Текст книги "Кандидат наук (Повесть, отчасти сатирическая)"

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Он звонил в тот момент, когда ему показалось, что все обойдется, потому что Ефим Тарасович шепнул ему на ушко:

– Ничего. Не такие проходили. А эта проскочит как миленькая. – И похлопал его по плечу, да еще и животом потряс (то есть улыбнулся).

Когда же счетная комиссия разбирала результат тайного голосования и Карпу Степанычу по выражению лиц показалось, что «против» больше, нежели «за», он написал Изиде Ерофеевне записку: «Ужин отменить. Все пропало».

Так он мучительно и переживал: то впадал в отчаяние, то воскресал духом.

Но вот счетная комиссия объявила результат тайного голосования: «за» – на один (только на один!) голос больше.

Все! Карлюк Карп Степаныч стал кандидатом сельскохозяйственных наук. Он, Карлюк, встал. Его, Карлюка, поздравляли некоторые. А некоторые почему-то просто уходили молча.

Был ужин. Пили. Пели. Ели. Хвалили.

А когда все разошлись, кандидат сельскохозяйственных наук Карлюк, шатаясь из стороны в сторону, добрался до стола, взял свою объемистую диссертацию, посмотрел на нее с ненавистью, сдвинул брови, с ожесточением бросил наотмашь под кровать и проговорил о остервенением:

– У, вражина! Сколько крови выпила! – И, помолчав, добавил: – А с этим Масловским мы еще повоюем, попомнит Карлюка.

На следующий день Карлюк уже не кланялся научным сотрудникам и прочим, кто ниже его. Вот что сделала диссертация из Карлюка. Человеком стал! Да и не только человеком (об этом – чуть позже).

…Но ничего этого в анкете, над которой думал Карп Степаныч, не значилось. Там было записано просто: «Кандидат сельскохозяйственных наук».

Мысль о том, что Егоров и Масловский написали о нем куда-то, не давала покоя Карпу Степанычу. Если уж Чернохаров предположил такое, то Карп Степаныч вообразил, а затем возвел воображаемое в действительность. Товарищ Карлюк не трус – избави боже! – но инстинкт самосохранения сидел и в нем, как и во всяком животном. Поэтому он еще раз подтвердил мысленно тезис: защищайся нападением. Однако прежде чем напасть, он тщательно продумывал, старательно ощупывал места, за которые могли бы укусить его враги. С этой целью он и думал над своей анкетой.

По линии отца и матери – все в порядке. Они не были ни помещиками, ни становыми. Так что с происхождением обстояло все, по его выражению, «на большой палец». Образование его находилось на высоте: кандидат! В прочности этого положения сомнения не было. И все-таки его что-то беспокоило: а вдруг Егоров…

Уже и перерыв на обед скоро. Уже Ираклий Кирьянович осмелился кашлянуть. А Карп Степаныч все сидел и все думал и думал, вспоминая.

Итак, он стал кандидатом наук. А что дальше? Дальше случилось так, что по возвращении из эвакуации Чернохаров посоветовал принять вновь открываемую организацию – Межоблкормлошбюро. Нужны были кадры для работы в областных городах. В обязанности этих работников входило следующее: если сверху спустят бумажку, то Облкорм обязан спустить ее еще ниже, до опорного пункта, где работали только два человека, а чаще – один; если же этот человек напишет бумажку наверх, то Облкорм обязан эту бумажку принять и поднять еще выше. Так вот и работалось: спускали и поднимали бумажки. А опыты, если они и ставились в колхозах, обобщались вверху, в Главкорме, и на этих обобщениях сотрудники Главкорма в свою очередь защищали диссертации, не проводя никаких исследований лично. Всем было очень хорошо.

Как бы там ни было, Ефим Тарасович Чернохаров дал Карпу Степанычу отличную характеристику и напутствовал его перед поездкой на утверждение такими словами:

– Во-первых. Самостоятельная работа и никакого начальства рядом. Во-вторых. Докторскую обсосете за тройку лет, не выходя из-за стола… В-третьих. Мои темы широко пойдут в колхозы по вашей линии… Надеюсь. Гм…

И Карп Степаныч отвечал:

– Я всегда в вашем распоряжении.

