Текст книги "Европейское воспитание"
Автор книги: Гари Ромен
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
30
Аббата Бурака схватили, когда он молился в небольшой часовенке Святого Франциска в Верках, и на месте расстреляли. Отряд Пуцяты потерял пять человек во время стычки с бронемашинами на подбродзевской дороге, а сам Пуцята был тяжело ранен и отлеживался на одном из хуторов. Кублай был убит в ожесточенном бою, совершая диверсию на молодеченской железной дороге. Два радиста, выданные женой одного хуторянина, были окружены на гумне, и все подпольные лесные радиостанции получили их последнее сообщение: «Прощайте, желаем удачи, еще двух нет».
Но Партизан Надежда оставался все так же неуловим. Поговаривали, что его штаб-квартира теперь – в самой Варшаве; что он готовит восстание в еврейском гетто столицы; предатели и шпионы докладывали, что видели его в нескольких местах одновременно; каждое утро люди встречали карательные отряды вызывающими улыбками – их словно бы воодушевляла тайная уверенность в том, что с ними не может случиться ничего плохого. В деревнях ходили самые фантастические и невероятные слухи:
– Он встречался с Рузвельтом и Черчиллем и предложил им свои условия. Сталин наконец-то нашел человека, с которым можно вести переговоры.
– У него есть потрясающее тайное оружие – луч смерти. Радиус действия: десять километров.
– Вчера он приходил в сухарковскую школу поговорить с детьми; у ребятишек до сих пор глаза горят.
Такой холодной зимы люди не помнили давно. В некоторых местах толщина снега достигала четырех метров, и «зеленым» пришлось покинуть свои берлоги. Отряды Крыленко, Добранского и Громады укрывались в охотничьем домике, затаившемся в глубине замерзших вилейковских болот на крошечном островке, затерянном среди окаменевших камышей. Как-то раз, 3 февраля 1943 года, в их убежище вбежал такой возбужденный Пех, что они схватились за оружие, решив, что настал последний момент. Но он просто хотел поговорить с Крыленко о его сыне. Ходили слухи, что сын Крыленко – генерал Красной Армии, но упоминать его имя в присутствии старого украинца не разрешалось. Если же кто-нибудь случайно или назло затрагивал эту щекотливую тему, Крыленко становился угрюмым и цедил сквозь зубы по-русски: «Сволочь!»
– Ну, что вы, Савелий Львович! – удивлялся его собеседник. – Раз уж народ счел вашего сына достойным столь высокого звания, значит, он человек стоящий.
– Сволочь! —твердил старик, слегка повышая голос в виде последнего предупреждения, и пристально смотрел на собеседника, словно бы приглашая его разделить честь этого оскорбления.
– Но почему, Савелий Львович?
– А какого еще имени заслуживает человек, предавший своего отца врагу?
– Но он же никогда не предавал вас врагу, Савелий Львович!
– Предавал. Я сказал: «Сволочь!»
– Не сердитесь так, Савелий Львович!
– Я не сержусь, холера ему в бок!
– Ну хорошо, Савелий Львович, раз уж вы так настаиваете…
– Какого еще имени заслуживает человек, отдавший врагу деревню своего отца?
– Может, он просто не мог поступить иначе?
После этого старик выходил из себя, подносил волосатый кулак к носу собеседника и спрашивал его, медленно и грозно шевеля торчащими усами:
– Что это, по-твоему?
– Кулак, Савелий Львович!
– Ты бы отдал врагу деревню своего отца, если бы остался в живых?
– Н-н-нет, Савелий Львович, нет… Только…
– Только что?
– Н-н-ничего, Савелий Львович!
– Ты бы не сделал этого, а?
– Н-н-нет.
– Точно?
– Точно.
– Ты поклянешься в этом на могиле своего отца?
– Мой отец, Савелий Львович, находится в добром здравии, благодарю вас.
– Все равно поклянись.
– Клянусь!
– Хорошо. Вспомни об этом, если вдруг станешь генералом.
– Обязательно вспомню, Савелий Львович… Разрешите идти?
– В наше время никогда не знаешь, какой еще мудак станет генералом. Это ж надо – произвести Митьку в генералы!
– М-м-митьку?
