

– А к чему тут завод или фабрика?

– Очень просто. На заводе приказ об освобождении от работы есть запрещение работать на данном заводе, а не только лишение зарплаты. А в колхозе запретить работать никто не имеет права, кроме общего собрания. Ты колхозник. Зарплаты тебя лишили…

– Значит?

– Значит, надо переходить на трудодни.

– Прицепщиком разве? – серьезно спросил Филипп Иванович.

– Зачем прицепщиком?.. Полеводом. Обыкновенным полеводом, на полтора трудодня за день. Решим на общем собрании, и – закон.

Филипп Иванович улыбнулся.

– Так-таки и не хочешь отпускать?

– Пожалуйста, уходи в другой район, агрономствуй, – развел руками Николай Петрович, зная, что Филипп Иванович никуда не уйдет. – Письма будешь мне писать, а я буду отвечать с запозданием. Одному мне будет не до писем.

– А я буду телеграммы слать с оплаченным ответом.

– А я тебе на оплаченные телеграммы – плачевные ответы.

Филипп Иванович вспомнил разговор с Пал Палычем и тряхнул головой.

– Все! Кроме шуток – иду на трудодень. В самом деле, к черту этот приказ! Порвем?

– Порвем, – согласился Николай Петрович.

И Филипп Иванович тут же разодрал бумажку на несколько частей.

Вошел почтальон, положил газеты на стол и вышел. Николай Петрович развернул газету, пробежал глазами и, не выпуская ее из рук, выскочил из-за стола.

– Филипп Иванович! – вскрикнул он.

– А ну? Что?

Оба облокотились на стол и плечом к плечу наклонились над газетой. Оба сразу прочитали одновременно: «На днях состоялся пленум ЦК КПСС. Постановление… принятое седьмого сентября». Потом в комнате было тихо. Долго было тихо. Наконец оба выпрямились, радостно посмотрели друг на друга и крепко пожали руки.

Они согласились на том, что Филипп Иванович задержится с поездкой в Москву «недельки на две». Да и сам он теперь считал, что в его письме еще не все сказано, что надо еще и еще над ним думать, дополнять, исправлять.

…Пришла осень. Давно уже прошли те самые «недельки две». Уборка, хлебосдача, осенний сев, зябь, силосование кормов – все это в колхозе идет одновременно. И все надо успеть сделать вовремя. Помимо того, Филипп Иванович убрал урожай на опытных делянках, заложил опыт с озимой пшеницей по трем видам паров. Он рассчитывал в конце сентября отправиться в Москву. Но… пошли дожди.

Что такое дожди в сентябре для колхоза?

В поле стоит неубранным красно-бурое просо, тоскливо поникая метелками; стоит огромное, в триста гектаров, поле подсолнечника; лежит в земле картофель. И ни к чему нельзя прикоснуться: комбайны не могут даже стронуться с места, а не то чтобы косить; из жидкой грязи не выпашешь картофеля. Ветер ломает просо, и на глазах урожай уходит обратно в землю. Шляпки подсолнечника начинают загнивать, пораженные болезнью – склероцинией. Но токах лежат вороха зерна под открытым небом. С неба – дождь. А из района телефонограммы: «Не обеспечили уборку», «Не выполнили в срок план поставок», «Срываете план хлебозакупок», «Тянете назад весь район» (каждому колхозу), «Будут приняты строгие меры»… И так далее. А хлеб гибнет, не подчиняясь строгим телефонограммам. И душу председателя колхоза уже не тревожат телефонограммы, не оставляют следа бессмысленные в такое ненастье прения на бюро насчет погоды. И не очень-то тревожит ожидание неизбежного «предупредить», или «поставить на вид», или «вынести выговор». Что сделаешь с погодой! Поле – не завод. А небо мутно-серое, тревожно-косматое – остается небом. Из него то через мелкое сито сыплется водяная пыль, то льет и хлещет косыми веревками густой ливень, оставляя пузыри на лужах.

Кажется, кто-то заквасил землю и небо и пучит их пузырями.

И холодно! Холодно сидеть в поле под комбайном, прикрываясь соломой. Только и остается – зарыться в мокрой копне поглубже и попробовать еще раз спать. Дрожко! Очень дрожко сидеть женщинам на току, в ватниках, прижимаясь друг к другу молча в ожидании погожего часа. Очень муторно жить в эти дни трактористу в дощатой будке и посматривать на обмытые дождем безмолвные тракторы, на гусеницах которых уже прилепилась легкая ржавчина. А дождь идет. Ползет туча за тучей, туча на тучу. Льет вода сверху на воду снизу. Мокро. Холодно. Сиверко. Жалко хлеба. Так жалко, черт возьми, что хочется грозить кулаком в небо… Мрачные мысли. Зачем скрывать – тоскливо в такую осень! Это не золотая осень, воспетая много раз, это мокрая ранняя осень, от которой человек со слабой душой и беспокойным сердцем может махнуть рукой, плюнуть и – черт бы все побрал! – запить горькую, пока не проглянет солнышко. Недаром в такую погоду самогонщики работают с полной нагрузкой.