Он поехал в Москву, в Главкормлош. Ну конечно, подал он рекомендацию, заполнил (заранее) анкету, написал заявление, и его, как кандидата наук, без размышлений утвердили. На этом все оформление и закончилось.

Затем одному господу богу известными путями Карп Степаныч узнал об авторе фотоавтомышеистребителя, отыскал Ираклия Кирьяновича (каковые водятся, к его счастью) и направил его на утверждение вверх. При наличии трех характеристик утвердили и Подсушку. Хотя, как уже известно, Ираклий Кирьянович не имел особого образования, но в качестве младшего научного сотрудника в свое время мог работать любой имеющий тягу к науке. А Ираклий Кирьянович, конечно, имел такую тягу. Карлюку же почему-то не очень хотелось иметь своим помощником человека, сведущего в защитах диссертаций. Здесь, видимо, богатый жизненный опыт подсказывал решение.

И когда все утряслось, то есть купили все необходимое для работы в сельскохозяйственной науке – столы, стулья, шкафы, бумагу, чернила, несгораемый сейф, – Карп Степаныч, не задумываясь, решил начинать докторскую диссертацию. Очень долго он думал над названием темы. Пока, временно, коротко обозначил известную уже нам тему «Коню корм» сокращенным шифром – «КК». В проекте же у него записано несколько длинных названий. Одно из них было уже подчеркнуто красным карандашом и звучало так:

«К вопросу о кормлении лошади с ретроспективным обзором предмета по исследованиям прошлого века и перспективах комплексного скармливания продуктов в целях экономии дефицитной и высококалорийной продукции в условиях социалистического сельского хозяйства и в целях воспроизводства конепоголовья».

Были еще и другие названия, но красным карандашом не были подчеркнуты. Мы поэтому имеем полное основание считать, что соискатель остановился на вышеприведенном названии.

Итак, кандидатская диссертация сделала из Карпа Степаныча Карлюка не только человека, как упоминалось выше, а еще и соискателя искомой докторской степени. (Да простится мне заимствование оборотов речи из научного лексикона Ефима Тарасовича Чернохарова).

И снова ничего не нашел Карп Степаныч в своей анкете, ничего плохого. Следовательно, гвоздем его жизни стал Егоров. Тот самый Егоров, которого он сам назначил себе в подчиненные! «И каких только чудес не бывает на свете с этими кадрами», – думал Карп Степаныч. И все было ясно – Егорова надо морально уничтожить. Чтобы не выглядывал из-за анкеты и не портил впечатления.

Карп Степаныч оторвался наконец от анкеты, вздохнул, скорбно посмотрел на Подсушку и произнес:

– Так-то вот, дорогой мой Ираклий Кирьянович!

– Вы о чем? – несмело спросил тот.

– Егоров нас опередил.

– А именно?

– Он написал о нас с вами.

– Куда? – в страхе спросил Ираклий Кирьянович.

– Пока неизвестно куда. Но написал.

– Как же теперь нам быть?

– Наше придется подавать, волей-неволей.

– Подавать. Обязательно, – подтвердил Подсушка. – Подавать.

– И в этом ничего зазорного. Ничего. Мы за науку. Мы боремся. А в таких случаях, как я слышал от одного командира, бери те средства, что есть под рукой, действуй тем оружием, которым хорошо владеешь. Это – философия жизни.

– Ум и справедливость всегда у вас на уме, Карп Степаныч.

Карп Степаныч был польщен.

А вечером он запечатал три конверта, в каждый вложив известное нам заявление на Егорова, надписал три разных адреса. Затем пошел, темной ночью опустил все три конверта в почтовый ящик. А придя домой, лег спать и ласкал Изиду Ерофеевну. И ничего особенного во всем этом не было…

Глава девятая
БЕСПОКОЙНАЯ ДУША

Филиппа Ивановича Егорова мы оставили в то время, когда он ранним утром шел на вокзал. Станция, на которой утром же следующего дня он вышел из вагона, отстояла от его родного колхоза «Правда» всего лишь на десять километров. Филипп Иванович осмотрелся вокруг, ища попутную автомашину. Машин не оказалось. Было пять утра. Ждать до восьми-девяти – получается три часа безделья. Филипп Иванович решил идти пешком: что означают десять километров для ног колхозного агронома! Пустяк. И зашагал, помахивая полевой сумкой. Пошел напрямик, межполевыми дорогами.