– Сына моего, холера ему в бок! – орал Крыленко, и его усы тотчас вставали торчком. – Я же тебе двадцать раз повторял. В следующий раз, если забудешь…
Но после такого разговора «следующего раза» обычно не бывало. Первое время партизаны относились к истории Крыленко весьма недоверчиво. За его спиной ее называли просто budja – budja na resorach [71]71
Турусы на колесах, бабушкины сказки (польск.).
[Закрыть] . Но как-то раз старик с чрезвычайно брезгливым видом вытащил из кармана скомканную фотографию, вырезанную из «Правды». Знавшие русский язык ветераны двух войн прочитали подзаголовок: «Самый молодой генерал Красной Армии Дмитрий Крыленко». Украинец был сапожником из крохотной деревушки Рябинниково. В двенадцать лет сын сбежал из дому после бурной сцены, дав понять отцу, что хочет «учиться и кем-нибудь стать». Семнадцать лет старик ничего о нем не слышал, но в самом начале фашистского нашествия жители Рябинникова сообщили ему, что Митька получил звание генерала Красной Армии и его фото напечатали на первой странице «Правды». Старик отнесся к этому крайне скептично. «Учиться и кем-нибудь стать, – проворчал он. – Ге-не-рал!» И с отвращением влепил своему другу козаку Богородице, имевшему несчастие улыбнуться, пару затрещин, мигом согнавших улыбку с лица бедняги. Не удовлетворившись этим, старик вспомнил, что во время революции дослужился до капрала, и решил пойти добровольцем на фронт. В деревню Рябинниково пришло несколько писем, в которых говорилось, что «он чувствует себя хорошо», и одновременно известие о награждении генерала Крыленко орденом Ленина за защиту Смоленска. Первая встреча отца и сына после семнадцати лет разлуки была на редкость драматичной. В тот день сын сапожника сидел за сосновой доской, служившей ему рабочим столом, и изучал карту. «Так… двадцатая дивизия. Рябинниково!» До этого момента Рябинниково было для него всего лишь одним из населенных пунктов русской земли, ничем не отличавшимся от прочих, которые он обязан был защищать. Но сейчас… «Старик!» Он пожал плечами. «Рябинниково, равнинная местность. На юге – сосновый бор… танки пройдут легко. У двадцатой дивизии мало противотанковых установок. Это означает: оставить Рябинниково и отступить на восток». Он взял карандаш и старательно нарисовал три стрелки, обращенные к реке, и полукруг в двадцати километрах к востоку от Рябинникова.
Он взял лист бумаги, составил приказ об отступлении и внезапно с подлинным ужасом подумал: «Старик будет рвать и метать!» Он вздохнул, зашел в кабинет своего заместителя и друга капитана Лукина, передал ему приказ об отступлении и снова уселся за сосновой доской. В комнату вошел дневальный, щелкнул каблуками и отдал честь. Не успел он открыть рот, как послышался чей-то громкий голос, целый град ругательств, и в комнату, пятясь, ввалился старик Крыленко, за которым с выставленным штыком гнался раздраженный часовой.
– Отец! – воскликнул генерал.
Но старик не обращал внимания на сына и полностью сосредоточился на часовом.
– Ты что, не видишь нашивок, а? – горланил он. Он поднес свой рукав под нос часовому. – Чем пахнет, а? У тебя таких никогда не будет!
Он высморкался в кулак и повернулся к сыну. К молодому Крыленко вернулось самообладание. Он жестом выпроводил часового и дневального. Старик подбоченился, наклонился вперед и с недоверчивым отвращением осмотрел свое создание с головы до ног.
– Значит, это правда, Митька? Они произвели тебя в генералы?
Митька опустил глаза и молчал с виноватым видом.
– Да что ж это такое! – заорал вдруг старик. – Разве так встречают отца, сукин ты сын? Задница на стуле, а рот на замке? Я мало тебя лупил, а? Или ты считаешь, что уже поздно? – Огромный, волосатый кулак оказался под носом у генерала Крыленко. – А?
Отворилась дверь соседней комнаты, и с опешившим видом вошел капитан Лукин.
– Это мой отец! – поспешно объяснил ему молодой Крыленко.
Дверь вежливо затворилась. Молодой Крыленко повернулся к отцу и начал примирительным тоном:
– Да не орите вы так! А то сейчас все сбегутся. Понятное дело, я очень рад вас видеть…
Капрал Крыленко удобно устроился в кресле за генеральским письменным столом.
– Ну то-то! —проворчал он. Он подозрительно посмотрел на грудь сына. – А это что такое? – строго спросил он, ткнув пальцем в орден Ленина.
