Текст книги "Казнить нельзя помиловать"

Автор книги: Галия Мавлютова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

И еще я вспомнил Плюшкина, до сих пор я никак не мог представить, что Плюшкиным может быть обычная женщина, вроде Марии Александровны с древней фамилией Лузьен.

– Звонил, а как же? Разумеется, звонил. – Мария Александровна даже обиделась на мой вопрос. – К нему должна была прийти девушка. Она представилась ему по телефону страховым агентом. Дядя хотел застраховать новую коллекцию нецке. Коллекция, разумеется, старинная, он недавно приобрел ее у московского коллекционера. Она назначила встречу, и вот… – Мария Александровна умолкла.

– А фамилию она называла? – нетерпеливо набросился я на собирательницу старинных вещей.

– Молодой человек! – Лузьен повысила голос. – Я старая, но из ума еще не выжила. Неужели вы думаете, что девушка назвала свою настоящую фамилию?

– Не думаю, не думаю, – пробормотал я, пристыженный и вконец уничтоженный опытной коллекционеркой.

– Тогда что же вы спрашиваете? А тот молодой человек, что приходил ко мне, выглядел так, как выглядят многие молодые люди вашего поколения.

– А как выглядят люди нашего поколения? – живо заинтересовался я и положил руки на стол, опершись на них подбородком.

Я уже пересел с пыльного плюшевого диванчика поближе к Лузьенихе.

– Молодые люди вашего поколения держатся достаточно нагло и цинично. В разговоре перескакивают с предмета на предмет, нетерпеливы, раздражительны и чересчур практичны. – Мария Александровна нервно сняла очки и положила их на мою справку.

– А приметы у них тоже идентичны? – употребив шикарное слово – «идентичность», я решил сбить спесь с Лузьенихи.

– Высок ростом, метр семьдесят восемь примерно, белес, коротко острижен. На руках маникюр.

– Что? На руках? На ногтях? – воскликнул я, вконец уничтоженный наблюдательностью Марии Александровны.

– Маникюр. – Мария Александровна качнула головой в знак подтверждения, что наше поколение выбирает не только пепси. – Я даже лак заметила, разумеется, бесцветный.

– А он не сказал, что еще придет? Может быть, обещал позвонить?

Я совершенно был сбит с толку. Осталась одна бестолочь. Это моя мама так говорит, когда проводит со мной час воспитательной беседы.

– Нет, ничего такого он мне не обещал. Денис Александрович, по-моему, я ответила на все ваши вопросы.

Я знаю, что ничего не понимаю в жизни, ничего не понимаю в оперативной работе и вообще я эгоист и трус. Но я точно знал, что Марии Александровне срочно требуется охрана, ей угрожает опасность, причем реальная опасность. И, кто его знает, может быть, стоит этот белесый хмырь с маникюром и бесцветным лаком на ногтях прямо за дверью.

На секунду представив, что мне нужно сейчас выходить на лестничную площадку, я почувствовал сердцебиение, правда, не понял, в какой стороне, правой или левой.

Мария Александровна отложила очки в сторону, двинув мне навстречу справку: дескать, разговор окончен. Я тупо смотрел на нее, не зная, что предпринять.

Позвонить Стрельникову? Вызвать Ковалева? Ни то, ни другое не годилось для суровой женщины с математическим складом ума.

Она все разглядела и все просчитала и сейчас ждет не дождется, когда моя милость соизволит исчезнуть из обозримого пространства квартиры, до отказа забитой пыльным антиквариатом.

Я не стал звонить Стрельникову и, разумеется, не стал вызывать Ковалева.

Мария Александровна – женщина разумная, способна мыслить логически, что так не характерно для особы женского пола, подумал я, глядя, как Лузьениха разглаживает складки на пыльной скатерти. Поэтому я решил ограничиться инструктивными наставлениями. Как-то я услышал про эти самые инструктивные наставления от Ковалева. Он размахивал руками, как ветряная мельница, и базлал сиплым голосом что-то насчет грамотного инструктажа. Оперативники, слегка припухшие от наставлений, слушали его, раскрыв рты. Наверное, обалдели от ковалевских прибамбасов.

