Текст книги "Кандидат наук (Повесть, отчасти сатирическая)"

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава десятая
СВЕЖИЙ ВЕТЕР

Через четыре дня Филипп Иванович и Николай Петрович встречали на станции профессора Масловского.

У Филиппа Ивановича был приготовлен для гостя завтрак. Предполагалось хорошо угостить профессора, а потом уж приступать к делам. Но Герасим Ильич останавливал автомобиль у каждого поля, выходил, смотрел и расспрашивал так, будто не он должен учить агронома и председателя, а сам приехал у них учиться. Видно было, что он заметил многолетние заботы Филиппа Ивановича в поле и то, что колхоз идет на подъем, – лето обещает хороший трудодень. Сразу же завернули и на злополучный участок, предназначенный под занятый пар. Вот тут-то Герасим Ильич и вспылил.

– И вы допустили, товарищ председатель! – воскликнул он. – Это же издевательство над землей. – И добавил совсем не по-научному: – Кроме того, если посеять здесь сейчас, это значит – выбросить семена коту под хвост.

Николаю Петровичу после такой речи стало легче. «Черт их знает, как с этими профессорами обращаться», – думал он несколько часов тому назад. А теперь как-то сразу все стало на место. Он и согласился и возразил так:

– Издевательство – точно. Коту под хвост – исключительно точно. А вот насчет «допустили» – не согласен. Попробуйте-ка возразить нашему Каблучкову. Куда там!

– А я буду возражать. Попробую. И не думаю, что вы правы. Возражайте, протестуйте, пишите, жалуйтесь. Иначе вы не коммунисты, – наступал Герасим Ильич.

– Вы не понимаете сути, – возразил Николай Петрович, согласно своему характеру, совершенно спокойно. – Дело-то в чем? Да в том, что Каблучков временно замещает первого секретаря. Ну и… заместил так, что закрыл собою от нас весь белый свет. Любое возражение он считает посягательством на авторитет.

– Жалуйтесь! – настаивал Герасим Ильич. – Что вы, маленькие дети, в самом-то деле?

– Попробуем дождаться первого. Новый будет. А старому не вернуться, заел его туберкулез. И к тому же – ну, напишем мы о том, что мы не желаем выполнять дополнительный плач по состоянию погоды. Что из этого? Кому за это будет? Никому. План планом. А с меня и с Филиппа Ивановича будут «снимать стружку». Ведь жалобу-то не разберут за три дня? Нет. А сеять все разно заставят, пока жалоба будет ходить месяца два по разным инстанциям.

– Это как – «снимать стружку»? – спросил Герасим Ильич уже более примирительно, чем и дал понять, что он почти согласен с доводами.

Филипп Иванович улыбнулся и не стал отвечать на вопрос профессора, кивнув на Николая Петровича. А тот вполне серьезно сказал вместо ответа:

– Знаете что – хотел бы я, чтобы вы лично посетили самого Каблучкова и высказали ему все вот так, как нам. Может быть, и поймете «стружку».

– Обязательно поеду, – согласился Герасим Ильич.

С поля ехали молча. Всеми овладело самое обычное человеческое состояние, при котором любая идея тускнеет: хотелось есть.

К одиннадцати часам дня они подъехали к дому Филиппа Ивановича. Николай Петрович, выходя из «Москвича», сказал:

– Ну вот теперь и я знаю, что такое ученый. Думалось, как с ним говорить? А ну-ка да он скажет ученые слова, каких не знаешь? Выходит – все не так уж сложно.

Герасим Ильич улыбнулся. Филипп Иванович пригласил всех в дом. А Николай Петрович продолжал тем же ровным и спокойным голосом:

– А дозвольте спросить: водку пить будете?

– Водку?! – ужаснулся Герасим Ильич, но сразу же изменил выражение лица на благожелательное. – Буду!

Николай Петрович рассмеялся.

– У нас поговорка такая есть: «Если гостя встречать без вина, то хозяин – сам сатана».

За завтраком, после того как утолили первый голод, зашел разговор об опытном участке. Начал Филипп Иванович:

– Вот вы, Герасим Ильич, рекомендовали взять отстающий колхоз. Помните?

– Помню. И убежден в этом.