Молодой Крыленко покраснел от смущения. Он чувствовал себя несчастным и раздавленным. Он смотрел исподлобья с виноватым видом. «Честное слово, можно подумать, будто я его украл».
– Это так, – попробовал он оправдаться. – За Смоленск, помнишь, прошлым летом… Штуковина такая!
– Штуковина! – передразнил его старик Крыленко, хрипя от злости. – И правда, почему бы не нацепить орден Ленина, коли есть куда? А? Прохвост!
– Но…
– Молчать. – Над сосновой доской снова протянулся мохнатый кулак. – Сыми сейчас же!
Молодой Крыленко быстро отцепил медаль и спрятал ее в карман.
– Не нервничайте… В вашем возрасте…
– В своем возрасте я еще сражаюсь на фронте, а ты в свои двадцать девять превратился в тыловую крысу. А? – Он презрительно сплюнул и вытянул ногу. – Сними с меня сапоги!
Молодой Крыленко подошел к отцу, повернулся к нему спиной, ухватился за один сапог и начал тянуть, а старик уперся вторым ему в зад.
– Чаю хочу, – заявил он. – Скажи, чтобы принесли самовар.
Генерал позвал дневального. Дневальный вошел, щелкнул каблуками, отдал честь и с разинутым ртом уставился на разутого капрала, удобно разместившегося за генеральским столом.
– Принесите чаю!
Дневальный щелкнул каблуками и вышел, пошатываясь. Старик Крыленко потер руки и посмотрел на карту.
– Рябинниково! – внезапно обнаружил он с детской радостью и поставил на карту свой толстый грязный палец. – А это что за подкова?
– Это наши новые позиции. Я отдал приказ эвакуировать Рябинниково и занять…
Молодой Крыленко с тревогой остановился. Усы старика мгновенно встали торчком и затрепетали, как листва на ветру. Глаза злобно сощурились, а из носа послышался прерывистый, злобный свист. Он медленно встал и наклонился вперед…
– Это как же понимать?
– Не стоит смотреть на эти вещи с сугубо личной точки зрения, отец!
– Ты не будешь защищать Рябинниково? Наше Рябинниково?
– Ну перестаньте, отец… Будьте благоразумны. У врага совершенно свежая бронетанковая дивизия, а у меня нет противотанковых установок…
– Нет противотанковых установок? Что же ты сделал с теми, которые доверил тебе народ? Пропил их, что ли? Или в карты продул?
– Да что вы такое говорите, отец…
– Сволочь! – завопил вдруг старик сорвавшимся голосом. – Ко мне, товарищи! К стенке его! Расстрелять! Погоди, погоди у меня!
Он подпрыгнул с поразительным проворством, схватил сына за ухо и оттаскал его…
– Ай! – бесстыдно закричал генерал Крыленко. – Отпустите меня!
– Он оставил Рябинниково! – причитал старик. – Пятнадцать лет я там жил, работал и трудился… Нет такой ноги, которой бы я не обул! Наша деревня, без единого выстрела отданная врагу! Что скажет Степка Богородица? А Ватрушкин? А Анна Ивановна? Митька Крыленко отдал врагу родное село! Мой сын!
Встревоженный криками часовой ворвался в комнату с выставленным штыком, убежденный, что его генерала убивают. Он увидел расхристанного и босого старого капрала, с плачем таскавшего за ухо генерала, который – о, ужас! – даже не пытался защищаться. Для часового это было уже слишком. Он протер глаза и вылетел из комнаты с таким видом, будто все бесы восстали из ада и несутся за ним по пятам… В конце концов молодому Крыленко удалось освободить свое измятое ухо и спрятаться за столом.
– Мне дают приказы! – пытался он объясниться. – Нельзя вести войну, как вздумается… И я же сказал вам, у меня нет противотанковых установок!
– Противотанковые установки, противотанковые установки! А штыки что, для собак придуманы?
– Отец!
– Холера тебя побери! – попросту ответил ему старик Крыленко. – Рябинниково, оставленное без единого выстрела, без единого погибшего на его улицах солдата!
Он резко замолчал и встал.
– Ну что ж, я, Савелий Крыленко, сам покажу тебе, как должен драться настоящий гражданин! Я сам пойду в Рябинниково! Я один буду защищать его! Своей грудью! Своими руками! Обойдусь без тебя… Скотина.