– Мария Александровна, – я приступил к инструктивным наставлениям, – из дома не выходите, дверь никому не открывайте. Ждите звонка. Я сам позвоню.

– Молодой человек! – обиделась Лузьениха. – Я же сказала вам, что я из ума еще не выжила. Почему вы решили, что я буду открывать дверь кому попало?

То, что она мне открыла-таки дверь, наверное, не считается, внутренне хихикнул я.

– Вам я открыла лишь потому, что удостоверилась, что вы не причините мне зла.

Откуда она могла знать, причиню я ей зло или нет?

– Идите уже, я устала. – Мария Александровна прошла в полутемный коридор, очевидно, желая побыстрее очистить помещение от посторонних лиц. Намек я понял и шмелем проскочил к выходу.

– Я еще приду! – гордо сообщил я и помчался по лестнице, перепрыгивая аж через четыре ступеньки.

* * *

В отделе я нашел одного Сергея Петровича. Он сидел за столом, сгорбившись над ежедневным отчетом. Такой отчет требует штаб ГУВД для сравнительного анализа оперативной обстановки. Я не знаю, что и с чем сравнивают в штабе, только Стрельников всегда исходит желчью, когда составляет ежедневный отчет. По должности он обязан вписывать в отчет раскрытые преступления, а в отделе за это время никто и ничего не раскрыл. Только рты и шкафчики для посуды…

А разбойные нападения остаются глухими и портят оперативные таблицы и отчеты.

Опера сутками пашут, проверяют злачные места, таскают в отдел ранее судимых и торговцев с рынка, но результатов никаких, сплошной ноль. Вот Стрельников и исходит желчью, но виду не показывает. Он ждет, когда рациональное использование оперативного состава выдаст на-гора ценную руду раскрытых преступлений. Он мобилизовал все резервы, вызвал на помощь подсобные силы, состоящие из отрядов СОБРа и ОМОНа, отменил отпуска, отозвал на работу всех больных, предложив им вместо лекарств тренировочные занятия в виде рейдов и проверок адресов.

– Сергей Петрович, срочно нужна засада! – выпалил я вместо приветствия.

– Где? Кому? Племяннице потерпевшего? Твоя опекунша оказалась права? – вскинулся Сергей Петрович.

Стрельников не скрывал посрамленного вида. Уличила его все-таки подполковник Юмашева! Это она выискала в глухих уголовных делах неучтенную родственницу, всеми забытую впопыхах. Ее не опросили, а потом и вовсе выкинули из оперативной памяти. Вот Стрельников и забеспокоился, вдруг Юмашева напомнит ему когда-нибудь об оплошности на очередном служебном совещании.

– Мария Александровна Лузьен. Племянница убитого антиквара. Живет одна, тоже известный коллекционер. У них это фамильное. – От волнения я говорил отрывисто. – Дядя ей звонил. Предупреждал, что должна прийти девушка из страхового общества. Потом приходил молодой человек, Гуров Игорь. То ли Александрович, то ли Алексеевич. Я забыл.

– Постой-постой. – Стрельников вышел из-за стола и, подойдя ко мне, дернул за воротник пальто. – Остановись! Выдохни! Кто к кому приходил? Кто кому звонил? Когда?

– Потерпевший звонил Лузьенихе, это раз. После его смерти к Марье приходил Гуров, сказал, что из управления МВД, показывал какой-то документ, вроде как настоящий. Спрашивал, звонил ли ей родственник накануне. Марья рассмотрела удостоверение, оно выглядело, как настоящее. Он даже ей телефон оставил. Это два! – выпалил я и пробежался по кабинету.

