Текст книги "Кандидат наук (Повесть, отчасти сатирическая)"

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Итак, много– и глубокоуважаемые коллеги! Роль овса в балансе кормопроизводства практически сводится к нулю, о чем свидетельствуют сводки, собранные мною по ряду окружающих колхозов. Лошадь на новом этапе развития сельскохозяйственной науки не желает есть овса. Она желает есть тыкву, о чем свидетельствуют упрямые факты, которых не буду приводить ввиду их ясности. Оговорюсь, что эксперименты скармливания зеленых помидоров конскому молодняку еще не закончены, а редьку лошадь отвергает начисто. Об этом я заявляю со всей научной смелостью и решительностью – редьку лошадь отвергает. Но… – В этом месте он вытер лоб платком, снял очки и, держа их двумя пальчиками в полусогнутой руке, постучал локтем по своему пышному боку. – Но с точки зрения тыквозамены уже ясно теперь, что: а) производство овса необходимо оставить на минимальном уровне; б) этот уровень должен соответствовать такой структуре площадей овса, чтобы обеспечить полностью выпуск овсяных хлопьев для меню грудных младенцев, а равно и отнимаемых от груди детей. И все. Мы, таким образом, можем расширить значительно площадь яровой пшеницы во всех областях, от верного до Белого морей, с одновременным поднятием уровня тыквы для конепоголовья. И тогда лошадь скажет нам с вами, дорогие коллеги: «Спасибо вам, товарищи!» Если к этому добавить последние данные науки о кормовых качествах рогоза в сметане (о чем сообщалось в печати), то наши выводы полностью соответствуют новому направлению сельскохозяйственного производства. Замечу: говоря о рогозе, я имею в виду оба рогоза: Тифа ангустифолиа и Тифа латифолиа. Весь этот рогоз скотина пожирает навалом даже и в том случае, если ей не давали корма только четыре-пять дней.

Карп Степаныч закончил доклад. И вдруг…

– Ерунда! – крикнул на весь зал Филипп Иванович, нарушив все нормы внутринаучной вежливости.

Все повернули к нему головы. А сидевший с ним рядом Подсушка вздрогнул от страха, зашипел, как горячая сковорода, на которую плеснули холодную воду, и отодвинулся подальше.

Филипп Иванович встал. Он видел лица всех сразу – затылков уже не было. Были в подавляющем большинстве добрые люди. Он остановил взгляд на лице Масловского: умный, ободряющий и в то же время злой взгляд этого ученого одобрял его – они поняли друг друга. Много таких же искренних и умных глаз посмотрело на него одобрительно. Настолько много, что чернохаровы и святохины сидели среди них корявыми сорняками, похожими на сухую полынь среди сочного огорода.

– Прошу слова! – сказал Филипп Иванович громко и отчетливо. – Я больше не могу! Нельзя дольше терпеть! И…

– Что вы хотите этим сказать? – перебил его резким голосом Карп Степаныч, привыкший к тону многих председателей собраний, умеющих одной такой репликой осадить любого оратора, если он им не нравится.

– Я хочу сказать, товарищ Карлюк, прежде всего о том, чтобы вы меня не перебивали.

По залу прокатился шелест. В нем нетрудно было различить и одобрение и злость. А Филипп Иванович заговорил.

Ни Карп Степаныч, ни Ираклий Кирьянович не помнили толком, о чем говорил Егоров, – их ошарашили слова обвинения, которые он бросал прямо в лицо Карлюку, Чернохарову, Столбоверстову и иже с ними. Ираклий Кирьянович находился-то рядом с Филиппом Ивановичем, и на них обоих, как ему казалось, смотрели все сразу. Он стонал, видя, что буря нарастает. Сейчас, вот-вот сейчас, думалось ему, этот колхозный агроном в кирзовых сапогах начнет добираться и до него, товарища Подсушки.

– Сегодня мы слышали весьма «интересный» доклад-сообщение, – говорил Филипп Иванович иронически. – Он интересен тем, что всем содержанием доказывает одно: в сельскохозяйственной науке при желании можно из блохи выкроить голенища. (По залу прокатился смешок.) Сегодняшнее сообщение – продолжение все той же линии…

– Грубо, и недостойно собрания ученых! – бросил реплику Столбоверстов.