Он засучил рукава и торжествующе направился к двери.
– Отец, а чай? – робко промямлил Митька.
Старик Крыленко обернулся и спокойно плюнул себе под ноги.
– Вот тебе твой чай! Не хватало, чтобы меня еще отравили! Человек, способный отдать врагу свою деревню, вполне может отравить собственного отца!
Он вышел, и за дверью еще некоторое время слышался его голос, изрыгавший проклятия. Молодой Крыленко остался один в комнате. Он вынул носовой платок и вытер лоб. «Мне что, все это приснилось?» Он обвел робким взглядом кабинет и вскочил. Посреди комнаты важно возвышалась пара почти новых, до блеска начищенных сапог… «Он ушел босиком!» Он схватил сапоги и бросился на улицу. Галопом, с сапогами в руках, пробежал по снегу сотню метров и окликнул какого-то солдата.
– Вы не видели разгневанного капрала с большими усами и босиком? – строго, скороговоркой спросил он.
Несчастный солдат посмотрел на генерала Крыленко, прославленного генерала Крыленко, который, запыхавшись, стоял перед ним с сапогами в руках, и его рот широко раскрылся, издав слабый вскрик… Но Митьки уже и след простыл. С сапогами в руках он быстро бежал в сторону размахивавшей руками фигуры, что удалялась по снегу вдоль замерзшей реки… Старик прибыл в Рябинниково как раз в тот момент, когда немцы, вошедшие в деревню с противоположной стороны, въехали на рыночную площадь. Крыленко побледнел, взглянул на толстого немецкого майора, высунувшегося из танка, и подошел к нему:
– Именем Союза Советских Социалистических Республик…
– Was? Was? [72]72
Что-что? (нем.)
[Закрыть]– встревожился майор.
– Он поздравляет вас с прибытием, – объяснил лейтенант.
– Ach,с прибытием, gut, gut! [73]73
Хорошо, хорошо! (нем.).
[Закрыть]– обрадовался майор.
Старый сапожник перевел дыхание и плюнул немцу под ноги.
– Именем Союза Советских Социалистических Республик! – повторил он.
– Abfuhren! [74]74
Увести! (нем.)
[Закрыть] – пролаял майор, побелев от ярости.
Старика отправили в польский лагерь для военнопленных со всеми почестями, приличествующими его званию, иными словами – в вагоне для скота. В Молодечно ему удалось бежать, он шел двое суток, потом потерял сознание, а наутро его разбудил младший Зборовский, подобравший его и выходивший.
Когда в землянку вошел Пех, Крыленко как раз вычесывал вшей.
– Удачной охоты! – пожелал Пех.
– Спасибо.
– Савелий Львович, – робко начал Пех.
Он запнулся.
– А?
– Так, ничего, – вздохнул Пех.
– Что ж, тогда молчи.
Он продолжал старательно рыться в своем тулупе,сидя на груде поленьев.
– Савелий Львович! – снова начал Пех.
– А?
– Не сердитесь…
Крыленко не спеша отложил свой тулуп в сторону и посмотрел на Пеха:
– Послушай, сынок, ежели у тебя есть что сказать, скажи. А когда скажешь, не забудь уйти.
У Пеха нервно заходил кадык, и он начал:
– Ваш сын, Савелий Львович…
– Сволочь! —тут же оборвал его старый украинец.
Но Пеху все же показалось, что в его взгляде мелькнул огонек заинтересованности. Он быстро продолжал:
– Вчера Болек Зборовский слушал новости из Москвы. Ваш сын, Дмитрий Крыленко, получил звание Героя Советского Союза за участие в освобождении Сталинграда.
Лицо старика стало белее его усов.
– Не сердитесь! – быстро сказал Пех.
– Ты уверен? – спросил Крыленко.
– Уверен, Савелий Львович, Болек Зборовский сам слышал, в Вильно…
– Где он?
– На улице… Он сам не осмелился вам сказать, но если вы хотите…
– Приведи его.
Пех выскочил наружу, как заяц, и тотчас вернулся с младшим Зборовским. У последнего вид был очень напуганный.
– Говори! – закричал Крыленко. – Чего ждешь?
– …Герой Советского Союза! – выпалил Болек. – За участие в освобождении Сталинграда.
– Ты уверен?
– Уверен, Савелий Львович! Так и сказали: «генерал Дмитрий Крыленко».