Вообще, мне хотелось подпрыгнуть до потолка. Я ощутил запах зверя, совсем, как на охоте, еще немного, и зверь высунет свой нос. Можно стрелять, раз, два, три – пли! Зверь убит наповал!

– Где телефон? Телефон Гурова? – Стрельников протянул руку, но рука неловко повисла в воздухе.

Я вытаращил глаза, стараясь взглядом объять необъятное. Почему я не записал номер телефона? Почему?

– Я не записал номер телефона, но я сейчас сбегаю к Марье и все запишу. – Я схватился за ручку двери, но Стрельников остановил меня.

– Денис Александрович, а приметы Гурова вы тоже не записали?

– А зачем? Я все отлично помню, – пробормотал я, присаживаясь на краешек стула.

Куда подевалась моя прыть? Все исчезло, бесшабашное веселье, азарт, охотничий нюх, а в груди огнем горело что-то едкое и кислое. Наверное, виноват весенний авитаминоз…

– Так-так, значит, записать информацию не удосужились. Ну, это я виноват, не проинструктировал вас, – пробормотал Стрельников.

Он смотрел на меня, но мыслями улетел куда-то далеко и высоко. Очевидно, в его голове прокручивались живописные картины оперативных сводок и таблиц. Вместо нулей в таблицах и сводках жирными пятнами обозначались раскрытые разбои, грабежи, кражи…

Инструктивное наставление… Кажется, до меня, наконец-то, дошло значение этих бессмысленных слов.

Стрельников принялся названивать Ковалеву, собирая личный состав на срочное совещание. А я уселся за компьютер, уставившись невидящими глазами в монитор. Уши пылали, в груди разъедающей кислотой разливалось нечто противное. Особенно сильно кислота разлилась в тот момент, когда в кабинет ввалился Ковалев. Не глядя на меня, он по-хозяйски расселся, широко расставив ноги. Если бы я вздумал так расставить свои ноги, пространство в кабинете сократилось бы до мизерных размеров. По рангу мне еще не положено широко расставлять ноги, поэтому пространству ничто не угрожает. Если судить по длине ног, я значительно преуспел и хотя бы в этом отличаюсь от самоуверенного Ковалева.

Я сразу успокоился и притих. В мониторе забегали веселые и бойкие солдатики, и если бы не музыка, сопровождавшая кровопролитные компьютерные бои, я бы спокойно дожил до вечера. Но денек оказался не мой! Мне не дали спокойно дожить до вечера. Над моим столом навис Ковалев и одним щелчком отключил бойких солдатиков, оставшихся вечно живыми в моей памяти.

– Надо очистить компьютер от игрушек! – нагло заявил Ковалев Стрельникову, на что тот радостно закивал: дескать, обязательно очистим машину.

– Собирайся, поедешь с нами. Тебе она откроет дверь, а мне будет заливать про технику безопасности.

Ковалев брезгливо рассматривал меня. Наверное, ему не нравились мои уши, потому что он смотрел куда-то поверх меня, как раз в самую макушку головы.

Я нырнул в пальто, прикрыв красные уши. Никакое перевоплощение, даже падение в пропасть, не смогло остановить покраснение моих ушей в неподходящий момент. Так я и доживу до седых волос с пылающими ушами.

Моя мама периодически проводит со мной час воспитательной беседы и при этом не устает твердить мне об одном – дескать, надо достойно дожить до седых волос. Не прожить жизнь, а дожить до седых волос. Странные они, эти сорокалетние. Можно подумать, они не жили, а доживали свою жизнь до седин. Вряд ли это удалось моей тете Гале. Уж она-то точно не доживала свою жизнь. Если ей сказать, что она не будет красиво обедать в роскошном ресторане хотя бы раз в месяц, она наверняка умрет от горя, забыв про будущие седые волосы. Вообще, если ей сказать, что надо достойно дожить до старости, она перестанет дышать и начнет ждать конца света. Я и люблю ее за это, она живет, не думая, что будет завтра. Пусть и моя старость обагрится пылающими ушами, подумал я и шагнул следом за Ковалевым.