Июньское утро выдалось на редкость тихим и ясным. Шел агроном по полям.

Рожь отцвела, но ее колосья стояли еще прямо, не поникнув. Озимая пшеница была ниже ржи ростом, но зеленая, как лук. Острые, похожие на ланцетики, листочки проса с еле заметным нежным пушком, казалось, росли на глазах – так напористо они стремились вверх, к солнцу. Подсолнечник завязал шляпки и уже начинал ревниво следить за солнцем: утром он смотрит на восток, а вечером – на запад, так и наблюдает целый день. И вообще это растение очень «дисциплинированное»: если уж шляпки повернулись на юг, то все до единой, будто неведомая сила скомандовала: «На солнце равняйсь!»

Филипп Иванович остановился. Он вздохнул глубоко и подумал: «Так вот и человек – к солнцу правды! К правде обязан стремиться человек. Правду надо не только любить, правдой надо жить, как растение живет солнцем».

Филипп Иванович проходил полями. Всем существом ощущал он присутствие могучей земли, черной земли, спокойно и тихо лежащей под прикрытием ею же рожденной зелени, которая станет потом хлебом. Земля! И дед, и отец, и мать приучили с детства произносить это слово с великим уважением. Филипп Иванович стал агрономом потому, Что он просто не смог бы нигде жить и работать, кроме как на поле. Здесь он родился, здесь прошли его детские и юношеские годы, если не считать отлучку в институт, здесь он мечтал, здесь поставил целью своей жизни высокие урожаи и благополучие людей, работающих на этой земле. Здесь же он и понял, что при мощной технике не должно быть беспорядка на колхозной земле. Земля никогда не прощает плохого обращения с нею и всегда благодарна за любовь и ласку.

И вдруг ему стало не по себе оттого, что вот эти поля, в возделывание которых вложено много и его личного труда, будут снова искромсаны «по инструкции о введении севооборотов», снова начнется переход к «новому» севообороту. И все это будет чуть ли не в десятый раз при его жизни. Земля не прощает. И он, агроном, не может простить того, что его, понявшего землю, на которой он родился, обвинили в том, что он по своему усмотрению и с согласия колхозников ввел короткий севооборот, вопреки «инструкции». Он всегда считал нелепостью положение, когда к лозунгу «Больше хлеба!» прибавлялось условие: только при таком-то севообороте, а не при каком-либо другом; при такой-то системе земледелия, а не при какой-либо другой. Он был убежден, что каждый колхоз, каждое поле в колхозе имеет свои особенности, отличные от других колхозов и других полей. Земля, насыщенная неисчислимым количеством бактерий, живет своей жизнью. Понять эти особенности – значит понять землю. И он старался понять. Но его-то не поняли, обвинили в анархизме, в нарушении указаний вышестоящих организаций и… освободили от работы.

Шел агроном по полям, но он не был агрономом этих полей. Земля уже не подчиняется ему. Чувство одиночества и оторванности закрадывалось ему в душу. Он на ходу гладил колосья ржи, прикасался к шершавым листьям подсолнечника, останавливался, подолгу смотрел вдаль и снова шел, но все тише и тише. Было грустно. Из своих дум он еще не сделал какого-то вывода. Что-то уже мерещилось ему, но он еще не додумал, не решил. Так иногда человек мучительно старается припомнить какую-то мысль, мелькнувшую однажды. Грусть заслонила строй мыслей, среди которых была какая-то важная. Филипп Иванович встряхнул головой и зашагал быстрее. И вдруг остановился, услышав звук трактора. Потом зашел прямо в рожь. Он вспомнила этот сорт ржи выведен Герасимом Ильичом Масловским, а вот та пшеница – известным селекционером-женщиной. Оба селекционера – знакомые ему люди. Вот и трактор звучит. Он тоже изобретен учеными. Тракторные плуги – тоже. А культиваторы, а комбайны? – уже спрашивал себя Филипп Иванович.