– Да я не об этом спрашиваю, олух! Так и сказали: «освобождение Сталинграда»? Так и сказали: «освобождение»?
– Освобождение, Савелий Львович! И добавили: «генерал Дми…»
– Сволочь! – холодно оборвал его старик Крыленко. – Остальное меня не интересует.
– Как это не интересует? – возмутился в конце концов Пех. – Разрешите удивиться, товарищ! Разрешите мне удивиться!
– Что ж, – сказал Крыленко ободряюще, – валяй, дружище, удивляйся на всю катушку!
Он отступил на шаг и склонил голову набок, словно бы для того, чтобы лучше видеть, как Пех будет удивляться.
– Савелий Львович! – закричал Пех. – Ведь ваш сын освободил Сталинград.
– Н-нет. Это не мой сын. Народ освободил Сталинград. Народ, понимаешь? Народ надо благодарить! Мой сын отступал месяц за месяцем. Он чертил на карте стрелочки да кружки: это все, чем он занимался. Потом он сказал себе: «Этот кружок будет последним». «Понятно?» – спросил он у народа. И народ ответил: «Понятно». Так кого же нужно благодарить? Того, кто нарисовал на карте маленький значок, или того, кто оросил землю своей кровью? А?
Воцарилось молчание. Потом Пех шумно выдохнул.
– Как бы то ни было, я пришел сюда не для того, чтобы дискутировать, а чтобы вас поздравить. А товарищ Добранский сегодня вечером приглашает вас к нам. Мы будем отмечать освобождение Сталинграда. У нас будет картошка!
– Поесть приду, – холодно пообещал старик.
Выйдя из землянки, младший Зборовский мрачно заявил:
– Какой стыд… Что толку от этих родителей? Даже благодарности от них не дождешься.
И с отвращением сплюнул.
31
На углях раздувалась и весело потрескивала картошка, люди сбросили овчины и расстегнули гимнастерки: было жарко. Но не столько от тепла огня, сколько от скромного, братского тепла толпы, столь желанного для несчастных, но от которого с брезгливостью отворачиваются счастливые люди. Подсев поближе к огню – его штаны уже начинали дымиться, – старик Крыленко не чувствительной к ожогам рукой вытаскивал картошку из золы. Сидя перед чайникомс кипятком, Янек заваривал «чай»: Пех передал ему свой знаменитый рецепт… Заседание открыл сам Пех.
– Товарищ Добранский! – торжественно объявил он.
Раздались аплодисменты. Пех решил, что настал подходящий момент для «гальванизирования» публики, как на митингах в старое доброе время. Он поднял кулак, глубоко вдохнул и прокричал:
– Да здравствует единение и братство между народами! Да здравствует освободительная армия! Да здрав…
– Помолчи, Пех, – вежливо осадили его. – Сядь.
Добранский раскрыл свою тетрадь.
– Идея рассказа, который я собираюсь вам прочесть, возникла у меня, когда я перечитывал знаменитую балладу Пушкина: «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит».
– «Руслан и Людмила», – уточнил Пех, – два первых стиха! – Он вскочил и загорланил: – Да здравствует бессмертный гений народного русского поэта Александра Сергеевича Пушкина!
– Ложись, ложись! – попросили его. – Пех, марш в конуру!
Добранский сказал:
– Называется «На подступах к Сталинграду».
И стал читать:
Рассвет. Мало-помалу умолкают ночные лягушки, разлетаются в беспорядке последние летучие мыши, а из камышей медленно выходит цапля и проглатывает первую рыбешку. Над рекой появляются два старинных волжских приятеля – столетние вороны Илья Осипович и Акакий Акакиевич. Они медленно кружатся в утреннем воздухе и озабоченно изучают поверхность воды.
– Опять ничего, Акакий Акакиевич?
– Опять, Илья Осипович. Наверно, вы чего-то недослышали.
– Да нет же, окно было широко открыто, и громкий голос сказал по-немецки: «Официальное сообщение Восточной армии. Вчера наши войска под командованием генерала барона фон Ратвица, покорителя Гааги и одного из самых блестящих наших военачальников, достигли Волги!»
– Клянусь отчим гнездом! – забожился Акакий Акакиевич, сглатывая слюну. – У меня аж слюнки потекли.
На воде показались двое неряшливого вида субъектов, сидящих верхом на двух стволах засохших деревьев. Оба ствола кружатся в опасных водоворотах.
