Текст книги "В ад с «Великой Германией»"

Автор книги: Ганс Рефельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Чтобы спокойно поесть, я иду с приятелем (ефрейтор «малыш» Фельбермауер) в дом на деревенской улице. Там выбиты окна, дверь свободно висит на гвозде. Я снимаю каску и вытираю пот со лба. Это сразу облегчает мне жизнь. Кажется, будто бы домашний воздух охладил меня. Но теперь за «трапезу». Мы черпаем ложкой рис с мясом, и как раз в этот момент раздается зловещий шум в небе – он все время нарастает. Кажется, что мир уже гибнет! Это самые тяжелые бомбы! Наш дом содрогается, на него обрушиваются горящие балки домов. Воздух врывается в висящую дверь, которая складывается, как географическая карта. Мы быстро бросаемся на землю! Я – под окном у стены, мой приятель – в углу. Быстро хватаю каску с подоконника, затем прикрываю руками котелок, так как по всему помещению летают большие куски штукатурки и строительный раствор. И снова – в первую очередь самое необходимое! Я надеваю на голову каску, так как она дает мне определенное чувство надежности. (Позже я узнаю, что русские имеют ручные гранаты, похожие на наши с длинной ручкой, а кроме того, снаряды БМ 31–12 калибром 30-см и тяжелые снаряды 94,6 кг. Ими они уже обстреляли нас в Яскейме!) Осколки бьют прямо по стенам дома. Я думал сначала, что они стреляют из захваченных у нас снарядов калибром 50-см. Затем наступила смертельная тишина! Обстрел прекратился. Мы слышим треск горящих и рушащихся домов, крики раненых и видим, как бегают по улице безумные лошади, сорвавшиеся с упряжек. Лошади в панике несутся дальше. Отдельные солдаты спешат от дома к дому в расчете как-нибудь вырваться из города. Мы еще никак не можем опомниться от страха. Быстро вычерпываем последние остатки пищи из котелка и затем покидаем это негостеприимное место. Я прислушиваюсь при каждом шуме, чтобы в случае, если противник начнет стрелять, можно было бы укрыться в каком-нибудь более или менее надежном месте. Я все же хочу попасть к моим людям и к нашему командиру роты старшему лейтенанту Хиннерку, поэтому иду до восточного выхода из города, откуда идет шоссе из Поплиттена. Там я снова встречаю моего минометчика. От него получаю довольно неплохие сведения. Моя рота смогла без особых потерь выйти из Поплиттена, как только там появились танки. Затем я встречаю еще некоторых своих людей. Все мы довольны, что наконец нашли друг друга. Я спрашиваю, дошел ли до них обер-ефрейтор Хюнхен. Нет, он не прибыл. Я боюсь самого плохого и собираю всю батарею. Однако, к сожалению, в наличии не имеется достаточного количества боеприпасов. В то время как группа минометчиков и командир их отделения ищут более или менее безопасные укрытия в руинах домов, я прохожу по улице около ста метров, держа в руках наготове пистолет-пулемет. Темно. Я перемещаюсь от дерева к дереву и время от времени кричу: «Алло! Восьмая рота!» Мне встречаются только отдельные солдаты, которые лежат в котлованах при дороге за легкими пулеметами. Затем нахожу нашего командира. Он стоит за деревом, держит в руке пистолет-пулемет и прислушивается к тому, что творится в Поплиттене, где уже появились русские. Мы слышим, что из Поплиттена сюда направляется танк. Его моторы гремят, командиры танков подают команды, кричат пехотинцы. Судя по звукам, танк не один, а их много, что не внушает нам никаких хороших перспектив. Мы хотим этой ночью построить еще одну линию обороны. Она должна проходить в ста метрах от того места, где мы стоим. За кустами находятся дома, где следует организовать оборону и куда, в свою очередь, при необходимости можно скрыться. И вместе с тем мы должны считаться с возможностью массированной атаки русских. Я обрисовываю положение командирам отделений, налаживаю контакт с соседями 7-й роты и радуюсь каждому пришедшему к нам солдату и каждому пулемету, который еще можно пустить в ход. Нельзя сказать, что у нас здесь будет создан какой-либо фронт, – это всего лишь тонкая прерывистая линия. Никто не знает точно, где расположен штаб батальона. Но есть и какие-то благоприятные моменты. Наш фурьер, унтер-офицер Гермесман, прибыл к нам с продовольствием. Наконец-то солдаты могут получить горячую пищу. Русские постепенно успокоились. Время приближается к полуночи. Мы приводим себя в порядок. Кто знает, что нам сулит наступающий день? Станет ли опять напряженной и зловещей эта ночь? Выждав довольно длительное время и убедившись, что у русских тихо, я позволяю себе немного поспать.