Так, постепенно, он перешел от мысли о себе к мысли о том, что в поле, везде, во всем, на каждом шагу, видно влияние сельскохозяйственной науки, настоящей науки, а не чернохаровской.

Оказывается, думал он, есть две науки: настоящая и ненастоящая. Масловский – настоящая наука, Чернохаров – ненастоящая, псевдонаука. А если ненастоящая, то как же она может хозяйничать на полях?

Эти мысли беспокоили Филиппа Ивановича. Поле наводило на размышления об агротехнике, о селекции, о будущем этого поля. И когда в мыслях он дошел до того, что он, Егоров, в лагере настоящей науки и что он тоже отвечает за будущее полей, он вспомнил слова Герасима Ильича: «Когда вы почувствуете себя обязанным, вы уже не можете не бороться». Именно эту мысль он и старался вспомнить! Чувство одиночества ушло.

Осталась только обида, что он уже не может иметь власти над полями, что у него отняли эту власть человека. А будет так: дадут ему гектаров десять-пятнадцать, разобьет он их на делянки и будет ставить опыты, настоящие опыты; но рядом расположит и опыты– фикции по тематике Карлюка. И ничего не поделаешь пока, иначе не будет средств и никто не даст столько земли в его распоряжение. Так и оправдывал Филипп Иванович поступление к Карлюку одним словом: необходимость.

В раздумье Филипп Иванович не заметил, как прошел весь путь и уже входил в село. Навстречу ему в гору поднималась подвода. Лошадь, опустив голову, тянула дроги с бочкой воды. На бочке, свесив ноги, сидел Пал Палыч Рюхин, водовоз тракторного отряда. Он что-то мурлыкал себе под нос, помахивая кнутом, на который лошадь не обращала ни малейшего внимания. Не спешила лошадь, не спешил и ездовой.

Пал Палыч прослыл в колхозе не то чтобы лодырем, а весьма медлительным, спокойным человеком, которого ничто не тревожит. Считалось, что Пал Палычу совершенно безразлично, что делается в колхозе, как делается и зачем делается. Приедет, например, землеустроитель нарезать новый севооборот, а Пал Палыч скажет:

– Этот на год опоздал. Раньше через год путались, а этот два года пропустил. – И добавит: – Валяй, валяй! Кромсай с божьей помощью.

Больше по этому вопросу он уже ничего не скажет ни на бригадном собрании, ни на заседании правления, куда он, к слову сказать, иногда ходил, но упорно молчал. Если его побуждали высказать свое мнение на заседании или собрании, то он отвечал коротко: «Интересу нету».

Вот этот самый Пал Палыч и встретился Филиппу Ивановичу.

– Здорово, Пал Палыч! – приветствовал он.

– Тпр-ру! – остановил тот кобыленку. А уж потом ответил: – Здоров был!

– Везешь?

– Везу, – ответил Пал Палыч и стал доставать кисет с табаком, видимо располагаясь к длительной остановке.

– Можешь опоздать, – попробовал напомнить Филипп Иванович.

– На! Закури-ка! – Пал Палыч подал кисет собеседнику, будто и не обратив внимания на предупреждение.

Отказать Пал Палычу не было никакой возможности. Филипп Иванович знал, что после отказа собеседник молча свернет кисет, медленно положит его в карман и уедет, так же не спеша и помахивая кнутам, будто и никого не встретил и ни с кем не разговаривал. Конечно, Филипп Иванович взял кисет, свернул цигарку, прикурил и спросил:

– Как там дела-то?

– Где?

– В тракторном отряде.

– Здóрово. Дела идут – сеют.

– Что-о? – удивился Филипп Иванович.

– Сеют, говорю. Овес пополам с чечевикой.

– Да ты смеешься, Пал Палыч?

– Ничего не смеюсь, сеют. План «спустили». Занятой пар будто.

– Но ведь конец июня! – воскликнул Филипп Иванович. – Через месяц – сеять озимые. Когда же он освободится, занятый пар?

– А я почем знаю? Вчера – план. Дополнительно. Ноне сеют… Вот везу воду.

Филипп Иванович взволновался. Он не находил слов и только произнес:

– Черт возьми!