В первый раз он взял меня с собой на задание, до сих пор не опускаясь до общения со стажером. Наверное, в его голове тоже живописно засверкали оперативные таблицы с жирными цифрами раскрытых преступлений.

Кроме Ковалева, в оперативной машине громоздились еще два оперативника. Они молчали, сердито отвернувшись друг от друга.

Вообще, раньше я считал, что опера – это веселые люди, они весь день прикалываются и, раскрывая преступления, напропалую забавляются и шутят. Шутки у них соленые, как свежий морской ветер. Но я видел троих насупленных мужчин, озабоченно молчавших, словно им самим насыпали соли в одно место.

В следующий раз обязательно посмотрю хотя бы одну серию из «Ментов» или «Убойной силы», подумал я, осторожно тесня ноги оперативника, чтобы втиснуться в машину.

Говорят, эти два сериала находятся в конкурентной борьбе и зрительские симпатии разделились: одни смотрят «Убойную силу», другие обожают «Ментов». Моя мама смотрит и то и другое, по-моему, ей абсолютно без разницы, что смотреть, лишь бы увидеть современных героев. Вполне возможно, и я когда-нибудь смогу стать современным героем в угоду моей милой мамочке. Тогда ей не придется довольствоваться выдуманными Джеймсами Бондами.

Очнулся я от сильного тычка в бок:

– Эй ты, чо сопишь? Притихни!

Я сжал губы, наверное, в мечтах слишком далеко и высоко вознесся, на вершину лучезарной славы. Когда я возношусь куда-нибудь далеко, я всегда соплю, это у меня физиологический процесс. Пришлось притихнуть в надежде, что больше ничто в моем организме не будет раздражать троих насупленных мужчин. Меня-то они больше раздражали. Один все вздыхал и ворочался, нарушая равновесие в «Жигулях», этот толстый и неповоротливый. От любого его движения машина принималась чихать и плеваться от возмущения. Второй, худой и маленький, забился в угол сиденья и, казалось, слился с обшивкой, став абсолютно незаметным. Ковалев по-хозяйски расселся впереди, широко расставив ноги, чем жутко мешал водителю.

Он командовал, куда надо повернуть, направо или налево, потом вдруг рявкал, дескать, лучше езжай прямо. И так запутал водителя, что тот смачно ругнулся и поехал, как велела его шоферская душа. Из-за Ковалева мы были в дороге уже час, хоть до знаменитого дома на Пантелеймоновской улице и езды всего-то десять минут. Когда мы оказались около дома, Ковалев продолжал командовать и сказал, чтобы водитель остановился прямо у подъезда, а тот артачился и остановил «Жигули» возле соседнего дома. Он сидел, упрямо склонив голову, и явно не собирался выполнять ценные указания Ковалева. И наш капитан, смачно почертыхавшись, вскинулся и выпрыгнул из машины. Мы тоже выползли из низкой кабины и, переваливаясь, потащились за Ковалевым. У подъезда маячил какой-то старикашка, надрываясь, он кричал в домофон, стучал по металлической двери, испуганно озирался и вообще выглядел довольно забавно.

– Что ты шумишь, дедок? – сухо поинтересовался Ковалев, оттесняя старикашку от двери.

– А вам какое дело? – запальчиво выдохнул дедок. – Идите своей дорогой!

– Мы и идем своей дорогой, а ты нам мешаешь. – Ковалев нажал кнопку домофона.

Старикашка уставился на корявый палец Ковалева. Потом посмотрел на нас и вдруг разнюнился. Он весь растекся на мокреть; казалось, еще немного, и старикашка вконец расплавится, растечется лужицей у входа в подъезд.