Но Филипп Иванович, не обратив внимания на это, продолжал:

– Да, продолжение все той же линии… Но посмотрим внимательно в село, в поле, в колхозы, для которых якобы делаются подобные диссертации. Сельское хозяйство отстает, оно ждет – требует! – от науки помощи и вмешательства. А карлюки достигают званий на темах глупых и бесполезных.

Тут-то и вспотел Карп Степаныч. Но все-таки нашел силы перебить оратора. Он собрал весь свой дух, сделался внешне спокойным, почесал кончик носа оглобелькой очков и встал. Перебивая оратора, обратился к собранию:

– Кто перед вами выступает? Перед вами выступает исключенный из партии. Он уволен с работы. – Повернувшись к Егорову и надев очки, Карлюк строго и повелительно сказал: – Прекратите клеветать! Не то место выбрали! – И, забыв, что он не председатель собрания, обратился к присутствующим: – Кто имеет слово?

Все молчали.

В напряженной тишине Филипп Иванович говорил:

– Нет! Не получится, Карлюк! Я не замолчу, пока не скажу. Я знаю, почему вы меня боитесь. И вы знаете! – Филипп Иванович смотрел прямо на Карлюка и продолжал: – Предстоит трудная работа по очищению сельского хозяйства от болтунов и невежд в мантиях ученых, по очищению науки от бездумности, своекорыстия и шаблона в агротехнике и животноводстве…

Карп Степаныч опешил. Он не понимал бурных аплодисментов, раздавшихся после речи агронома Егорова. Он не слышал того, что говорил Чернохаров, спасая ученика, не заметил, как по инициативе того же Чернохарова собрание было перенесено на неопределенное время «ввиду грубых и недостойных выпадов против науки». Не заметил Карп Степаныч, как разошлись все и зал остался пустым. Он все сидел и сидел. Наконец он заметил в заднем ряду единственного человека. То был Подсушка. Ираклий Кирьянович не мог стронуться с места, он был не в силах возвратиться к жизни и шептал:

– Авраам роди Исаака, Исаак роди Иакова…

– Вы? – спросил глухим голосом Карп Степаныч.

Подсушка очнулся и ответил, глядя в упор на начальника:

– Я. Так точно – я. Как же… теперь?

– Вот так… – Карлюк поник головой.

Тут вошла уборщица и сказала:

– Ну-у, раскисли! Выходите. Мне порядок наводить надо.

– Извиняюсь! – сказал Подсушка.

– Приветствую вас! – сказал Карлюк.

– Да вы что – или рехнулись? – спросила уборщица. – Провалилась диссертация, что ли?.. Бывает. Я на своем веку не такое видала. Водой отливали одного, потом пол подтирала целый час. Ну, уходите, уходите, – уже добродушно выпроваживала она их.

Оба уныло поплелись вон, поддерживая друг друга под руки. Слишком толстый и слишком тонкий еле переставляли непослушные ноги. Много страданий доставляет наука!

…А Филипп Иванович с Герасимам Ильичом Масловским пришли на квартиру. Вошли. Повесили головные уборы на вешалку. Встретились глазами. Посмотрели. И вдруг рывком обняли друг друга.

Потом Герасим Ильич спросил:

– Ну как? Все сдали?

– Сдал. Сказали – скоро разберут.

– Будем ждать.

– Ждать.

– Ждать и надеяться!

Глава шестнадцатая
ПЕРЕВЕРТНИ, ПУТАНЫЕ КАРТЫ И НОВОЕ ПОПРИЩЕ КАРЛЮКА

А дальше пошли интересные события – и печальные и веселые.

Ираклий Кирьянович заболел расстройством нервной системы и несколько дней не выходил на работу. Карп Степаныч хотя и похудел малость, но искал выхода из создавшегося положения. Думал.

Так прошло два месяца.

И вот однажды Карп Степаныч получил записку от Чернохарова. Эту записку он немедленно подшил в «Личное дело». А написано в ней было так:

«Возвратился из Москвы Столбоверстов. Сегодня вечером он будет у меня. Приходите. Дело серьезное. Жду, в десять.

Ч.»

Карп Степаныч пришел ровно в десять, почти одновременно со Столбоверстовым.

– Приветствую вас, дорогие мои! Приветствую! – встретил их хозяин.

Они сели за стол, за чашку чая. Чернохаров начал:

– Мы с удовольствием послушаем сообщение… Гм… Надеюсь, будем откровенны. Гм…

– Что думает Москва? – спросил Карп Степаныч.