Мое второе ранение

17 марта 1945 г.Уже за полночь. В местной аптеке, одном из немногих неразрушенных домов, мы находим комнату, которую оставил враг. Это спальня с настоящими толстыми перинами! Мы бросаемся на тахту, чтобы ее испытать. Отлично! Затем быстро договариваемся, что один из нас должен бодрствовать, а другой может спать. Но как? Мы лежим «в полной готовности», сняв каски и положив их на край кровати вместе с пистолетами-пулеметами.

Но о сне и не приходится думать. Ранним утром танковые снаряды обстреливают дома и улицы. Правда, теперь они летят выше нас. Командир батальона испытывает серьезную тревогу. Я получаю приказ: «Унтер-офицер Рехфельд, собирайте минометную батарею и как можно скорее отправляйтесь за Пёршкен к опушке леса. Доставляйте туда боеприпасы и оборудуйте огневые позиции, а затем открывайте заградительный огонь, если увидите, что русские готовы нанести удар». Между тем становится светлее. Русские подтягивают первые танки. Мы пытаемся засветло подойти к опушке леса. Иван с танками и пехотой уже действует. Мы должны укрыть наши минометы за низкими ивами. Но в этом месте у нас нет никакого укрытия, приходится думать только о колючей проволоке, которую можно замотать за стволы ив на опушке леса. Завидев нас, русские бросаются бежать.

У нас только одна мысль: не встречаться с ними, пока вся батарея не достигнет опушки леса. Это нам удается. Правда, недалеко от нас свистит несколько осколков, но мы уже на опушке! Дело сделано! Теперь я должен найти наблюдательный пост на самом краю леса, но также следует отыскать и хорошую огневую позицию. Я углубляюсь почти на 100–150 м в лес и нахожу там маленький домик. Однако его заняли уже наши пехотинцы и зенитчики. Кроме того, здесь расположилось несколько тяжелых орудий. Это не лучшее соседство с моими минометчиками. С обер-лейтенантом Хиннерком я возвращаюсь на опушку леса, где мы находим несколько глубоких, хорошо укрепленных земляных дзотов. Здесь, пожалуй, раньше размещался обоз, так как в некоторых больших окопах – например, 5×10 м – хранятся боеприпасы и бензиновые бочки. Но, к сожалению, снаряды только артиллерийские. В один из глубоких окопов я захожу с отделением унтер-офицера Бруно Шпренгала. Наши минометчики пока даже не построены, у них нет никаких боеприпасов! Их придется определить к пехотинцам. При этом ручное оружие у них – только пистолеты. У меня, между прочим, имеется одна из новых штурмовых винтовок с примкнутым штыком, то есть «собранная полностью». Русские начинают с сильного артиллерийского обстрела, особенно из ставшей у нас такой популярной «черной свиньи» (15,2-см). Наверху, у входа в дзот, стоит наблюдатель, который должен сразу же сообщить, как только появятся русские. В нескольких метрах слева у нас есть маленький бункер-землянка. Во время перерыва в стрельбе я иду туда с моим связным и еще с двумя сопровождающими. Мы проходим совсем немного, так как далее лежит обер-лейтенант Хиннерк с несколькими людьми. Мы с нашими пистолетами и карабинами, а также штурмовой винтовкой оказываемся в резерве на случае контратаки. Командир пехотного подразделения должен находиться слева от нас примерно в ста метрах. Впрочем, возможно, он ранен, так как связист, которого я послал туда, чтобы установить контакты, вернулся ко мне только с картой, которую нашел на месте. Я передаю ее командиру батальона. Пока Пёршкен еще находится в наших руках, и там русские, вероятнее всего, перейдут в атаку. Так и происходит. Сначала противник занимает опушку леса, предварительно обработав ее минометным огнем (12-см), так что осколки летают буквально у наших ушей. Особенно безобразно ведут себя «корчеватели деревьев». Так называют орудия с особо чувствительным взрывателем. С каждым разом они переносят огонь все дальше в глубь леса. Затем раздаются крики «ура! ура!» наступающих Иванов. Они уже около одного из окопов. Однако непосредственно перед нами их еще не видно. Но вскоре мы уже замечаем, как слева и справа от нас они проникают в лес. Обороняться здесь нам сложно. Правда, из леса по русским наша артиллерия ведет огонь, но мы чувствуем угрозу с обоих флангов. В то время как мы напряженно ищем выход, с обеих сторон леса раздаются отвратительные крики буйствующего противника. Затем все совершается очень быстро! Танки стреляют по нашей позиции в лесу из пушек, осколки минометных мин буквально косят траву.