– Питц! – отчаянно вопит первый всадник. – Нам непременно нужно пристать к берегу!
– Zu Befehl! [75]75
Слушаюсь! (нем.)
[Закрыть]– отвечает второй всадник, стараясь не шевелиться.
Мимо проплывает труп бывшего немецкого солдата Шванке из красивого балтийского городка Сассница. У него праздный, беззаботный вид, в зубах торчит соломинка, он лежит на спине с застывшим взором, очевидно, целиком поглощенный созерцанием неба. Однако от этого отрешенного взгляда не ускользают проплывающие мимо жертвы кораблекрушения. От удивления бывший солдат Шванке переворачивается и крепко цепляется за первый ствол.
– Эй! Карл Редер из Гамбурга! – кричит он на языке мертвых в сторону камышей. – Посмотри, кого я поймал!
– Чем посмотри? Задницей? – ворчит на том же языке бывший каменщик Карл Редер из Гамбурга.
Он отделяется от камышей и плывет вслепую, не разбирая дороги.
– Мне бы только добраться до тех двух гнусных куриц, сыгравших надо мной эту злую шутку!
Илья Осипович и Акакий Акакиевич смотрят на него с невиннейшим видом.
– Сюда! – милосердно руководит им его коллега, бывший солдат Шванке.
– Что там? – с интересом спрашивает каменщик Редер.
– Эй! Принцель из Маннгейма! – кричит Шванке. – Каннинхен из Любека, идите сюда! Угадайте, кого я поймал!
– Пусть меня повесят, – громко говорит совершенно голый субъект, неожиданно вынырнувший из воды, словно поплавок, – пусть меня повесят, если это не генерал барон фон Ратвиц собственной персоной, один из самых блестящих наших военачальников.
– Что касается повешенья, – откликается из камышей чей-то ворчливый голос, – мне кажется, дружище, тебе придется довольствоваться утоплением! Дайте-ка мне поближе подплыть… Ничего не вижу без очков! Donnerwetter! [76]76
Немецкое ругательство. – Прим. пер.
[Закрыть]Если это не генерал барон фон Ратвиц собственной персоной, тогда меня зовут не Каннинхен!
– Разумеется, тебя больше не зовут Каннинхен! – слышится в камышах сварливый голос. – И чем больше я на тебя смотрю, тем сильнее убеждаюсь в том, что даже у твоего сына другая фамилия! Я не сомкну глаз, пока не отыщу себе мягкий ил без раков… Что здесь происходит?
Над водой показались три четверти бывшего немецкого капрала.
– Смотрите, смотрите! Один из самых блестящих наших военачальников! Эй, вы, в камышах, на песке, в прибрежных ветвях и в подводных камнях, все, что от вас осталось, сюда!
– Только не говорите мне, что это Адольф Гитлер, – визжит фальцетом взволнованный голосок, – а не то я умру от радости!
– Ха-ха-ха! – хохочет почтенное собрание. – Ха-ха-ха!
Генерал барон фон Ратвиц, один из самых блестящих наших военачальников, яростно цепляется за ствол засохшего дерева. Он попал в водоворот. Вокруг него кружатся трупы бывших немецких солдат, хватаясь за ветки его «лошадки».
– Питц! – сердито кричит он своему адъютанту. – Отгоните от меня эти трупы. Они мешают нам двигаться вперед.
– Zu Befehl! – вопит побелевший от ужаса оберлейтенант Питц.
– Акакий Акакиевич! – торжественно восклицает ворон Илья Осипович. – Помните ли вы кисет, снятый моим покойным отцом с трупа одного французского генерала под Бородино? Ставлю его против ваших милых серебряных часиков, что у этого молодого лейтенанта не хватит смелости нырнуть в воду. Слово чести!
– Слово чести! – задорно принимает вызов Акакий Акакиевич.
– Ну что ж, meine Herren [77]77
Господа (нем.).
[Закрыть], – объявляет почтенному собранию бывший солдат Шванке, созерцая небеса своим ничего не выражающим взором. – Полагаю, на сей раз он у нас в руках. И этим вы обязаны мне!
– Прекрасно, Шванке! – хрипит бывший солдат Принцель из Маннгейма. – Мы готовы отблагодарить тебя рюмкой волжской водицы!
– Ха-ха-ха-ха! – хохочет почтенное собрание над этой весьма тонкой шуткой. – Ха-ха-ха-ха!