– Да. Москва думает, – в задумчивости пробубнил Столбоверстов, помешивая ложкой в стакане. – Главные устои сельскохозяйственной науки пересмотрены… Вильямс ошибался. Следовательно, ошибались и мы. Травы – под сомнением. Упор на паропропашные севообороты.

– Значит, признавать ошибку? – поспешно спросил Карлюк.

– Нельзя, – категорически заявил Чернохаров.

– Но и в бездействии быть невозможно. Нужно принять меры, – возразил Столбоверстов.

– И что же вы думаете практически? – спросил ободренный Карлюк.

Столбоверстов ответил:

– Думаю, пока не получены указания сверху, мы уже должны…

– Перехватить? – спросил Карлюк.

– Не перехватить, а перестроиться, то есть…

– Вот именно. Как бы «не перехватить»… лишнего. Гм… – перебил его Чернохаров. – Как бы не попутать карты… Гм…

– А что бы вы предложили? – спросил Столбоверстов.

– Надо выступить в печати.

– Именно так. Выступить, пока не перехватил Масловский.

– И ликвидировать полностью все травы при институте. Все! Гм… – дополнил свою рекомендацию Чернохаров.

Все трое согласились к концу беседы: надо выступить в печати и ликвидировать травы на всех полях института. Так они и перестроили свои многолетние убеждения за один вечер. И сразу же приступили к коллективному сочинению статьи для областной газеты.

Через две недели в газете появилась подвальная статья «Система земледелия на черноземах» за подписью трех: Чернохарова, Столбоверстова и Карлюка. В этой статье обстоятельно доказывалось на материалах института, что единственно правильная система земледелия – паровая, что профессор Плевелухин прав, ратуя за паропропашную систему земледелия. В статье ученые писали: «Честно заявляем, что учение Вильямса тормозило практику». Получилась очень сильная статья! Смелая, обстоятельная, вполне соответствующая ветру, подувшему с высокогорных вершин науки. Ясно, направление изменилось.

Но внешне Столбоверстову измениться уже не удалось. В свое время Столбоверстов стриг голову «под Менделя», потом расчесывал «под Лысенко», потом – «под Мальцева», теперь он очень желал бы иметь прическу под Прянишникова, но… был уже лысоват, с редкими торчащими шипиками. Впрочем, это и не так уж важно. Важно внутреннее убеждение.

Карлюк энергично перестраивал тематику своего учреждения.

Чернохаров упорно говорил студентам:

– Думать надо, товарищи!.. Гм… Думать. И тогда… Гм… Собственные ошибки вы сможете использовать на пользу народа. Гм… Думать и думать.

Триумвират ученых перестроился коренным образом. Но травы пока не трогали: а вдруг ветер переменится!

Срочно закладывались опыты для подтверждения пропашной системы, откапывались из архивов данные старых опытных станций, выбирались нужные для перестройки материалы и обобщались. Карлюк денно и нощно сидел над бумагами (к чему у него был выдающийся талант). Кажется, он уже решил изменить тему будущей диссертации согласно моменту. Все шло хорошо и быстро. Думалось, все карты разложены правильно.

Но произошла неприятность.

Егоров у себя в колхозе прочитал в областной газете статью «могучей тройки». Он вскипел, побежал к Николаю Петровичу Галкину и, сунув ему газету, закричал:

– Перевертни! Блудословы! Они снова будут «руководить» сельским хозяйством! К черту! Не могу!

– А ты утихомирься. Подумай. И напиши свою статью, – советовал Николай Петрович.

Дома повторилось то же самое. Только те же слова Егоров говорил жене Любе. Та успокаивала:

– Ну что тебе все надо? Что ты – хочешь вмешиваться в дела области?

– Хочу! Буду! Не могу молчать!

Ночью Филипп Иванович ворочался с боку на бок, кряхтел, что-то шептал и никак не мог уснуть. Тихонько встал, взял лампу, бумагу и чернила и ушел в клеть. Там он зажег огонь и стал писать.

Любовь Ивановна все это слышала, тихонько выходила во двор, видела огонь в клети и, вздыхая, шептала:

– Вот уж неугомонный. И так всю жизнь.

Филипп Иванович написал в газету такое письмо.

«Ответ Чернохарову и Столбоверстову.

Открытое письмо

Недавно я прочел вашу статью „Система земледелия на черноземах“. В этой статье вы признаете единственно правильной системой паровую, даже трехполье.