Прямо конец света! Я посылаю солдат, чтобы забрать продовольствие в землянку. У одного из солдат – штурмовая винтовка. Я беру свой пистолет-пулемет. В окопах мы пережидаем обстрел. Противник внезапно прекращает огонь, и наступает тишина! Я не верю своим глазам. Солдаты выходят из окопов и землянок. Однако за 100 м перед нами раздается дикий крик «ур-ра!», и иваны идут на нас. Мой связист проклинает все на свете, надевая трехгранный штык на винтовку. Остальные минометчики спрятались за первыми попавшимися укрытиями и стреляют в противника. Почти у половины моих людей нет никакого оружия, кроме пистолетов, которые не могут стрелять на дальнее расстояние. Мой связист стреляет из своей штурмовой винтовки. Я прыгнул за толстое дерево и прицельно стреляю в самых первых врагов. Наш огонь вынуждает русских бросаться носом в грязь! Они остаются лежать, а это уже большой успех для нас! Мы стреляем еще несколько раз и уже надеемся, что нападение отражено, как мимо нас прошумели мины, а затем по деревьям затрещали осколки. Мы даже не слышали выстрелов миномета, открывшего стрельбу. Я оглядываюсь в поисках укрытия. Дважды рядом со мной пролетели осколки, и мне показалось, будто бы кто-то бьет меня по ногам дубинкой. Потом я почувствовал какое-то жжение в обеих ногах. Я мешком заполз за деревья. Правая нога была парализована, начиная с колена. Сначала я вовсе не ощущал боли, весь поглощенный происходящим боем. И только теперь понял, что ранен. Ища помощи, я осматриваюсь. Вижу, как наш командир кивает солдатам и исчезает в лесу. Люди где-то сзади. Я хочу заползти поглубже в лес, но ноги окончательно отказывают.

Я беспомощно смотрю вперед, русские возвращаются, они уже в 50 м от меня. И я не могу даже двинуться. Проклятье! Я поднимаю свой пистолет-пулемет и вставляю новый магазин, так как все пули были уже израсходованы. Стреляю в приближающихся иванов, с трудом глотая воздух. Затем внезапно появляются двое моих минометчиков и спрашивают: «Что случилось, господин унтер-офицер? Мы должны вас забрать?» Одного из них зовут Пауль Шмиц (из Вольбека, монастыря в Вестфалии), другого я даже не могу, к сожалению, вспомнить. Узнав, что со мной, берут меня на руки и исчезают в густом лесу от преследующих нас ружейных выстрелов приблизившегося противника. Но едва мы избежали опасности, как русская артиллерия перенесла огонь на более близкое расстояние, и теперь огромные «глыбы» «черной свиньи» (15,2-см) застучали в лесу. Особенно опасны «корчеватели деревьев». А их осколки так и сыплются вокруг. Мы прячемся в маленькой, почти плоской ямке от бензиновых бочек. Здесь мы все трое немного отдохнули. Несколько бензиновых бочек все еще лежали там! Возникало противное чувство, когда подумаешь, что в эти бочки может угодить снаряд. Тогда «прощай, родина!» Когда огненный вал приостанавливается, мы собираемся, и я, сжав зубы, тащусь один, упираясь на мой пистолет-пулемет, как на костыль, чтобы мои друзья не считали меня бесчувственным и слабым. При каждом шаге обе ноги во всех местах горели, как раскаленное железо. Из дыр резиновых сапог, которые я ношу до сих пор, так как мои войлочные остались в Кенигсберге, временами брызжет кровь. Это очень беспокоит меня. Сзади раздается скрип сапог проникших в лес русских, что заставляет нас «бежать» быстрее. Мы добираемся до лесной поляны в 150 м от опушки. Немного отдохнули и сориентировались. Видим отдельных солдат, которые ищут спасения. Внезапно мимо нас проехал бронеавтомобиль, и сидящий наверху взволнованный офицер крикнул нам, что мы должны идти вперед и защищать свои позиции. Я объясняю ему, что ранен. Тогда он оставляет одного из минометчиков со мной, а другого заставляет идти снова «вперед». Я передаю ему свой бинокль (7 × 50), благодарю