Пал Палыч предложил так же спокойно:

– Може, доехал бы туда? Землю-то мучают.

– Да что же я? Не послушают меня теперь.

– Вона-а! Это почему такое не послушают? Тебя послушают. Это вот меня не послушают. Скажут: «И Рюха туда же!» А Рюха видит, Рюха знает, что хорошо и что плохо. Только на него – ноль внимания. А душа болит. Хоть и нету интересу, а душа болит.

– Болит… – машинально повторил Филипп Иванович.

– То-то вот и оно. Ехать надо.

– Да видишь ли… Сняли же меня. Как мне теперь вмешиваться?

– Вишь ты, как оно! А ты не думай об этом. Наплевать. Если тебе зарплату не платят, то ты уж вроде и не имеешь права? Ты колхозник?

– Колхозник.

– И я колхозник. Я три года получал по шестьсот граммов на трудодень, а работал. А ты уж… сразу. Не-е! Не должон ты об этом думать. С меня спрос один, а о тебя – другой.

– Надо как (можно скорее попасть в отряд, – заспешил Филипп Иванович. – Поехали! – И стал взбираться на бочку.

– Не. Со мной скоро не попадешь. Там, у кладовой, сейчас семена нагружают. Машина пойдет. Ты с ней махни. Подожди тут маленько и – махни. А?

– Пожалуй.

Оба помолчали. Пал Палыч медленно курил и о чем– то думал, глядя вниз с бочки. Потом оказал:

– Як тебе спозаранку ходил. Хотел сказать про это самое. А тебя нету.

Филипп Иванович многое понял здесь, у бочки. Ему стало немножко стыдно за малодушие, прокравшееся в душу там, в поле, по пути домой.

– Спасибо, Пал Палыч! – сказал он, растирая ногой окурок.

– Это за что же спасибо? За то, что я хочу жить лучше? Я, Рюхин Пал Палыч? – И он ткнул себя пальцем в грудь. – Не понимаю. Вот если ты остановишь эту глупость, тебе будет спасибо. – Он помолчал и добавил – А я не в силах.

– Ну поезжай, поезжай. Уже время.

Пал Палыч пошевелил вожжами. Кобыла покачалась, стронулась и повезла. А Пал Палыч, обернувшись, сказал с этакой ехидцей;

– Часам к одиннадцати доеду. А ты тем временем… – Он что-то пробурчал еще, улыбнулся в густые усы, почесал затылок, сдвинул картуз на глаза да так и поехал с надвинутым картузом, будто затаив под козырьком выражение глаз и свои мысли.

Так Филипп Иванович и не дошел до дома.

Вскоре встретилась автомашина с семенами.

– В отряд? – спросил он у шофера.

– В отряд. Садись, Филипп Иванович. Поедем чудо-юдо смотреть: как сеют овес с чечевикой.

– Поедем, поедем! Поспешим давай.

По дороге шофер рассказал, как вчера до полуночи думали в правлении о дополнительном плане занятого пара, как председатель противился ему и как директор МТС обещал председателю «намылить голову» на бюро за саботаж дополнительного плана.

Подъехали к отряду. Филипп Иванович, поздоровавшись с трактористами, взошел на поле, вспаханное в эти дни под занятый пар. Глыбы земли, вывороченные плугом, лежали несуразными комьями, земля была настолько суха, что разборонить ее не было никакой возможности. Сеять в такую землю и в такой срок– бессмысленно и вредно. Филипп Иванович вернулся к будке и спросил у бригадира Боева:

– Вася! Чего ж вы стоите? Есть указание сеять.

– Да вот… жду воду. Должен скоро подвезти. И председатель обещал приехать. – Указав на глыбы, бригадир спросил – Видите?

– Вижу. И что же, будешь сеять?

– А как же? Буду.

– А если я запрещу?

– То есть как это так «запрещу»? Вас же…

– Как рядовой колхозник запротестую и потребую созвать общее собрание. Как ты на это посмотришь?

Вася улыбнулся, повел могучими плечами и сказал:

– В Уставе сельхозартели такого пункта нет. А здорово было бы! – И сразу пошел напрямую, без обиняков: – Пишите на меня акт, Филипп Иванович. Дескать, нарушает агротехнику, угробляет урожай. А я подпишу внизу личное мнение: дескать, по дополнительному, И – ни кот, ни кошка не виноваты.