– А Николай Петрович категорически предложил оставаться здесь, то есть в «среднем» колхозе.

– Никуда я его не пущу. Пусть тут и ставит опыты, – подтвердил Николай Петрович.

Герасим Ильич возразил:

– Вы, видимо, исходите из своих личных соображений. А надо думать об общем, не только о своем колхозе.

– Нет, не из личных. Мне Филипп Иванович уже говорил о вашей точке зрения: «не изучаем опыт отстающих», «нельзя лечить болезнь, не зная ее», и тому подобное. А я возражаю.

– Но ведь это же неопровержимые доводы.

– А кто знает, может, и опровержимые.

– Интересно, – оживился Герасим Ильич, – очень интересно.

Поставив вилку острием вверх, Николай Петрович возражал:

– Если следовать этому вашему доводу, то надо обязательно посеять овес с чечевицей в конце июня, по глыбистой пахоте.

– Не понимаю! – удивился Герасим Ильич.

– Ну что ж тут не понимать! Засеять занятый пар в конце июня, а в октябре – ноябре посеять озимые, чтобы их не было совсем. Это и будет «изучение» отстающей агротехники, то есть изучение того, как не надо делать. Я не горазд в агротехнике, но думаю – этого не следует делать.

– Позвольте, Николай Петрович! Я имею в виду и организацию труда, и вообще организационные вопросы, и работу с людьми в отстающих колхозах.

– И все равно. Лучше изучать, как сделать хорошо, чем изучать, как не надо делать плохо.

Герасим Ильич ответил не сразу.

– Тут надо подумать… Пока тебе никто не возражает – считаешь, что ты прав… А вот сейчас вы, кажется… правы. У вас – логика.

– Я, Герасим Ильич, не понимаю ее, эту логику. А так – «по личному соображению». Все-таки жизнь прожил, шестой десяток пополам перерубил.

Герасим Ильич легонько хлопнул Николая Петровича по плечу.

– А ведь мы вроде ровесники! Знаете что, Николай Петрович, вы меня немножко подучайте.

– А вы меня.

– Идет!

– По рукам?

– По рукам.

Филипп Иванович был очень доволен, что скептическое отношение Николая Петровича к профессору рассеялось как дым. И он уже уверенно спросил:

– Значит, вы не возражаете против того, чтобы я остался здесь, в своем колхозе?

– Побежден, – ответил Герасим Ильич. – «Личным соображением» побежден. Впрочем, ведь это был только мой совет. А от меня совершенно не зависит, где вам основать опорный пункт.

– На это есть «Облкормложка», – ехидно вставил Николай Петрович.

– А советоваться будем все-таки с вами. Вы только сейчас заключили условие с Николаем Петровичем.

– Ладно, ладно. Уж раз «попался» – ничего не поделаешь.

– Не будем спорить, дорогие товарищи. О том человеке, который взялся за гуж, пословица уже есть, и ее нечего выдумывать, – заключил Николай Петрович.

После завтрака Филипп Иванович и Николай Петрович ушли в правление, а Герасима Ильича уговорили отдохнуть.

В горенке приготовили постель. Клавдия Алексеевна, до сих пор произносившая только слова, относящиеся к угощению, пригласила гостя:

– Отдохните с дороги, Герасим Ильич. – Она вошла с ним в горенку, пододвинула стул для одежды и сказала: – Филя про вас много говорил. Мы тоже хотели вас видеть. Только не обессудьте. Может, что и не так.

– Что вы, что вы, Клавдия Алексеевна! Мы с Филиппом Ивановичем друзья, хотя он и мой ученик и я на пятнадцать лет старше его.

– Он ведь у меня один остался-то, – вздохнула Клавдия Алексеевна. – Трое было. Двух-то убили на войне. И сам пропал там же.

Герасим Ильич впервые услышал это.

– И сам! – вырвалось у него.

– Да Иван-то мой – отец Фили. – Она стояла перед профессором, высокая, сухая, на первый взгляд чуть суровая старуха. Но что-то крепкое и сильное было в ее глазах. Такое, будто она готова всегда встретить горе и выстоять.

– Простите, Клавдия Алексеевна! Вам трудно об этом вспоминать. Не надо.