и прошу вручить его Хиннерку с известием о моем ранении и о том, что он должен взять на себя командование минометной ротой. Взвыл мотор, и броневик помчался дальше. Повсюду он собирает солдат, которые убежали в лес, и отправляет их на позиции. На лесной дороге стоит несколько грузовиков. Вскоре лейтенант возвращается уже на мотоцикле с коляской и берет меня с собой. Я прощаюсь с моим минометчиком и прошу передать привет нашему капитану и всем моим солдатам. В лесу все еще трещат осколки снарядов орудий и минометов, но русские больше не атакуют. По-видимому, их все же удалось задержать. Я проехал на мотоцикле не так далеко. За лесом мы выезжаем на дорогу. Мотоцикл не может ехать дальше. Однако у меня есть возможность продолжать путь на санитарной машине. Я сижу за спиной водителя на узкой скамье. В самые колени мне упираются вдвинутые сюда носилки, и я не могу вытянуть ноги. Пока мы ожидаем отъезда, я с трудом сдерживаю мучительные стоны. Около 17.00 мы все еще стоим, так как все хлопочут о создании новой линии обороны. Здесь собираются отставшие от своих частей солдаты. Я вздыхаю с облегчением, когда машина наконец трогается. Нас везут в полевой госпиталь, который, однако, прямо сейчас уезжает. Здесь уже никто не занимается ранеными. Между тем наступает ночь. Мы видим повсюду осветительные ракеты, слышим, как проклятые русские «швейные машинки» (легкие учебные самолеты У-2 с крыльями, обтянутыми материей) бросают повсюду бомбы. Мы видим больше, чем слышим, из-за шума мотора машины. Но однажды бомба падает слишком близко. Что-то сверкнуло рядом, и мы быстро уезжаем. Наша машина едет еще некоторое время, а затем останавливается. Сопровождающий ворчит, что их так и не снабдили в достаточном количестве горючим. После длинного мучительного ожидания на узкой скамье я уже не могу больше терпеть боли и перебираюсь назад к двери, правда, едва ли не зажатый между носилками. Но как долго все это будет продолжаться? Сопровождающий не появляется, а мы совершенно беспомощны без него. Предоставлены самим себе! Медленно идет время. Наконец я слышу громкие разговоры. Появляются двое мужчин, и я обращаю на себя внимание такими громкими стонами, что, к счастью, они берут меня с собой и грузят в какое-то узкое, похожее на ящик, сооружение в транспортное средство. В этом длинном «ящике», который стоит на бухте каната прямо на земле, уже лежат трое раненых. Один на дне ящика, другой – на нем, и теперь еще меня кладут сверху! Лежащий снизу раненый не стонет и не возмущается, хотя на него положили еще двоих мужчин. Мы медленно отъезжаем. Когда вся колонна отправляется, я слегка приподнимаю крышку «ящика», чтобы сориентироваться. Небо полно осветительных ракет, проклятые «швейные машинки» очень активны и все время пролетают над нами. Их моторы время от времени шумят над нами, и сверху падают две-три бомбы. Часто я могу видеть даже огни выхлопа моторов этих «ворон». Каждый раз, когда бомбы разрываются на дороге, кучера с повозок и другие солдаты бегут в придорожные канавы или в окопы, пытаясь укрыться. У меня такое чувство, что я лежу высоко над дорогой, по крайней мере на метр, не меньше. И без какой-либо защиты, причем мы часто слышим жужжание пролетающих мимо осколков. Но наибольшее опасение внушает то, что фронт, судя по ракетам, совсем рядом. Я слышу и даже вижу, как освещают ночную тьму снопы пулеметного огня. Затем над головой проносятся снаряды. Я смертельно устал, и глаза уже перестают что-либо видеть. Мой громоздкий пистолет-пулемет больно жмет мне на живот. Но пока мне вовсе не хочется расставаться с оружием. Ведь я вообще не имею представления, что здесь происходит и как далеко продвинулись русские. Вероятно, мне еще придется пустить в ход пистолет-пулемет.