Неужели это писали вы, Чернохаров? Ученому Столбоверстову все это не страшно подписать, он уже третий раз меняет „убеждения“. Но вы-то, вы, опубликовавший в той же газете год тому назад статью о „единственно правильной травопольной системе земледелия“, неужели считаете за дураков всех тружеников сельского хозяйства и специалистов сельского хозяйства?

Вы были ярым „травопольщиком“ всю свою сознательную „научную“ жизнь. А теперь отреклись от того самого евангелия, которое сами же создали для нас, и строго наказывали нас за „неверие“. Может быть, вы не подумали о том, сколько стоила ваша защита докторской диссертации и вся работа научно-исследовательского института? Нет, вы отлично знаете, что три миллиона в год затрачивал институт по вашим темам, а за пятнадцать лет это сорок пять миллионов! А что из этого получилось? Пшик! Чьи это деньги? Народные, деньги рабочих и колхозников. Почему вы не сказали раньше о том, что травы якобы не оправдали себя и у вас? Почему годами жили, присосавшись к теме, наплодивши „ученых“, подобных Карлюку, зная, что ничего не выходит из исследований? Разве вы не знали, что несколько выпусков студентов сельскохозяйственных вузов воспитаны на данных вашего института, что студенты выходили с „единственно правильной“ системой в голове и оказались теперь опустошенными, встречая на полях колхозов противоречие всему тому, чему их учили? И вы не посмеете ответить. Вам нечего ответить. Отвечу я, бывший когда-то вашим студентом.

Все это потому, что вы потеряли чувство гражданского долга, чувство чести. А теперь срочно „перестроили“ научные „убеждения“. Не было у вас никаких убеждений, нет их у вас и не будет в будущем, ибо вся ваша жизнь „большого“ ученого – это жизнь подхалима, замаскировавшегося цитатами, чужими обобщениями и чужими же исследованиями.

Вы не поняли, что после вашей последней статьи вы оказались голым. Голый человек на вышке науки! Слезайте, голый человек! Если этого не случится, то вы придумаете еще какой-нибудь новый шаблон в земледелии, у вас будет новая маска и вы во что-то оденетесь, присосетесь, чего доброго, к Мальцеву или к Прянишникову при помощи опытного в этих делах Столбоверстова и „талантливого“ ученика Карлюка.

Ф. Егоров».

Через неделю Филипп Иванович получил ответ из редакции: «…Ваше „Открытое письмо“ не может быть опубликовано в газете… оно грубо… Газета не может выражаться таким языком… Редакция согласна с критикой ошибок Вильямса».

Сначала Филипп Иванович приуныл. Задумался. Не знал он никаких правил писания подобных писем, не знал и газетного языка, первый раз в жизни пришлось такое. Он думал: «А может быть, и действительно не полагается печатать такие письма? Но я-то не могу писать никаким другим языком».

Как это случилось, неизвестно, но письмо Егорова оказалось в обкоме партии. То ли редактор, несмотря на грубый тон письма, счел нужным посоветоваться в обкоме, то ли заведующий сельскохозяйственным отделом газеты был не согласен с мнением редактора и продвинул дело по партийной линии, но факт остается фактом – письмо попало сначала в отдел сельского хозяйства, а потом уж к первому секретарю. Егоров об этом знать не знал и ведать не ведал. А в отделе сельского хозяйства один товарищ прочитал вслух своему близкому товарищу, не подозревая того, что поблизости сидел сухощавый скромный человек, обладающий весьма острым слухом. То был Ираклий Кирьянович Подсушка. Он прибыл в обком для того, чтобы передать отчет Карпа Степаныча о деятельности своего тихого учреждения. Именно в то время настойчиво заговорили о каких-то ненужных «карликовых» научных точках, а в связи с этим обком потребовал отчета и от Карлюка. Одним словом, Ираклий Кирьянович сумел-таки ознакомиться с содержанием письма Егорова. Но он сделал вид, будто его ничего абсолютно не интересует – он принес отчет, и только. Зато, выйдя на улицу, он заспешил и вскоре полушепотом передал Карлюку содержание письма в еще более густых красках, чем оно было в действительности.

– Боже мой! Какая подлость! – восклицал он, поднимая обе руки вверх. – Какая низость! Наклеветать в такое высокое место!

Карп Степаныч сопел. Пока только сопел. Состояния, близкого к обалдению, не было, но негодование, страх и уныние заполнили его благородную, мятущуюся сбоку науки душу.