– Конечно. Все пережито… И не у нас у одних. Война. – Слез у нее не было, только морщины на лице стали как-то гуще и отчетливее.

Герасим Ильич невольно обратил внимание: против обычного, на стенах нет портретов ни ее сыновей, ни мужа. И она по взгляду, скользнувшему по стенам, догадалась и сказала:

– Нету патретов-то. Нету. В сундуке держу. Иной раз взгрустнется – выну, посмотрю… А письмо почитаю – не плачу, а утешаюсь. Человек был мой Иван-то!

– Письма от него сохранились? – осторожно спросил Герасим Ильич.

– Не-ет. От него так и не получили ни одного письма с фронта. От его товарища письмо, из плена. В плену он погиб, Иван-то… Да вы ложитесь, ложитесь в добрый час, отдохните. Поди, устали? Ложитесь. – И она вышла.

Герасим Ильич лег, но уснул не сразу. Он лежал с закрытыми глазами и думал.

Через час он встал, освежился холодной водой и пошел в правление. Там, в кабинете председателя, сидели Филипп Иванович и Николай Петрович и на чертеже намечали места опытных участков. Решили так: основной участок, Карлюка, выделить в одном месте, а настоящие, свои, – в каждом поле. Они изложили свои соображения Герасиму Ильичу, и тот предложил сначала осмотреть участки на месте. Все с этим согласились. Но Николай Петрович внес новое предложение о порядке работы на этот день:

– Если сегодня не поговорить с Каблучковым, то, значит, нам влетит обязательно. Завтра бюро.

Все втроем поехали в район, предварительно позвонив о том, что едет профессор. Каблучков встретил Герасима Ильича учтиво: он встал из-за письменного стола, поправил пояс, затушил папиросу в пепельнице и только тогда уже приветствовал:

– Прошу! – Подал руку и произнес: – Секретарь Каблучков.

– Масловский.

Каблучков небрежно сунул руку и остальным двум, вошедшим с профессором (обычно он посетителям руки не подавал).

– Чем могу быть полезным? – спросил Каблучков Масловского.

– А мне казалось, что я мог бы быть чем-либо полезным для вас.

– О! У нас много недостатков.

Герасим Ильич спросил:

– Какие же недостатки вы считаете наиболее серьезными?

– У нас есть еще безобразия. Вот, например, они, – Каблучков указал на Филиппа Ивановича и Николая Петровича, – плохо ведут обработку почвы. Факт! Мы еще недостаточно ведем борьбу за лесные полосы – уход плохой, посадки выполнены не на сто процентов. И так далее. И вот остался один я – все на одних плечах. – При этом он похлопал себя по плечу, указывая таким образом, на каких плечах лежит все. – А они вот – палки в колеса.

Герасим Ильич попробовал вставить:

– Что касается посева овса в конце июня в занятом пару, то я с ними согласен – сеять нельзя.

Каблучков в удивлении развел руками, говоря:

– А как же?

– Сеять нельзя. Я утверждаю это со всей ответственностью.

– А облзу план спустило дополнительно. Что я должен делать? – возразил Каблучков.

– Объяснить, что сеять нельзя, что план надо было давать вовремя, ранней весной, а лучше – зимой, что колхозы не могут расплачиваться за чью-то недогадливость. Все просто. Вы согласны?

– Согласен на сто процентов. Но только я партбилет на стол не положу. Обязан выполнить. А ваше мнение, простите, будет нам дальнейшим тормозом.

– Знаешь что, Каблучков, – заговорил Николай Петрович, – никто с тебя за это не спросит партбилета. Что, у тебя бюро нет, что ли? Партактива, что ли, нет? На с кем посоветоваться? Собери и вынеси коллективное решение. И твой билет будет цел, и у нас гора с плеч, у всех председателей.

Каблучков возмущенно обратился к Масловскому:

– Вот! Вот так с ними и поработай. Из области есть указание, а я собирай собрания, обсуждай, обсасывай. У меня и для бюро и для партактива есть план. Придет срок – пожалуйста! А сейчас, будь ласков, не тормози телегу.

– Тормозить телегу, – машинально повторил Герасим Ильич. – Это сказано здорово – «тормозить телегу».