– А если без акта, а просто так?

– Без акта невозможно – снимут меня. И будем мы с вами тогда ходить по полю вдвоем и грустные песенки распевать.

– Да я акт на тебя составить не могу. Не имею права.

– Вот задача так задача! – задумчиво произнес Вася и развел руками. Потом он сел в борозду, поковырял ключом ссохшийся ком земли и сказал, не обращаясь ни к кому: – Ну как тут сеять? Как в печке спеклась. – Потом он посмотрел на дорогу и уже совсем сердито заговорил о другом – И что это за водовоз, черт возьми! То он за полчаса доставляет воду, а то и за пять часов не дождешься. Буду просить другого. Ну разве ж так можно! Два трактора на культивации черного пара работают, а два с сеялками здесь стоят, ждут воды. Хоть бы председатель ехал скорее. Не могу я с этим Пал Палычем работать. – И было что-то в Васе такое, что внушало к нему уважение. То ли могучая сила, выступающая буграми-бицепсами, то ли открытое голубоглазое лицо, то ли рассудительность, а может быть, все это вместе взятое. А между тем до тридцати лет он оставался для всех односельчан «Васей». Сейчас он злился на Пал Палыча не очень-то сильно. И заключил: – И обижать его нельзя – пожилой человек, и не поругать нельзя этого Пал Палыча – будет гнуть по-своему.

– Когда я шел в село, видел его. Едет, – сказал Филипп Иванович.

Оба замолчали. Молчали и смотрели на пашню. И не было им тягостно от этого молчания. Они знали, о чем думает каждый из них, и оба понимали друг друга. И еще раз Филипп Иванович упрекнул себя: «А я-то считал, что и Вася теперь меня не послушает». Он положил Васе руку на плечо и сказал просто:

– Не надо сеять, Вася.

– Не надо, – согласился тот. – А как сделать?

– Просто не сеять. И все. Поедем в правление к председателю: будем думать.

– Да он же должен приехать сюда.

– Пока он вырвется из правления, а мы уж будем там. Вот с этой же машиной.

– Семена сложить или везти обратно? – спросил шофер.

– Пока… сложим, – неуверенно ответил Вася, посматривая на Филиппа Ивановича. – Ну-ка да кто из района нагрянет. А у нас – ни семян, ни воды. По крайности на Пал Палыча свалить можно… Ему как с гуся вода.

Семена сложили в бурт и поехали в село.

Километра за два от будки, в лощине, они увидели одиноко стоящие дроги с бочкой, а рядом с ними, на траве, Пал Палыча. По всей видимости, он спал, потому что перед лошадью лежала зеленая трава, чересседельник же был отпущен. Пал Палыч расположился, вероятно, основательно и надолго.

– Ну-ка остановись, – сказал Филипп Иванович шоферу.

– Черт возьми! Спи-ит! – зашипел Вася в негодовании.

– Тише. Я подойду. – Филипп Иванович предостерегающе поднял руку.

Он подошел к Пал Палычу. Тот лежал вверх лицом, прикрыв козырьком глаза. Но странное дело – один глаз, казалось, был полуоткрыт и смотрел на мир вообще и на Филиппа Ивановича в частности.

– Пал Палыч! – окликнул его Филипп Иванович.

– А? – отозвался тот, не пошевелившись.

– Что же это такое?

Пал Палыч приподнялся на локте и спросил:

– А что?

– Надо торопиться. Сеять занятого пара не будут. Надо переключать все тракторы на культивацию черного пара. А ты спишь. И воды нет.

– Не будут сеять?! – бодро воскликнул Пал Палыч и сел.

– Не будут.

– Ах я, сукин сын! – еще раз воскликнул Пал Палыч. – Как же это я не догадался-то?

Он вскочил, подтянул чересседельник, поправил узду. И – удивительное дело! – лошадь подняла голову, запрядала ушами, ободрилась, будто ездовой что-то такое шепнул ей на ухо, и… побежала рысью.