Утром следующего дня в кабинет Чернохарова вошел Карлюк.

– Приветствую вас! – сказал он уныло.

– Приветствую вас, дорогой! – ответил Чернохаров, широко шагая из угла в угол и не остановившись при входе ученика. – Вы чем-то опечалены?

– Да, – ответил Карлюк и спросил в свою очередь: – А вы чем-то взволнованы?

– Извольте отвечать на вопрос. Гм…

– Вот, – сказал Карп Степаныч и положил на стол развернутые исписанные три листа. – Получена клевета, на вас лично. – Он хлопнул ладонью по бумаге. – Вот! Мне рассказали, а я восстановил по памяти.

– Кто рассказал? Когда рассказал? Куда клевета?

Карп Степаныч ответил на все три вопроса коротко:

– Подсушка. Вчера. В обком.

Чернохаров прочитал. Сел. Гмыкнул раза три подряд и произнес:

– Столбоверстова вызвать. Немедленно.

Через некоторое время, тяжело стуча каблуками, вошел Столбоверстов и, расплывшись в улыбке, поздоровался:

– Мое глубочайшее!

– Читайте, – сказал Чернохаров и сунул ему бумагу в руки, не ответив на приветствие.

Столбоверстов, прочитав, без обиняков стукнул кулачищем по столу и пробасил:

– Вот ч-чер-рт!

Все трое стали ходить по комнате. Чернохаров и Столбоверстов вышагивали по разным диагоналям кабинета, а Карлюк топтался в углу. При встрече на пересечении диагоналей оба профессора посматривали друг на друга вопросительно. Карлюк следил за обоими, стараясь уловить возможный исход их волнения. Его все больше и больше начинал сковывать страх. И он не очень смело спросил:

– А вдруг… он написал еще куда-то?

– Куда? – спросил Столбоверстов.

– Ну, скажем… в академию сельскохозяйственных наук, – ответил Карлюк.

– Не страшно, – резюмировал Чернохаров.

– А если письмо попадет к первому? – догадывался Карлюк снова.

– Что-о-о? – громыхнул басом Столбоверстов.

– Возможно, – подводил итоги Чернохаров. – Возможно. Гм…

– Привлечь за клевету, – внес предложение Столбоверстов. – Ненавижу клеветников! Всегда ненавижу. Я никогда не писал на противника, я всегда указывал прямо и открыто: вот! – И он ткнул перед собой указательным пальцем вперед.

– Его исключили из партии. Он подал в ЦК жалобу. Теперь, пока его не восстановили, и привлечь за клевету, – настойчиво убеждал Карлюк.

А Чернохаров молчал. Казалось, он не слушает остальных двух. Он соображал. Через некоторое время сказал:

– К секретарю обкома, лично. Гм… И прощупать отношение. А потом… Гм… Смотря по обстоятельствам, написать жалобу на клеветника… секретарю обкома лично. Гм…

– И в ЦК – пока не восстановлен. Напишем? – спросил Карлюк.

– Это решим потом. Потом. Все! Гм… Гм… – закончил беседу Чернохаров.

– Сегодня к секретарю? – спросил Столбоверстов.

– Да, – ответил Чернохаров.

– Все втроем пойдем?

– Нет. Один пойду… Вечерком соберемся здесь же. Гм… Будьте здоровы!

Секретарь обкома Натов, встав из-за стола, вышел навстречу Чернохарову, пожал ему руку и попросил сесть. После этого сел и сам.

– Я буду краток, – начал Чернохаров, заранее обдумав свою речь. – Ни у вас, ни у меня… гм… нет времени на длинные разговоры.

– Присоединяюсь, – добродушно оказал секретарь, повернувшись в кресле поудобнее и откинув ладонью седые волосы. Казалось, он тоже приготовился к краткому и точному разговору.

– Вот так, – продолжал Чернохаров. – Пришло время пересмотреть наши… гм… позиции в сельскохозяйственной науке. Гм… Ошибки учат.

– Вы о травопольной системе?

– И о травопольной… и о севооборотах, в частности. Гм…

– И что же вы предлагаете?

– Мы высказались в статье. Читали, надеюсь?

– Читал. Заметил – перестроились. Что же практически предложим колхозам по севооборотам?

– Видите ли… Этот вопрос предстоит изучить. Конечно, изучить пропашные севообороты.