Скользко. И темно. И дождь все идет, идет и идет. Хлеб гибнет.

Вот что такое ранняя дождливая осень в колхозе.

В такие-то вот дни Николай Петрович даже почернел от забот и холодной слякоти. Но на бюро постоянно хмуро молчал или коротко говорил: «Постараемся…», «Будем прилагать все силы…», «Выправимся…»

Однажды при снятии очередной «стружки» Каблучков сказал:

– Умышленно задерживаешь хлеб. Пригрел под крылышком исключенного Егорова.

На этот раз Николай Петрович получил выговор, принял его молча и уехал снова под дождь. Филиппу Ивановичу он об этих словах Каблучкова ничего не сказал – пожалел.

А Филипп Иванович схватывал любой погожий час, мотался верхом по полям и токам, в плаще, севшем коробом. Он скакал в отряд и направлял трактор на склон или супесь, где можно было помаленьку пахать, и простуженным голосом хрипел:

– Вася! Будь другом, паши в десятом. Супесь – пойдет. Отними один корпус, облегчи. Иначе дело табак. Не управимся с зябью, тогда на будущий год – зубы на полку.

– А куда будем девать перерасход горючего? – спрашивал кто-нибудь из трактористов.

– Натягивайте на других работах, но зябь чтобы была. Как вы не поймете простой вещи! Вот этот хлеб, – он указывал на просо, – подготовлен в прошлом году вами же, хорошей зябью. Ребята, не надо серчать. Прошу. – Он подсаживался к самому молодому трактористу, Сереже, запросто обхватывал его за плечи и спрашивал: – Ну? Понатужимся?

– Понатужимся, – отвечал тот баском, – Раз надо, значит, надо.

– Понятно? – обращался уже ко всем Филипп Иванович и улыбался.

И трактористы знали, что этот простуженный агроном с потрескавшимися губами, обросший щетиной, не будет говорить много и долго, но уедет из отряда только вместе с трактором и будет проходить с ними первую борозду, пока не убедится, что на супеси пахать можно.

Филипп Иванович пробовал – регулировал глубину, отнимал вместе с трактористом и прицепщиком корпус и торопил, торопил:

– Хватайте каждый час. В день по два-три часа урвать – за неделю наберется двадцать часов, а это целых три смены. А глубину на супеси больше шестнадцати сантиметров и не надо. Неглубокая зябь лучше всякой весновспашки.

– А нам было указание – на двадцать пять, – говорит Сережа.

– Ну, тут уж моя ответственность. В случае чего, так прямо и сваливай на меня. Мне теперь не страшно.

Как-никак, а Филипп Иванович «выбивал» за неделю тридцать – сорок гектаров зяби. «Нельзя уехать, пока зябь не будет закончена», – думал он, отъезжая от тракторов. И скакал на ток: скорее, пока дождя нет!

На токах он действительно «тормозил». По его настоянию и совету работа «в солнечных просветах» была сосредоточена на одном току из четырех.

– Не трогать ворохов! – хрипел он натужено. – Зерно промокнет только сверху. А тронь ворох, перемешай – пропало все.

И он ехал с несколькими колхозниками на три других тока, показывая, как надо окопать ворох канавкой и отвести сток, чтобы вода не подошла снизу. Он запретил накрывать эти вороха соломой, так как заметил, что под мокрой соломой зерно запаривается в глубину быстрее. А уезжая с токов, думал: «Нельзя уехать из колхоза, пока не сохраним зерно».

На том току, где сосредоточена основная рабочая сила трех бригад, «солнечные просветы» использовались так. Филипп Иванович расставил живой конвейер от ворохов до сарая: сверху, с одной стороны вороха, удаляли мокрое зерно, брали его ведрами, и из рук в руки ведро шло в сарай, к веялкам. Навеянное отвозили в зернохранилище на тракторе (автомобили не проходили по грязи). Как только находил дождь, ворох заравнивали, работа прекращалась и все снова сидели. Часто проходил в мучительном безделье колхозников весь день. Но с поля уходить нельзя – вдруг выпадет час. И снова Филипп Иванович убеждался: «Уехать в Москву сейчас нельзя».

А Николай Петрович изворачивался и возил хлебопоставки, возил помаленьку, но систематически. Пять– шесть подвод, запряженных тройками, ежедневно отправлялись на станцию с хлебом. Больше нельзя было – не было брезентов, да и сухого хлеба больше этого количества не наготовишь в такую погоду. И еще корма надо подвозить скоту. Транспорта не хватало, людей не хватало, поэтому он тоже, как и Филипп Иванович, метался по хозяйству с утра до вечера. И думал: «Что бы я делал без Филиппа Ивановича? Разорвался бы на две части».