– Впере-ед! – крикнул Пал Палыч, сдвинув картуз на затылок, и скрылся в облаке пыли, поднимаемой колесами.

Все трое смотрели ему вслед. И каждый реагировал по-своему. Филипп Иванович улыбнулся и сказал:

– Ну и саботажник!

А Вася – свое:

– Обижать нельзя – пожилой человек – и не поругать невозможно.

– И прозвище-то ему Рюха, – добавил шофер.

Но Филипп Иванович знал, что за странностями и медлительностью Пал Палыча тщательно скрывается человек, не понятый многими; до поры до времени спрятал он свой взгляд под козырьком, будто и в самом деле ему «интересу нету».

Председатель колхоза Николай Петрович Галкин встретил агронома и бригадира одним словом:

– Понимаю. – И добавил: – Опять снюхались.

– Опять, – подтвердил Вася и улыбнулся одними глазами.

– Вот, что я тебе скажу, Филипп Иванович, плохо мне без тебя, – ни с того ни с сего сказал Николай Петрович.

– А я вот он, тут.

– Тут, да не тот, – вздохнул председатель.

– Хоть и шляпа иная, да голова своя. – И Филипп Иванович после этих слов положил на стол удостоверение о заведовании опорным пунктом в колхозе.

– Так, так, так, – приговаривал Николай Петрович, читая удостоверение. – Вроде бы наукой будешь заниматься. Так, так. А что же это означает, это самое Межоблкормлошбюро?

– По кормовым культурам.

– Ага, по кормовым. Тогда вот что – ученые берут, я слыхал, шефство над колхозами, а ты берешь шефство над своим колхозом и берешь в руки всю агрономию. Идет?

– Идет, – ответил Филипп Иванович.

Они пожали друг другу руки. Николай Петрович вдруг рассмеялся, хлопнув себя по лысеющей голове.

– Одна беда с кудрявой головы долой! – Но так же неожиданно помрачнел. Опустился на стул и задумался. – Каблучков будет возражать против тебя… А тут еще и этот «дополнительный» план, будь он неладен!

– Ну как же, – спросил Вася, – будем сеять или нет?

– Подумать надо, – сказал Николай Петрович.

– А я придумал! – воскликнул Филипп Иванович.

– Что придумал? – спросил председатель.

– Напишем профессору Масловскому. Вызовем сюда. Приедет.

– Не поедет твой профессор сюда.

– Приедет, – заверил Филипп Иванович.

– Не верю, – скептически утверждал Николай Петрович. – Чтобы профессор – в колхоз! Не может того быть. Шефство-то они, говорят, берут, да только сами-то не едут, а своих сподручных посылают – ассистентов или как их там… Да еще – по вызову! Что ему до нашего колхоза, до нашей свистопляски с этими «дополнительными»? Не поедет.

– Ну давайте попробуем, – настаивал Филипп Иванович.

– Почему не попробовать? Попробовать можно. Но… Не верю. Попробуй, что ж. Попробуй, беспокойная душа.

Письмо профессору Масловскому отправили в тот же день – опустили прямо в поезд на станции. Только после этого Филипп Иванович вспомнил, что он еще не заходил домой, что его ждут, что он голоден как волк. Он забежал домой, наскоро пообедал. Мать Филиппа Ивановича, Клавдия Алексеевна, сидела на лавке против сына и упрекала, пока тот обедал:

– Ты хоть ешь-то не спеша. И все он торопится, и все ему недосуг. Уже сорок тебе, а ты все… такой же, Филя. Такой же. – И сокрушенно качала головой. Но в старческих морщинах над губами и в лучиках морщин около глаз играла еле заметная лукавая улыбка.

– Такой же, мама, такой же. Еще одну тарелку супу съем – все такой же.

Жена, Люба, заведовала молочной фермой, дома ее не было. Сынишка, Колька, был в школе. Так до вечера Филипп Иванович и не увидел своей семьи.

– Ну, я пошел, мама. Допоздна не буду шататься, рано приду.

И уехал с Николаем Петровичем на его «Москвиче» по полям.