– Простите! Пра-кти-чески: какие севообороты будем рекомендовать колхозам разных зон?

– До обобщений опыта нельзя вот так, сразу, рекомендовать… Гм… А опыта еще мало. Надо изучить…

– Прошу извинить! У нас так много опыта с неправильными севооборотами и уродованием полей, что пора бы уже иметь и практические рекомендации от науки. Как, а?

– Да. Пора.

– Пора, пора.

Вместо короткого разговора получилось нечто неудобное. Чернохаров ничего не мог предложить «практически», а секретарю обкома до зарезу надо было выправлять свистопляску с севооборотами. Но Чернохаров уже упустил момент для начала разговора о клевете. Он попробовал возобновить начатую «короткую речь»:

– И вот, когда пришло время пересмотреть наши позиции и… гм… изучить… Клеветники стараются.

– Они всегда стараются, – заметил Натов. – Что вы имеете в виду?

– Чудовищный вымысел больного и озлобленного воображения.

– Опять не понимаю, – будто удивился Натов.

– Значит, у вас лично письма нет. Оно находится в отделе сельского хозяйства. Гм… Письмо Егорова… Агронома Егорова.

– A-а, вот оно что! Каким же образом вы узнали об этом? А?

Нет, Чернохарова не собьешь таким вопросом, он не ошибется. Он подумал, тряхнул животом и ответил:

– Сам Егоров и разболтал. Бахвалиться-то он мастер. Хвастун. Гм…

Натов внимательно еще раз посмотрел на Чернохарова, чуть подумал тоже. Что-то лукавое блеснуло у него в глазах на какую-то долю секунды и сразу же скрылось, он что-то уже решил, но продолжал тем же тоном, серьезным, прямым и в то же время добродушным:

– Письмо это у меня. – При этих словах он достал его из стола. – Та-ак… Письмо, вот оно. Та-ак. А кто такой Егоров?

– Бывший агроном.

– Ах, вот что! А ну, что тут написано? Та-ак. – Он пробежал глазами письмо, выхватил вслух отдельные фразы: – «Три миллиона в год… А что из этого получилось? Пшик… Чьи это деньги… Народные деньги… Голый человек…» – Он оторвался от чтения и сказал – Ну что ж, подумаем.

– Но это же клевета, – возразил Чернохаров.

– Подумаем, – еще раз повторил Натов.

– Но… Гм…

– Да. Конечно.

– Значит, вы ничего пока не предпримете?

– По какому вопросу?

– По этому письму?

– Да при чем же тут я? Вы – ученые, агрономы – можете спорить, ругаться, доказывать, а мне важно, что из этого получится для практики сельского хозяйства, для колхозов и совхозов. А в результате этих споров все, что полезно для социализма, мы будем поддерживать и поощрять. А?

– Но ведь письмо – оскорбление!

– Если вы считаете оскорблением, защищайтесь.

– Простите! Могу ли я рассчитывать на вашу защиту?

– От кого вас защищать?

– От этого клеветника.

– От бывшего колхозного агронома?

– Да.

– Ну, знаете, если у профессора не хватит сил доказать рядовому, бывшему агроному, то обком… обком тут ни при чем. А?

– Да.

Последнее «да» Чернохаров сказал нечаянно. У секретаря была такая привычка – заключать высказанную в разговоре фразу вопросительным «а?», что означало: «Поняли ли вы мою мысль? Согласны ли с ней или будете возражать?» Но Чернохаров потерялся от неудачного разговора и так прямо и ляпнул: «Да». Этим он отрезал путь к дальнейшему разговору и встал.

Когда Чернохаров вышел из кабинета, Натов еще раз прочитал письмо, уже без улыбки, и, нажав кнопку звонка, сказал вошедшему помощнику:

– Вызовите мне агронома Егорова из колхоза «Правда».

– По какому вопросу?

– По личному. По моему личному вопросу.

Натов остался один. Задумался. Но думать долго было некогда – ждали приема многие. Он только мысленно резюмировал краткие размышления: «Перестроить работу научных учреждений области. От этого зависит многое – будут лететь миллионы на ветер или не будут. Не наплел ли тут Егоров как обиженный?» А в записную книжку записал: «Лично и тщательно обследовать райком и колхозы Н-ского района». Он снова нажал кнопку и сказал в открывшуюся дверь:

– Следующий.

А вечером у Чернохарова собрался триумвират. Чернохаров точно и лаконично передал разговор с секретарем.