– Никто не отвечает. Маша дома и ждет меня, но не отвечает, – забубнил старик, показывая на палец Ковалева, нажимавший кнопку домофона.

Алексей оглянулся на старикашку, потом на меня, и в его взгляде промелькнуло что-то по-детски испуганное. Так бывает с детьми, когда им рассказывают что-то ужасное.

– Ты давно здесь был? – Ковалев набросился на меня, будто только и ждал, чтобы растерзать меня на мелкие клочья.

– Прошло два часа сорок минут. – Я посмотрел на часы.

Вообще-то сорок минут мы добирались до Пантелеймоновской улицы в оперативной машине. И два часа ушло на разговоры со Стрельниковым, имеющие оперативный характер с оттенком государственной тайны.

– Она куда-нибудь собиралась?

Вопрос прозвучал, как приговор. Я не знал, куда собиралась Мария Александровна. Мне пришлось пожать плечами, изображая таким образом полное неведение планов Лузьенихи.

– Так, – угрожающе пропел Ковалев, – приметы не записал, телефон тоже, стажер хренов.

После обращения к моей персоне он набросился на дедка:

– А вы кем приходитесь Марии Лузьен?

– Дядей, – обиделся старик.

– А-а, вы брат потерпевшего с Фонтанки? – Ковалев упруго надавил на кнопку.

Палец побелел, а кнопке хоть бы что.

– Да, дядей. Мы договаривались с ней с утра, что я зайду. И вот… – Старик опять разнюнился, угрожая превратиться в мокрую лужицу.

– Не ной, дед! – Ковалев грубо отодвинул родственника Марии Александровны от двери.

Ну и везет же этим Лузьенам! У них, наверное, это фамильное, их толкают, нападают, убивают. Куда, собственно говоря, подевалась Мария Александровна? Судя по внешнему виду, старушка не страдала какими-либо тяжелыми болезнями, так мне показалось, достаточно крепкая и выносливая старушка. Куда она могла отвалить?

Примерно такие мысли теснились в моей голове, и только где-то в затылке билась одна, уничтожающая все на своем пути: «Как ты мог уйти из ее квартиры? Как ты мог допустить такой промах?!»

Но я не давал ходу этой затылочной мысли, она же билась, пульсировала, шумно пробиваясь в переднюю часть мозга. Мне не хотелось пропускать ее вперед, потому что Мария Александровна была очень приятной старушкой, и я не допускал мысли, что с ней что-то произошло.

Ковалев отошел от двери и, задрав голову, принялся рассматривать крышу дома.

– Дедок, мы можем с крыши подобраться к ее окнам? Если ты не против, конечно!

Старик махнул рукой – дескать, делайте, что хотите. Наверное, он устал от тоскливых мыслей и хотел убедиться, что Лузьениха жива-здорова, подумал я, в глубине души осуждая старика. Почему он позволяет Ковалеву лезть в окно к Марии Александровне, ведь этим он подтверждает, что с ней случилось что-то ужасное.

Ковалев подпихнул меня к водосточной трубе, а сам направился к противоположной стороне дома. Там висела строительная люлька, и, наверное, Ковалев решил подняться на крышу, как тот маляр из рекламного ролика. Помните, он еще отвечает тетке с цветами, дескать, не знаю, какой номер дома. Тетка ждала-ждала, пока люлька спустится, наверное, целый час.

Вот и Ковалев хочет, чтобы я поднялся по водосточной трубе, а он, как белый человек, на строительном подъемнике совершит медленное и печальное вознесение к вершине оперативной славы.

Поправив воротник пальто, я вспомнил о пустыне и одиноком солдате. Война в Ираке подходит к концу, войска Дядюшки Сэма вовсю забавляются в пустынных песках, они там играют в волейбол, футбол, читают детективы и стреляют по мародерам. Я видел веселящихся американских солдат по телику.

Даже в пустыне нет места одинокому страннику, вздохнул я и, цепляясь полами пальто о железку, попытался залезть на трубу.