18 марта 1945 г.Наконец мы прибываем на место – Волитта. Между тем уже стало совсем светло. Холодно. Весь промерзший, я тащусь, как и другие раненые «хиви» (бывшие русские солдаты на немецкой службе), с санитаром (солдатом) на дивизионный медицинский пункт. Он размещен в одном из крестьянских домов. Здесь лежат или сидят, опираясь на костыли, тяжелораненые, на три четверти уже мертвецы. В доме все помещения и комнаты полностью забиты этими бедными парнями. Одни слабо стонут и передвигаются туда-сюда, однако большая часть лежит спокойно, закрыв глаза. И снова мне повезло! Два солдата доносят меня до двери перевязочной и оставляют там. Мне, пожалуй, пришлось бы ждать полдня, пока подойдет моя очередь. В таких ситуациях черно-серебристая нашивка на рукаве, отличающая «Великую Германию», конечно, имеет преимущество. Поэтому я прождал только один час. И все равно он показался мне очень длинным! Это было похоже на то, как мы лежали за лесом, прислушиваясь к хорошо нам известным «шумам» фронта. Наконец меня кладут на стол. Я вижу врача в его окровавленном халате. Перед этим он как раз ампутировал ногу. Она до сих пор валяется под столом в большом чане. В самом помещении стоит ужасный запах крови, гноя, анестезирующих лекарств и пота. Я вынужден снова и снова смотреть на ампутированную, разорванную на куски ногу, валяющуюся в чане. Безграничный страх охватывает меня: «Сохраните мою ногу! Только не это!» Врач с похожим на маску лицом зажигает сигарету, идет в соседнее помещение. Там он будит своего сменщика. Того, кто уже несколько часов подряд видел этот ужас, эти разорванные на куски тела, ампутированные ноги и руки и умирающих людей. Вероятно, большинство из них уже отмечены крылом смерти, но они ждут, однако, помощи и надеются на спасение. Санитар стягивает с меня резиновые сапоги и затем по всем правилам искусства ножницами разрезает на бедре мой окровавленный мундир, а затем кальсоны. Приходит врач, видит многочисленные раны от осколков и грубо чистит их пинцетом, удерживает лоскут материала, отрывая его от раны, и что-то говорит санитару. Я смотрю на него вопросительно. Затем он подходит к другому врачу, который бросает взгляд на мои ноги, и говорит: «Там осталось еще много мелких осколков, которые здесь мы не сможем все вынуть. Кости, к счастью, целы. Итак, теперь, повязка с риванолем, шина. Прививку от столбняка делал? Ах да, в вашей солдатской книжке значится сентябрь 1942 года. Тогда еще делали прививки!» Затем санитар наносит желтый риваноль на полосы марли, на раны и вокруг ног. Накладывает шину от бедра до пятки и далее до пальцев ноги. Потом все это обматывает полосами бумаги! Повязок из материи или марли, пожалуй, больше нет. Бедная Германия! В то время как я лежу здесь, на столе, бомбы летчиков с Ил-2 гремят снаружи. Поблизости разрываются мелкокалиберные бомбы, затем слышится шипение запускаемых ракет и в последнюю очередь продолжающие стучать несколько минут молоты бортовых пушек и треск пулеметов. Затем все солдаты, которые могут еще бежать, несутся в укрытия. Теперь я перевязан, и меня с историей болезни переводят в «дом 4». Двое санитаров поднимают меня на носилки, и мы отправляемся. Как только мы появляемся между домами, русский снаряд, как привидение, обрушивается точь-в-точь на нас и врезается в землю, но не разрывается. Это так называемый случайный снаряд, как его называют. Но он вполне может еще рвануть, ранить случайным попаданием или даже убить! От страха оба санитара бросают меня и мчатся в укрытие. Они не решаются прийти сюда снова. Мне совсем не улыбается погибнуть еще раз, и чувство страха не оставляет меня. Наконец мои «герои» все-таки появляются и быстро тащат в следующий дом. Однако это не номер 4! Я радуюсь тем не менее, что оказался снова под крышей и в тепле. Некоторое время я лежу совершенно спокойно и вспоминаю о последних часах боев. Где, интересно, мои друзья теперь? Конечно, как раз там, где снова ревут реактивные установки «катюши»! Серийные артиллерийские выстрелы раздаются совсем близко отсюда. Земля даже здесь дрожит! Вражеская пехота, к счастью, не появляется. Но небо, кажется, полным-полно русских самолетов. Я нахожу сигарету и закуриваю. Затем осматриваю помещение, куда попал. Это маленькая комната, вероятно, удобная для восточнопрусского крестьянина. Теперь она пуста, только на полу лежат охапки соломы. Там положили