Каблучков улыбнулся: дескать, действительно здорово.

– Товарищ Каблучков! – вмешался наконец и Филипп Иванович. – Если профессор говорит с полной ответственностью, то ведь можно же понять…

Но тот перебил:

– Только ты и понимаешь. А мы не понимаем. Нельзя допустить анархию. Да и вообще с тобой будет отдельный разговор. – И многозначительно добавил: – Особый разговор.

Герасим Ильич поочередно посмотрел на каждого из собеседников и задал вопрос Каблучкову:

– А нельзя ли мне начальника облзу к телефону?

– Почему нельзя? Можно. – Каблучков взял трубку. – Центральная?.. Срочно начальника облзу. Без задержки! Профессор будет говорить.

– Василий Аркадьевич! – закричал в трубку Масловский. – Дело-то какое! Овес с чечевицей – на носу у июля! Смех!.. А? Какой такой дополнительный? Кто придумал? Кто-о? Чернохаров? Мое мнение? Мое мнение: отменить надо немедленно… А? Неужели ни одного сигнала?.. Сегодня был на поле, видел – издевательство над землей. Местные работники протестуют… А? Хорошо. Телеграфирую сегодня же в обком. Будьте здоровы!

– Ну что? – спросил Филипп Иванович.

– В общем так: спасибо вам, Филипп Иванович! Если бы вовремя не дали мне знать, то… Впрочем, еще не все кончено.

– Пока не будет распоряжения, я лично сеять буду, – заключил Каблучков.

Все опешили. Герасим Ильич развел руками.

– Добейтесь распоряжения – дело другое, – настаивал Каблучков.

– А сами-то вы почему не добиваетесь отмены головотяпства?

– Как? – опешил теперь Каблучков.

– Головотяпства, – повторил Масловский.

– Ну и ну! – произнес Каблучков. – Да вы понимаете, что такое дисциплина? Позвольте спросить, вы член партии?

– Да.

Каблучков выразил всем своим существом полное удивление. После этого он умолк, о чем-то задумался, посматривая то на Филиппа Ивановича, то на Николая Петровича.

«Нельзя обижаться на человека, попавшего не на свое место», – думал Герасим Ильич. Достав из кармана записную книжку, что-то записал, а потом сказал:

– Будьте здоровы!

Каблучков проводил глазами посетителей. Когда дверь, обшитая клеенкой, закрылась, он подошел к окну и сердито произнес:

– И на ученого-то не похож.

Усевшись снова за стол, Каблучков достал из ящика письменного стола «дело». На папке было написано: «Егоров Филипп Иванович». Раскрыл папку и углубился в чтение: на Егорова поступило одно заявление и запросы от двух организаций. Читал Каблучков и думал: «Он, он, Егоров, всему вина. Анархист… Он и профессора притащил в район. А оно вон что! Во какая птица этот Егоров!»

Заявление, которое читал Каблучков, уже знакомо читателю – то было творение Карлюка, а запросы от двух организаций состояли в просьбе дать характеристику Егорова по тем же пунктам, что и в заявлении.

Каблучков сам созвонился с Карлюком, просил его и Подсушку выслать «углубление подробностей». К вечеру уже была готова характеристика на Егорова в ответ на запросы – такие дела у Каблучкова делались без волокиты.

В характеристике значилось: «Егоров Филипп Иванович – снят с работы как противник травопольной системы земледелия и анархист в агротехнике…», «Он пропагандирует зарубежный образ жизни…», «Он, Егоров, говорит не о высоком уровне развития нашей науки, а о том, что система сельскохозяйственного образования порочная», «Отец Егорова, Егоров Иван Иванович, был в плену у немцев, откуда и не вернулся…» И так далее.

Никто из троих друзей и не подозревал о нависшей беде. Через два-три дня пришло распоряжение об отмене дополнительного плана. Опытные участки были намечены. Филипп Иванович приготовился закладывать опыты с озимыми. Казалось, все шло хорошо.

Герасим Ильич исколесил все поля колхоза «Правда», несколько дней побыл в других колхозах и, возвращаясь поздно вечером, переписывал в общую тетрадь свои заметки из записной книжки.