Нога соскользнула с холодного ободка, и я свалился на землю. В пустом дворе раздалось дикое ржание. Это корчились от смеха опера, те самые сумрачные опера, один – толстый и потный, второй – худой и маленький.

А чего они ржали, я так и не понял. Сами-то они уж точно не смогут забраться по водосточной трубе! Я сплюнул от злости и опять полез, цепляясь ногами за ее хрупкие бока. Труба дребезжала, тренькала, звенела, короче, вела себя неподобающим образом. Иногда мне казалось, что она вот-вот с грохотом рухнет на землю и я навеки останусь во дворе знаменитого дома на Пантелеймоновской улице, погребенный под се останками.

Вообще-то лез я красиво, так мне казалось. Но когда я зачем-то глянул вниз, наверное, чтобы посмотреть на ржущих оперов, у меня что-то замкнуло в голове. В детстве я боялся высоты, меня мама даже к врачу хотела затащить, но я так ревел, что она отказалась от этой мысли.

Переждав мгновение, я понял, что замыкание в голове оказалось временным явлением, и полез дальше, злясь на весь белый свет. Я решил, что больше не буду разглядывать этих двух, толстого и тонкого, оставшихся ржать внизу. И даже не смотрел на строительный подъемник, ведь у меня была цель – балкон Марии Александровны.

Перчатки превратились в клочья, и мне приходилось хвататься прямо за холодный металл.

Хорошо, что на улице весна, иначе мне пришлось бы отдирать руки вместе с трубой или наоборот. Я даже развеселился, представив себе картину – толстый и тонкий отдирают мои руки от трубы.

Неожиданно нога соскользнула, и я повис на руках, судорожно соображая, как бы мне вернуться в прежнее положение и утвердиться на трубе. Вместо этого я заболтал ногами, чем вызвал новый приступ веселья там, внизу. По-моему, на сей раз сила смеха утроилась, может, несчастный старикашка тоже примкнул к веселой компании? Вряд ли…

Вполне возможно, что к веселой компании пристроился Ковалев, он, наверное, передумал подниматься на крышу в строительной люльке. Неожиданно моя левая нога нашла спасительный выступ, по-моему, это был металлический крепитель водосточной трубы. Я поставил на него ботинок и подергал, проверяя на прочность. Немного передохнув от страха, я полез дальше. Назад дороги не было, вниз я спуститься уже не мог, по крайней мере без посторонней помощи. Для этой цели Ковалеву пришлось бы запрашивать подсобные силы из МЧС. Сейчас это очень модно, я имею в виду вызывать наряд МЧС, ну, там, кошка на дерево залезла или хозяйка ключи по ошибке в мусор выбросила. По телику часто показывают такие случаи. И мне стало грустно, почему, собственно говоря, Ковалев не может вызвать наряд МЧС. Нас бы обязательно показали по телику, а Мария Александровна весьма гордилась бы такими знаменитыми знакомыми. Пыхтя, я забрался наконец на ее балкон и, не глядя вниз, прильнул к стеклу. Окно не мылось, наверное, года три, а может, и все пять. Сквозь грязные стекла с дождевыми потеками и следами копоти я ничего не смог разглядеть. Снизу раздавались крики, свист, улюлюканье и какое-то подвывание.

Интересно, как бы они орали, если бы я все-таки свалился с этой проклятой трубы?

Я сплюнул скопившуюся в легких копоть прямо на балкон и снова прилип к стеклу.

Надо предложить Марии Александровне тимуровскую помощь по отмыванию окон от многолетней грязи. Кто-то деньги отмывает – кстати, я этих таинственных людей еще ни разу не видел в своей жизни, – а я буду отмывать окна Лузьенихи. Надо же хоть что-то отмыть в своей жизни!