десяток солдат. Я бросаю взгляд то на одного, то на другого. Картина просто зловещая. Здесь лежат только ампутированные, почти все без сознания или заснувшие от усталости. У них у всех толстые белые повязки. Иногда лишь слегка двигается рука или нога. Они стонут. Я с ужасом смотрю на того, кто лежит рядом со мной. Боже мой! Я вижу у него вместо головы толстые белые повязки, все пропитанные кровью. Только по слабому свистящему дыханию и впадинам на груди я догадываюсь, что бедный парень еще жив! Я ни с кем не могу говорить, да никто здесь мне и не ответит. Я снова слышу шум моторов, вояки снаружи мчатся под защиту зданий. Я прижимаюсь к стенке под окном, чтобы получить хоть какую-нибудь защиту. Скоро «привидения» улетают. Возможно, русские уже приближаются. В комнате есть изразцовая печь, и я ложусь около нее. Печь излучает еще немного тепла. Как долго я еще буду лежать здесь? За окном слышны какие-то крики, топанье ног и беготня. Кажется, там что-то происходит! Запрягают лошадей, грузят машины! Что случилось? Я приподнимаюсь и смотрю в окно. Вижу, как какие-то солдаты с фаустпатронами бегут к пулеметам и минометам. Зенитное орудие на самодвижущемся лафете подходит к домам. Начинается артиллерийский обстрел! Страх опять охватил меня. Неужели нас оставят здесь так просто? Открывается дверь, входит санитар, идет от одного к другому, трясет их – никакой реакции! Он слушает пульс, нажимает на белки глаз. Мертвые – мертвые – мертвые! Я – единственный, кто здесь еще жив. Санитар берет солдатские книжки из карманов мертвых и открывает капсулы с личным знаком. Затем он ищет то, что осталось в сумках. Там курительная трубка, портсигар, записная книжка и другие вещи. В сумке у одного из мертвых наполовину пустая банка с маслом и небольшое количество хлеба. Также коробка с несколькими сигаретами. Санитар спрашивает, нужно ли мне это. Сначала это меня коробит, но затем соглашаюсь, так как не знаю, получу ли в дальнейшем что-нибудь из еды или курева. Я спрашиваю его, что значило там, снаружи, это беспокойство? Он отвечает, что дивизионный медицинский пункт должен сворачиваться, так как противник, видимо, прорвал фронт где-то впереди. Затем он быстро выходит. Бедные парни, которые лежат здесь, – это танкисты, пережившие тяжелые сражения, у которых были подбиты и сгорели машины. Теперь у меня только одна мысль: как бы меня не забыли здесь! Изо всех сил я ползу к двери и вижу, как санитары готовятся к выступлению. На машины для перевозки лошадей грузят большое число раненых, но ко мне никто так и не подходит. Я кричу в проем двери и угрожающе размахиваю пистолетом-пулеметом. Тогда ко мне все-таки приближаются двое санитаров и несут меня на одну из машин. Врач остается. Он решает передать в крайнем случае русским нетранспортабельных раненых. Грузовики доверху нагружены мешками для белья, рюкзаками и ящиками санитаров. Все нервничают. Артиллерийская атака продолжается. Наконец мы отправляемся. Быстрее прочь отсюда! Пути забиты. Множество транспортных средств движется по улицам, медленно пробиваясь из городка. Хуже всего, что летчики с Ил-2 не оставляют нас в покое. Они беспрепятственно кружатся вокруг, бросают бомбы и ракеты, стреляют из пулеметов по грузовикам, домам и солдатам. Когда-то гордая боевая немецкая военная авиация не может противопоставить им ничего. На набережной зенитная пушка 8,8-см делает все, что может, но теперь она вынуждена защищать уже сама себя! Дым, чад от горящих грузовиков разносятся по улицам. Солдаты спасаются от атак летчиков на полях. Если самолеты подлетают к нашей колонне, то все солдаты и раненые, которые могут еще бежать, прыгают с грузовиков и отбегают от них, прячась в уличные канавы или в окопы. Мы, остальные раненые, лежащие в кузовах машин, обреченно смотрим на хозяйничающие в воздухе самолеты. Остается только ждать, уничтожат нас или же поездка все-таки продолжится. Во второй половине дня колонны застревают в сплошном потоке машин. Грузовой автомобиль, который едет в Валгу, берет с собой раненых. Мне одному из последних удается попасть на него. Теперь мы движемся быстрее! Наступает ночь. Ехать еще быстрее? Но это, пожалуй, будет ошибкой! К утру наш грузовой автомобиль останавливается – кончилось горючее! Я уже знаю, что это такое! Сопровождающий нас санитар берет две канистры и отправляется на поиски. Проходит два часа, но его так и не видно.