В последние дни перед отъездом он стал молчаливым, задумчивым. Ночью вставал, тихонько выходил и медленно шагал по дорожке садика, заложив руки за спину. Село спало спокойным трудовым сном. Соломенные крыши были настолько высоки и громоздки по сравнению со стенами хат, что ночью казалось, будто все село построено из соломы. Лишь кое-где луна бросала блики на железные крыши. По этим отсветам можно точно определить, где находится школа, где правление, а где клуб. Солома и глина. Глина и солома. Да редкие, одинокие деревца, оставшиеся от садов. Около одной из хат гигантский тополь темным силуэтом одиноко вытянулся в небо. Громадный тополь! Герасим Ильич вообразил – стоит этот тополь и шепчет: если бы у каждой хаты только по одному такому, как я, то какая бы уже была красота!

Герасим Ильич пошел к этому тополю. Он не мог не пойти. Уже третью ночь тянул к себе тополь. Подошел и удивился: тополь чуть-чуть шептал листьями, одинокий, гордый, стройный, ожидающий, чтобы люди его поняли.

На околице тихо заиграла гармошка. Видимо, гармонист возвращался домой. Ветерок чуть-чуть ласкал деревню. А тополь все шептал и шептал.

Утром следующего дня профессор Масловский собрался уезжать. Втроем они последний раз поехали в поле. Николай Петрович внимательно вслушивался в указания Герасима Ильича, иногда записывал на память, а Филипп Иванович, слушая, думал. На кургане, с которого были видны почти все поля колхоза, они присели. Герасим Ильич пошутил:

– По старому обычаю присядем перед отъездом.

– Неплохой обычай, – серьезно сказал Николай Петрович. – Человек должен за те минуты успокоиться от суеты сборов, подумать, не торопиться.

Филипп Иванович сел молча. Ему жаль было расставаться с учителем.

– Во-он, видите – тополь? – спросил Герасим Ильич.

– Видим, – ответили оба.

– Сколько в селе хат?

– Триста десять, – ответил Филипп Иванович.

– Если бы было триста десять таких деревьев? Или шестьсот? А?

– Здорово было бы, – сказал спокойно Николай Петрович.

– Вы-то здесь второй год, – обратился Герасим Ильич к Николаю Петровичу, – а вот Филипп Иванович агрономствует здесь восемь лет. Так что же вы, черт возьми! Вы понимаете, о чем я?.. – И эта фраза звучала как обвинение.

– Убедительно, – согласился Николай Петрович.

А Филипп Иванович молчал. Поэтому Герасим Ильич спросил только у него одного:

– Как вы думаете?

– Я думаю, что сначала надо сделать так, чтобы колхозник мог думать и о красоте. – Герасим Ильич встал, а Филипп Иванович продолжал, глядя в даль поля: – Я думаю, что… – Он неожиданно махнул рукой, не закончив.

– Что вы думаете, дорогой? Что думаете? Давайте выкладывайте! – требовал Герасим Ильич.

– Думаю, что обвинять народ в отсутствии чувства красоты могут только люди… плохо знающие народ… – Он тоже встал. Свойственная ему быстрота смены чувств сказалась и здесь: он заговорил уже быстро и громко: – Плохо знающие народ, который веками жил в рабстве; народ, революцией освободившийся от рабства и отстоявший свои завоевания в тяжелых войнах. Этот народ ждет улучшения жизни! Я агроном, я на особом положении, получаю зарплату, имею льготы, поэтому и сохранил свой садик. Другие же действуют по простому правилу: или дерево, или двадцать кустов картошки.

Филипп Иванович умолк, с волнением глядя на Герасима Ильича. Поймет ли? Не обидится ли? Или, может быть, молча уйдет, не выдержав обвинения в незнании народа?

А Герасим Ильич смотрел на село. Ветер шевелил его седые волосы. Не отрывая взгляда от села, он неожиданно спросил:

– Почему вы никогда не говорили мне о том, что два ваших брата и отец погибли?

– Не знаю почему, – ответил Филипп Иванович.

– А я знаю. Потому что вы еще не считаете меня настолько близким, чтобы высказать без горячности хотя бы те мысли, которые вы высказали сейчас.

– Нет, это не так.