Потом выпадало несколько ведренных дней, и Филипп Иванович набрасывался на комбайнеров, ладил с ними машины и торопил. Потом вдруг снова дождь, снова слякоть, мокрая спина, огрубевший плащ и колючие мурашки по спине. Бр-р-р!

Один из ворохов, накрытый ранее, в начале дождей, начал «гореть». Филипп Иванович увидел тонкие, еле заметные струйки пара, Он соскочил с седла, сунул руку в зерно по самое плечо, взял в горсть и выругался. Зерно было горячим на всю глубину вороха – пшеница горит. Он постоял-постоял около вороха, потом обошел его вокруг, прикинул на глаз – центнеров четыреста! – и погрозил кулаком в небо.

– Раскисло! – зло бросил он, обходя ворох.

Казалось, он был бессилен, поэтому обозлился на весь белый свет, Дождь стучал по плащу, плескался в лужицах. А Филипп Иванович не уходил с тока – думал. И вдруг его осенила мысль. Он вскочил в седло и поскакал в село к Николаю Петровичу. Нашел он его около фермы, повязанного вокруг шеи шерстяным платком (он тоже простудился и покашливал).

– Вот, брат ты мой, занемог не к сроку, – сказал он.

– Надо лечь, – угрюмо сказал Филипп Иванович.

– А сам хрипишь – ничего?

– А черт бы меня взял, – снова с такой же мрачностью сказал Филипп Иванович.

– Вижу, с бедой прибыл. С чем прискакал?

Филипп Иванович помолчал и ответил:

– Горит.

– Где?

– На третьем току.

Николай Петрович подумал, смотря в землю, и спросил:

– Говори сразу. Что надумал?

– Взорвать небо! – со злобой воскликнул Филипп Иванович.

– Да брось ты, пожалуйста, злиться. Не желаю я с тобой сейчас ругаться. Ну?

Филипп Иванович заметил в глазах Николая Петровича болезненный блеск – видно, его температурило.

– Вот и ну… Ложиться тебе надо, Николай Петрович, – уже более мирно сказал Филипп Иванович.

– Хлеб будет гореть, а я буду лежать. Покорно благодарю!

– То, что я надумал, потребует хлопот.

– Ну?

– Перенести крытый ток с усадьбы.

– А ты не рехнулся?

– Возможно.

– Выкладывай. Не злись. Самому тошно.

– Чтобы перевезти ворох к крытому току, где кончаем веять, надо двадцать рейсов трактора. Никто нам не даст для этой цели тракторов – мы и без того Васе Боеву навалили перерасход. Перевезти на лошадях в этакую слякоть – и думать нечего, Ну, допустим, возьмем трактор. И все равно потребуется двадцать-двадцать пять рейсов, неделю будем валандаться и еще больше перемочим хлеб. А чтобы перенести крытый ток, надо только четыре рейса – один день. Сегодня же заготовить ямы для столбов, завтра перевезти. Солома для крыши там, на месте. Работать, несмотря на дождь. Зерно – под крышу, и веять, ворошить, еще раз веять. Спасем хлеб.

– Не хлеб к сараю, а сарай к хлебу? Наоборот?

– А мне сегодня и пришла мысль: изобрести переносный крытый ток. Просто ведь, а никто не подумал из строителей.

– Ну что ж, пожалуй, давай согласимся, Попробуем.

Всех мужчин, кроме животноводов, перебросили на аврал. За два дня ток был готов. Хлеб спасли, но годен он был только на фураж. А крытый ток так и остался в поле – решили не возвращать его на старое место, а в будущем году построить новый. Филипп Иванович уже набрасывал на ходу схему будущего переносного крытого тока.

Так ежедневно находились дела неотложные, такие, от которых зависела судьба колхоза в этом и будущем году. Оба друга знали, что в такое трудное и горячее время года отлучаться ни тому, ни другому нельзя.

Так прошла и половина ноября. Ударили морозы. Колхозники закутались кто во что, зимние кожухи замелькали в поле – то на подсолнечнике, то на кукурузе. У комбайнеров полопались и кровоточили пальцы, у. девчат облупились обветренные носы, старики ходили красноглазые, закрываясь рукавицей от ветра. Но хлеб весь был убран. И в этом была большая доля труда и Филиппа Ивановича. От всяких же выговоров, неизбежных в такую осень, Филипп Иванович был избавлен, он был обыкновенным колхозником.

И только уже зимой, получив на трудодни деньги, Филипп Иванович собрался в Москву.

Николай Петрович несколько ночей просидел над письмом новому секретарю обкома, выпросил у Клавдии Алексеевны письмо Степана Чекушина и приложил его к своему. По пути в Москву Филипп Иванович заехал к Герасиму Ильичу Масловскому. Тот написал от себя лично письмо в ЦК партии обо всем, что тяготило душу честного ученого.

В Москву ехал бывший агроном, исключенный из партии и снятый с работы. Он упорно продолжал считать себя членом партии.