Николай Петрович работал председателем колхоза всего только два года. Он успел понять колхозников, наладил дело с дисциплиной, но в сельском хозяйстве, в тонкостях агротехники не очень-то разбирался. Раньше был на руководящей работе, даже заместителем председателя райисполкома, но в чем-то провинился. А в те годы на должность председателя колхоза частенько посылали за провинность. Председателей колхоза просто назначали. Было тогда ходячее выражение: «Дать команду председателям колхозов». Товарищ Каблучков, второй секретарь райкома, в течение полугода замещал первого секретаря и настолько увлекся «командой», что, говорят, так и сказал своей жене:

– Я лично дал команду– обед в три часа, а у тебя в полчетвертого не собрано. Не имею времени. – И ушел не обедавши.

Николай Петрович попал в председатели не по собственному желанию, но, к своей радости, полюбил эту работу, увлекся перспективами, которые развивал Филипп Иванович. Они подружились. Когда Филиппа Ивановича освободили от работы, Николай Петрович узнал об этом вместе с ним. Они оба развели руками и поехали сразу же к Каблучкову. Тот сидел в кабинете первого секретаря и писал. Не поднимая головы, он сказал:

– Садитесь. – Потом, через некоторое время, поднял взор, пристально посмотрел прищуренными глазами на вошедших, сморщил лоб. – По какому вопросу?

– Сам знаешь, – ответил Николай Петрович.

– Вы о Егорове? – И тут же ответил: – Этот вопрос мы ставили уже на бюро.

– Но Егоров – член партии, – возразил Николай Петрович. – А вы миновали первичную партийную организацию. Это нарушение…

– Прошу, товарищ Галкин, не брать на себя защиту виновного.

– Да в чем он виноват-то? – негодовал Николай Петрович.

– Еще повторяю: я лично дал команду о сроках сева, а Егоров – по-своему; я лично дал команду о глубокой пахоте, а Егоров – по-своему; сверху спущена команда о десяти– и двенадцатипольных севооборотах, а Егоров – по-своему. Анархия! Надо было наказать. И все!

Филипп Иванович глядел на Каблучкова и поражался: какой случай помог этому человеку попасть на такую важную работу? Тут чья-то ошибка. Конечно, с приездом первого секретаря все должно пойти по-иному. Но что делать сейчас?

Каблучков, обращаясь к Николаю Петровичу, заключил:

– Надо бы и с тебя, Галкин, снять стружку, но решил пока воздержаться. Посмотрим дальше.

– Меня твой рубанок не возьмет, Каблучков.

– Шерхебелем дернем. Все!

Разговаривать дальше не было смысла. Агроном и председатель встали, вздохнули и вышли.

Теперь они ехали вместе в «Москвиче» и вспоминали этот эпизод.

– А что же ты сделал бы? – рассуждал Николай Петрович. – Видно, потерпи до нового первого. Думаю, не продержится этот долго. Хорошо, брат, что ты устроился в это самое – как его? – в «Облкормложку». Ставь опыты, пожалуйста, сколько влезет, а колхозные поля – за тобой.

– Эге, я вижу: «налицо недооценка» значения опытной работы. А опыты – дело серьезное. Вот слушай! – заговорил Филипп Иванович. – Первым делом докажу, как уничтожить сорняки химическим (методом. Второе – надо опытным путем установить глубину вспашки для каждого поля в отдельности. Третье – очистить почву от вредителей. Четвертое – поймы продолжать осушать, чтобы кормов было невпроворот. Есть еще и пятое, и шестое, и седьмое… И все это надо так сделать, чтобы доказать. Понимаешь – до-ка-зать! Чтобы не один только наш колхоз понял, а все колхозы района.

– Что?

– Все колхозы района, – повторил Филипп Иванович.

– Ишь, загнул! Ну, валяй, валяй. Все, что от меня надо, – не постою. Помогу. Только знаешь… Как бы это тебе оказать?.. – Галкин нагнулся к Филиппу Ивановичу и шепнул на ухо: – Ты меня-то подучай маленько по агротехнике-то. Не больно я горазд.

– Вместе будем учиться… у земли.

Дружба между председателем и агрономом укрепилась и росла, несмотря на различие характеров: один– спокойный и степенный, другой – горячий, беспокойный.

Но никто из них и не подозревал, что беда стоит за плечами.