– Так. Подумайте наедине, взвесьте… – Он помолчал. – Да, я городской человек, я меньше вас знаю народ и еще меньше, чем Николай Петрович, но то, что я увидел, – и не только у вас, заметьте! – заставляет меня возражать вам.

– А что ж, – заметил Николай Петрович, – разговор интересный. – И разлегся на траве.

– То есть я согласен с тем, что вы высказали, – продолжал Герасим Ильич. – Но мне кажется, что вы все уводите в одну сторону. Вот у меня записано, сколько учителей, агрономов, трактористов, инженеров вышло из вашего села. Поразительно! Народ создал свою собственную интеллигенцию. У вас есть десятилетка. Но… один тополь. Понимаете? Один только тополь. Это же абсурд! Два дерева перед домом на улице, а не на усадьбе – и село изменится. Вокруг школы – сад: это уже красиво! То есть я хочу сказать, что одновременно с требованием улучшения материальной жизни, одновременно с повышением культуры полей надо учить народ жить культурно. Если этому помешала война и мешают ошибки, то это не может продолжаться долго. Будет лучше. Скоро будет. Верю! Дорогой мой! Коммунист обязан верить. Ведь так?

Но Филипп Иванович не успел ответить – помешал Николай Петрович.

– А я так скажу, – вставил он, ковыряя соломинкой в зубах. – Вы здорово поклевали друг друга. Ой, здорово! Культурно поклевали. А все-таки вы оба правы. Вам осталось только понять друг друга. А в чем соль? Да в том, что прошляпили мы, Филипп Иванович. Ты тоже виноват. Я тоже. Грязь же кругом невылазная. Вот и надо – и хлеба дать и денег… И тело мыть… и душу.

– Закончим мы вот на чем, – весело сказал Герасим Ильич. – Насчет агротехники договорились, насчет опытов договорились, а насчет деревьев – условие: в этом году посадить по два дерева перед каждой хатой. А там посмотрим. Я вам! – И он погрозил пальцем.

– «Команда дадена», – провозгласил Николай Петрович.

– Вы не обиделись? – спросил Филипп Иванович у Герасима Ильича.

– А что ж: я ведь и действительно не так уж хорошо знаю народ. Я не стыжусь учиться у людей. Вот только резковато маленько. Ну да ничего! А сам-то принял на себя вину?

– Принял. «Прошляпили».

У вагона на станции Герасим Ильич сказал им обоим:

– Итак, друзья, буду у вас частым гостем. Не прогоните?

– Это как будет называться – шефство? – спросил Николай Петрович.

– Никак это не будет называться! Я просто полюбил и вас, Николай Петрович, и село, и людей.

– Ну, в добрый час!

По дороге со станции Николай Петрович говорил:

– Ну, брат, и профессор!

– Доктор наук, не шутка!

– Э, да не в этом дело! Доктор, доктор! Ум, а не доктор. Дураку хоть всю башку науками набей до отказа, все равно ветром выдует. А тут – ум… Ничего не скажешь – человек!

– Человек, – повторил Филипп Иванович в задумчивости.

– А главное-то в чем? Да в том, что он всей своей душой чувствует ответственность. А кто, спрашивается, возлагал на него эту ответственность? Никто. Только собственное сердце.

– Да. Собственное сердце и вера в будущее.

– Приехал он – и свежий ветер принес с собой, – заключил Николай Петрович.

Как бы там ни говорили они, а Филиппу Ивановичу было не по себе. Жаль было отпускать Герасима Ильича. И что-то еще тяготило его. Что именно – догадался не сразу. Наконец всплыла в памяти угроза Каблучкова: «С тобой разговор будет особый». Филипп Иванович напомнил об этом Николаю Петровичу. Но тот посоветовал односложно:

– Плюнь.

Всегда Николай Петрович сумел находить короткие и мудрые решения жизненных вопросов, а тут ошибся, хотя и ободрил Филиппа Ивановича. Забыл он, что Каблучков – человек-ошибка, совсем не относящаяся к категориям тех, на которых мы учимся.

…А Герасим Ильич все смотрел и смотрел из окна вагона на пробегающие поля, на села и соломенные деревни. Он смотрел и думал. Думы его были беспокойными.

А в поле тянул свежий ветер, по пшенице ходили волны.