– В чем дело? – спрашивают возбужденные голоса в камышах, и со всех сторон всплывают останки бывших солдат бывшей Великой немецкой армии. – Gott im Himmel! [78]78
О господи! (нем.)
[Закрыть]К нам присоединился генерал барон фон Ратвиц!
– Он еще не присоединился к нам окончательно, – замечает бывший капрал Каннинхен с таинственным видом. – Гм! Гм!.. Почтенное собрание, может, кто-нибудь из вас возражает против того, чтобы генерал барон окончательно стал одним из нас?
– Никто, никто! – послышались со всех сторон восторженные голоса. – Напротив, весьма польщены, весьма польщены!
Генерал барон отбивается ногами слева и справа, пытаясь освободить свою «лошадку».
– О-го!.. – с притворным огорчением жалуется бывший солдат Шванке. – Он дал мне пинка под зад.
– Да как он посмел! Это преступление! Это категорически запрещено уставом!
– Ох, как больно! – причитает бывший солдат Шванке, остекленевшим взглядом призывая в свидетели небеса.
Почтенное собрание умирает со смеху и все плотнее окружает неподвижный ствол дерева.
– Питц! – вопит генерал барон. – Немедленно спуститесь и вытащите меня отсюда!
– Zu Befehl! – визжит обер-лейтенант Питц и, зажмурив глаза, сигает со своей «лошадки».
Илья Осипович удовлетворенно покачивает головой.
– Хорошо, что я не поспорил с вами, Акакий Акакиевич, – говорит он. – Иначе бы не видать мне своего кисета.
– Но вы же поспорили, Илья Осипович! – восклицает Акакий Акакиевич, стараясь казаться возмущенным. – Вы дали слово чести!
Илья Осипович прикрывает один глаз и смотрит другим на Акакия Акакиевича; последний вздыхает и больше не настаивает.
– Meine Herren, meine Herren! – вопит бывший солдат Шванке. – К нам присоединился обер-лейтенант Питц. Я намерен поручить двоим из вас проследить за тем, чтобы его поступок носил… гм! как бы это поточнее выразиться? окончательный характер. Кто из вас самый бывалый?
– Я, – говорит бывший солдат Каннинхен, – я уже три дня здесь и выпил столько воды, что остальную и хлебать не стоит!
– Что же касается меня, – говорит бывший солдат Притцель, – то я здесь тоже три дня и волочу на себе двадцать четыре рака, которых постоянно нужно кормить!
– Ха-ха-ха! – хохочет почтенное собрание, – старина Принцель все тот же, никогда не меняется!
– Хорошо, – говорит бывший солдат Шванке. – Принцель и Каннинхен, слушай мою команду, цель – обер-лейтенант Питц, шагом марш!
Начинается возня, обер-лейтенанта внезапно хватают за ноги и с весьма аппетитным бульканьем тащат под воду.
– Prosit! [79]79
Ваше здоровье! (нем.)
[Закрыть]– добродушно шепчут вороны Илья Осипович и Акакий Акакиевич.
– Prosit, prosit, —хрипит на ухо захватчику бывший солдат Принцель. – И вы увидите, mein Herr,вы увидите, что камыши вовсе не так уж плохи на вкус, если начинать есть их с корней!
– Назад! – орет генерал-барон. – Вы что, не видите, кто я?
– Zu Befehl! Zu Befehl! – радостно вопит почтенное собрание, окружая его со всех сторон.
– Я ведь ваш полководец, я привел вас в Польшу, во Францию…
– И на Волгу! – в сердцах кричит почтенное собрание. – Не забудьте про Волгу, mein Herr!Ведь от волжской водицы, если достаточно ее выпить, даже у собаки пропадает уважение к своему хозяину!
– Немецкие мертвецы! – вопит генерал барон, чувствуя, как ствол дерева, на котором он сидит, уходит под воду. – Прочь! Это приказ!
– Zu Befehl! Befehl! —бормочут немецкие мертвецы, и бывший генерал барон фон Ратвиц медленно опрокидывается на спину, вскидывает руки и окончательно исчезает под водой.
– Только после вас, Акакий Акакиевич! – вежливо бормочет Илья Осипович, медленно спускаясь вниз.
– Какие пустяки, Илья Осипович… только после вас!
– Ну что ж, тогда за ваше здоровье, Акакий Акакиевич, за ваше здоровьице…
– Нет, за ваше… Mahlzeit! Mahlzeit! [80]80
Приятного аппетита! (нем.)