Все сидели некоторое время молча. Потом каждый сказал по одной фразе.

– Надо признать ошибки полностью, – сказал Столбоверстов решительно и окончательно.

– Надо бороться! – твердо, не свойственным ему тоном пропагандиста сказал Чернохаров.

– Страшно, – чуть слышно сказал Карлюк. На него, как и всегда в тяжелую минуту, нашло отчаяние. Он уже не верил ни Чернохарову, ни Столбоверстову.

Сказали они так, коротко, и разошлись: двое уверенные и непоколебимые в своей уверенности, а третий – с мучительным вопросом в голове: «Что-то будет дальше?»

Карп Степаныч после этого не спал двое суток подряд. Было страшно: он вообразил, что враг уже берет его за горло. На третьи сутки он уснул, но страшные сны мучили его так, что он встал утром совершенно разбитым.

Чернохаров заперся у себя в кабинете и думал.

А Столбоверстов всегда был на людях и басил чистосердечно:

– Ошибки свои надо уметь признавать. Кто ничего не делает, тот только и не ошибается. Ошибся – исправься! И все! Неужели нельзя понять простой логики? – При этом он разводил руками в недоумении и, в общем, не очень-то страдал.

Но лед шел и шел. И вот еще одна льдина ударила по Карлюку: закрыли – совсем ликвидировали! – Межоблкормлошбюро.

Сошлись они в последний раз с Подсушкой в своем умершем учреждении. Посидели-посидели вдвоем и с грустью посмотрели на две блестящие чернильные крышечки, напоминавшие о тихой заводи, в которой два друга спокойно и безмятежно прожили не один год. И Подсушка в глубокой печали спросил:

– Разрешите… на память… взять чернильную крышечку? – Голос у него дрожал.

– Возьмем, друг, по одной. Вы одну, и я одну. Будем помнить дни служения… науке.

– Будем, – эхом отозвался Подсушка.

Они тепло попрощались, долго-долго трясли руки, прослезились. Расстались они друзьями. Но, уходя от Карпа Степаныча, Подсушка оглянулся ему вслед – в последний раз! – и сказал так:

– Погоди, сукин ты сын! Я ведь напишу все – какой ты «наукой» тут занимался. Ты ведь теперь мне никто.

Вскоре Подсушка устроился конторщиком в каком-то далеком от науки учреждении.

Карп Степаныч искал работу. Ведь только подумать! Если бы была какая-нибудь специальность – дело другое: и токарь, и слесарь, и пекарь всегда найдут работу. А вот что делать свободному кандидату сельскохозяйственных наук? В институт – пока и думать нечего. На опытную станцию – мест нет. В колхоз агрономом – унижение. Все карты спутались, Думал-думал Карп Степаныч и надумал: «А пойду-ка я председателем колхоза!» Надумал так и подал заявление в обком партии первому секретарю. В заявлении написал: «…кандидат наук»… «желаю служить народу»… «богатый опыт имеется»… «но чтобы недалеко от города и с сохранением квартиры»… В общем, написал все очень толково. И уверенно ожидал решения, будучи убежден, что он приносит себя в жертву социализму.

И что же вы думаете? Отказали! Непонятно: людей просят – они отказываются, а Карп Степаныч сам просился – ему отказали. Ну просто тупик получился какой-то. На Карпа Степаныча стало находить что-то вроде помрачения. Он даже стал вышивать болгарским крестиком подушечки ради подавления скуки и тоски. А тут еще беда: Джон подох. Изида Ерофеевна ходила вся в слезах, убиваясь о Джоне и о муже.

Зашел как-то к Карпу Степанычу доцент Святохин (тот самый, смирнейший и вежливейший, соглашающийся со всеми). Он выложил свое полное согласие с новыми течениями в сельскохозяйственной науке и стал утешать:

– Все утрясется, утихомирится. Не такое бывало, а проходило. Глянет солнышко – обсохнете. И пойдет дело снова. Прошу вас: не падайте духом, не унывайте. Попробуйте читать лекции где-нибудь.

Карп Степаныч обнял Святохина. Тут же оделся и направился вместе со Святохиным устраиваться в Общество по распространению знаний.

Представьте себе, не очень-то оказали доверие анкете Карпа Степаныча в этом обществе. А сказали так: «Выбирайте тему, прочитайте лекции в колхозах. Потом посмотрим».

И все равно Карп Степаныч повеселел.