А Бог молчит

19 марта 1945 г.Мы, замерзшие, лежим в кузове грузового автомобиля. Возникает страшный вопрос: что будет теперь с нами? Наконец приближается отставшая колонна. Я с несколькими ранеными выбираюсь из грузовика, и мы едем через Валгу в старый Орденсбург. Там остаемся в старой церкви (церковь Ордена). Здесь убрали все скамьи и положили на пол солому. На ней бок о бок лежат многочисленные раненые. Бог мой! Какое бедствие! Я осматриваюсь, но не вижу ни одного из знакомых. Несколько часов лежу с закрытыми глазами. Потом чувствую сильный голод. Из планшета я вытаскиваю банку масла и кусок хлеба. Я так голоден, что хлеб мне кажется сладким пирогом. Затем поворачиваю голову к алтарю, который освещен пробивающимися солнечными лучами. На нем – икона Божьей Матери с Младенцем. Окружают их толпы ангелов. Все, что позолочено, блестит и сверкает. Мы еще не были никогда так близки к небу, как здесь! Я так восхищен этой картиной, что вынимаю свою фотокамеру «Агфа» (приобретенную в Гут Весдельне) из футляра и фотографирую эту прекрасную картину. К сожалению, я так и не увидел этой фотографии. Я закопал пленку в саду моего дяди в Шверине с другими вещами, прежде чем убежать 1 мая 1945 года из военного госпиталя через Гадебуш – Роггендорф – Лассан от русских! Я выпиваю остаток воды из походной фляги. Раненых беспрерывно приводят в церковь, но я не вижу врачей, хотя санитаров здесь много. Наконец ко мне подходит какой-то санитар (что достойно записи, так как это событие спасло мне жизнь). Мочевой пузырь уже не в состоянии выдержать давления, и это становится совершенно невыносимым и даже болезненным! Санитар отвечает на мою просьбу и передает консервную банку с обрезанными зубчатыми краями. Теперь я пытаюсь помочиться, но лежа это сделать совершенно невозможно. Лежащие рядом вояки замечают мои усилия и делают разные глупые замечания! У меня ничего выходит, и я страшно мучаюсь. Наконец подходит санитар с двумя костылями, и я имею возможность встать. Едва я отошел несколько метров от церкви и остановился за большим каменным надгробьем, как загремела русская артиллерия, и затем тяжелые гранаты 15,2-см «черной свиньи» зашипели со стороны Бальги. Черные облика дыма указывали на то, где разорвались снаряды. Я кое-как отполз к церкви. Следующие осколки трещат уже на кладбище. У меня создается впечатление, что иван имеет своим ориентиром для пристрелки как раз эту церковь. Но в ней я чувствую себя спокойно. Я ложусь, прижавшись к мощной каменной стене, рядом с дверью. И снова бросаю взгляд внутрь на кафедру и алтарь. Солнечные лучи упали на фигуру Христа и позолоченных ангелов, и они ярко засверкали. Я невольно подумал: «Мой Бог, как ты можешь позволить, чтобы здесь происходило такое!» У меня перед глазами возникают маленькие дети, замерзающие на обочинах дорог, раненые, лежащие здесь, вообще все, кто испытывает сейчас бедствие и нужду. «Бог мой, ты покинул нас?» Но Бог молчит! Я невольно вспоминаю заглавие одной из книг о Первой мировой войне. Снова трещат осколки снарядов, которые пугают меня. Я оглядываюсь в поисках лучшего убежища. За надгробным камнем нахожу место, где могу «опорожняться». Наконец мне это удается, и облегчение приносит пользу! Внезапно подъезжает запряженная лошадью повозка. Кучер «хиви» прыгает с козел и кого-то ищет. Тут он видит меня, с черно-серебристой нашивкой на рукаве «Великой Германии», и кивает. Убедившись, что я ранен, он подходит ко мне, и я узнаю, что он послан для перевозки раненых из «батальона львов» «Великой Германии» отсюда в Розенберг. Там есть маленькая гавань, откуда корабли перевозят раненых в Пиллау. Так как в тот же момент церковь снова начинает обстреливать артиллерия, он быстро мчится к лошадям и успокаивает их. Затем подходит ко мне и помогает взобраться на козлы. Счастливый, я усаживаюсь там и вновь чувствую приступ боли. И затем слышу опять столь