[Закрыть]
Добранский остановился и выпил чаю.
– Вкусный сегодня! – заметил он. – Морковки почти не слышно!
Пех решил заново «гальванизировать» аудиторию.
– Да здравствует народный сказочник польской освободительной войны, наш товарищ Адам Добранский! – выкрикнул он.
– Браво, браво! – поддержали его партизаны.
Пех решил, что пришло время завоевать себе толику личной популярности.
– Да здравствует Пех! – смело предложил он.
– У-у-у! Долой, долой! Ложись! В конуру!
Расстроенный Пех повернулся спиной к публике и весь ушел в приготовление картошки. Добранский продолжил:
Несколько минут спустя, слегка отяжелев, оба приятеля спускаются на ветку любимого дуба. К своему неописуемому удивлению, они сталкиваются там нос к носу с тощим, нескладным вороном с длинной, гибкой шеей и поразительно острым клювом.
– Клянусь своим первым оперением! – восклицает Илья Осипович. – Да это же сам Карл Карлович из Берлина, из плоти и крови!
– Из одних костей! Асh!Из одних костей! – охает ворон с сильным германским акцентом.
В царские времена немецкий ворон Карл Карлович обосновался в России и сумел обеспечить себе прекрасное положение при Дворе. С ним водил дружбу сам царь. Он часто задерживался у окна дворца и, как только замечал, что Карл Карлович не удовлетворен банальным лошадиным навозом, тотчас велел домочадцам спускаться во двор и потчевать фаворита отборным куском. Вскоре все придворные начали бороться за благорасположение Карла Карловича, и отныне министры теряли сон, узнав, что фаворит отказался почтить своим вниманием их скромную лепту: то был верный признак неминуемой опалы. Царь и вправду придавал большое значение вкусу и выбору своего фаворита, поскольку принято было считать, что птица способна судить о приближенных царя по материалу, из которого они сделаны.
– Каким ветром в наши края, Карл Карлович? – каркает Илья Осипович. – Верно, увеселительное путешествие? Немножко туризма, как это мило!
– Ach! —вздыхает Карл Карлович. – Бог свидетель, я предпочел бы прилететь на Волгу в лучшее время… Эта война, ach!просто какое-то недоразумение!.. Вот послушайте, несколько дней назад я был на званом вечере в замке барона фон Риббентропа! Надобно вам пояснить, друзья мои, что при фюрере я занимаю точно такое же положение, какое занимал встарь при царе… Иными словами, меня всюду приглашают. У барона был чудесный праздник, сливки общества, изысканная музыка, лучшие французские вина… Но я ничего этого не видел, а сидел в уголке и плакал, плакал! И вдруг, ach!что я вижу? Ко мне подходит барон фон Риббентроп.
«Почему ты так горько плачешь, немецкий ворон Карл, ach!почему?»
«Ach!Иоахим, я плачу, – отвечаю я. – Как же мне не плакать? Бедная Россия, ach!бедная Россия…»
«Ach —говорит барон, – бе… бедная Россия!»
И тоже расплакался… Какое зрелище, какое воспоминание! И вдруг, ach!что я вижу? К нам подходят жена и дочь барона.
«Почему вы так горько плачете, meine Herren, ach!почему?»
«Ach!Куколка, ach!Гретхен, – отвечает барон. – Мы плачем. Как же нам не плакать? Бе… бе… бедная Россия!»
«Ach! ach! —говорит Гретхен, и: – Ach! ach!» —говорит Куколка, и вот они тоже расплакались.
Честные, благородные женщины! И тогда все гости подходят и изумленно обступают нас.
«Ach!Почему вы так горько плачете, ach!почему?»
«Ach! ach! —отвечаем мы сквозь слезы. – Бе… бедная Россия!»
«Ach!бе… бедная Россия!» – говорят гости и тоже начинают плакать.
Ach!Какое зрелище, какое воспоминание! Я плачу, барон плачет, Куколка плачет, Гретхен плачет, оркестр плачет, гости плачут, лакеи плачут… Все плачут, у всех слезы текут ручьем.
«Ach! – всхлипывая, говорит мне барон. – Ach!немецкий ворон Карл. Ты имеешь большое влияние на нашего фюрера… Пойди, объясни ему. Спаси Германию… Я хочу сказать: спаси Россию!»