привычное ворчание в воздухе. Я вижу низко летящий штурмовик (Ил-2) с красными звездами на несущих поверхностях. Я вижу даже летчиков в кабине. И сразу же раздаются взрывы бомб, стук бортовых пушек – словно молотом по наковальне – и шипение ракет. Мне не очень-то приятно сидеть здесь так высоко на козлах. Если возникнет серьезная опасность, то я не смогу, как «хиви», спрыгнуть с козел. Но он внимательно наблюдает за самолетами и старается ехать так, чтобы повозку не было видно с воздуха, например под кронами деревьев. Когда самолеты улетают, он вовсю гонит лошадей. Наш путь ведет к заливу. Не больше километра остается до того места, где насыпь опускается к морскому берегу. Однако мы вынуждены время от времени останавливаться под деревьями, так как самолеты появляются вновь и вновь и стреляют во все, что движется по земле. А здесь много транспортных средств, часть которых закопана глубоко в землю. Я вижу бункер-землянку и узнаю флаг Красного Креста над ней. К нам походит офицер медицинской службы и интересуется, куда мы едем. Узнав, что в Розенберг, он просит захватить с собой тяжелораненого, с огнестрельным ранением в живот, солдата. Трое бойцов приносят полумертвого мужчину и осторожно кладут его позади на повозку. «Пожалуйста, не давайте ему ни пить, ни есть», – говорит офицер и затем спрашивает меня, кто дал нам приказ ехать в Розенберг. В ответ я объясняю ему: «„Хиви“ был послан командиром „батальона львов“ дивизии „Великая Германия“ подобрать раненых из дивизии и сопровождать их в Розенберг». Мой «хиви» погоняет лошадей, и мы едем дальше. Воздух на данный момент, кажется, чист. Теперь мы едем по берегу песчаного пляжа у залива. Там стоят орудия всех калибров: зенитные пулеметы, реактивный миномет и зенитные орудия. Кроме того, на обрывистом берегу стоят закопанные грузовики с боеприпасами и пустыми ящиками. Рядом с орудиями выкопаны индивидуальные окопы для тыловиков. Едем дальше, теперь уже по равнине. Совершенно ясно, что эту неприкрытую ничем местность все время бомбят и обстреливают самолеты. Мой последний бастион – это спина «хиви», защищающая меня от осколков. Время от времени небо очищается, но потом снова появляются самолеты и грохочут бомбы так, что закладывает уши. Я судорожно осматриваю небо. И вижу направляющийся к Розенбергу американский бомбардировщик «Бостон», бросающий на город бомбы. Взрывная волна доходит даже до нас. Все гремит и грохочет, когда бомбы взрываются и черные грибовидные облака поднимаются в воздух. Теперь прилетают русские самолеты и бросают бомбы на Бальга. Я вспоминаю о церкви, в которой лежат многочисленные раненые, и радуюсь, что больше не валяюсь там, в этой старой кирхе. Но здесь «хиви» поставил лошадей прямо под водосточный желоб, и вода вовсю льет на меня. Обе лошади, по-моему, глухие, так как они не реагируют ни на воду, ни на взрывы, бушующие вокруг. На воде залива я вижу только несколько лодок, и их тоже обстреливают летчики. Я оглядываюсь, и вслед за мной «хиви» поворачивает голову. К нам направляется целый эшелон самолетов противника, которые собираются бомбить Розенберг. Но они, конечно же, нас заметили. Мой бог! Что теперь будет? Самолеты летят над пляжем и берегом, по которому мы едем. Здесь у нас нет никакого укрытия. И я уже слышу, как стреляют по нам бортовые пушки и пулеметы. Их грохот заглушает даже шипение ракет. Маленькие облачка зенитных разрывов растворяются в небе под фюзеляжами самолетов. Проклятье! Когда вокруг нас начинают подниматься фонтаны грязи и песка, мой «хиви» кувырком прыгает с козел в одиночный окоп. Я вновь вижу пилотов в кабине машин, которые, слегка покачивая крыльями, улетают теперь от нас. Один из летчиков отделяется от эскадрильи и летит на более важную для него цель. Это артиллерийские позиции зенитной пушки калибра 8,8-см. Я вижу, как на прислугу орудия и лошадей обрушивается бомбо-штурмовой удар.