И тут сквозь серую копоть и грязные потеки я увидел ее, Марию Александровну Лузьен. Она лежала навзничь, раскинув руки в разные стороны. Ноги у нее тоже раскинулись в разные стороны, в ее позе было что-то бесстыдное, я даже глаза прикрыл от чувства стыда. Потом я открыл их и поглядел еще раз, вдруг мне померещилось.

Нет, Лузьениха лежала навзничь, раскинув руки и ноги, а голова, голова у нее была проломлена. Почему я решил, что голова проломлена? А потому что Мария Александровна лежала в растекшейся луже крови. Впрочем, может, это и не кровь была, из-за грязного окна я не очень-то видел, что там было, кровь или еще что-нибудь такое – мокрое и темное.

Меня замутило и вырвало, да-да, вырвало прямо на Лузьенихин балкон. Меня разрывало прямо на части, выворачивало так, будто я съел что-то такое пакостное, что вообще не годится для человеческого организма.

Снизу не доносилось ни звука, будто эти психи вдоволь насмеялись до конца своих дней. Даже толстый не ржал, кстати, он ржал в самом начале громче тонкого. Сейчас он отдыхает от смеха, наверное, ждет, когда я выгляну с балкона.

А я не мог выглянуть, меня рвало и рвало, будто я должен умереть прямо здесь, рядом с бездыханной Лузьенихой.

Спазмы еще сотрясали мои внутренности, и тут я услышал дикий вопль – это орал сам Ковалев. Он один может так вопить, несмотря на слабое горло. После «сольных» концертов он не может разговаривать, как все нормальные люди, только сипит и хрипит. Так вот, Ковалев вопил мне снизу:

– Денис, т-твою мать! Что-о та-ам?

Спазмы в желудке сразу прекратились, конечно же, не оттого, что Ковалев нецензурно ругался.

Сейчас все матерятся, у нас в университете из курилки за версту разносится сплошной мат, причем девчонки ругаются круче, чем пацаны. Я слышал, как ругаются преподаватели, нечаянно подслушал один раз, когда приносил рефераты.

Правда, я ни разу не слышал, чтобы ругалась мама или отец. Они этого не делают, даже когда им очень плохо. Вот такие у меня предки!

Короче, спазмы в желудке прекратились оттого, что Ковалев назвал меня по имени – Денис! Значит, он знает, как меня зовут.

Может, подождать, пока он назовет мое отчество и фамилию?

Мне стало значительно легче, но когда я наступил ногой в бурую жидкость, изрыгнутую моим организмом, мне стало так плохо, что я схватился рукой за перила.

Еще не хватало, чтобы я, на радость толстому и тонкому, вывалился с балкона! Но, наверное, не такой уж я и трус.

Мне вспомнилась одна история, которую мне как-то рассказал отец. В далекой молодости он ходил на атомоходе простым моряком. Так вот, однажды они вышли в океан на маленьком ботике. А один мичман все сидел и трогал воду, он так одурел от долгого болтания по морской пучине, что сидел в ботике и трогал воду, проверяя ее на ощупь. Наверное, размышлял, почему эта чистая и прозрачная вода, такая ласковая на ощупь, причиняет ему так много страданий. А вообще, хрен его знает, о чем он думал, когда гладил морскую пучину. Может быть, он разговаривал с ней, а может быть, просто забавлялся. Так вот, из глубин океана выскочила черная акула, ее, кажется, зовут гриндой, и схватила несчастного мичмана за руку. Она стала рвать руку, заглатывая ее все дальше. Моряки схватили мичмана за другую руку, пытаясь спасти его от кровожадной гринды. А гринда все дальше оттяпывала руку мичмана, пока не добралась до его горла. Ботик накренился вместе с мичманом, акулой и моряками, включая моего отца. И тогда командир ботика рявкнул: «Отставить! Отпустить мичмана!»

И моряки отпустили мичмана на свободу, принеся его в жертву морским богам, а точнее, кровожадной гринде.

После страшного рассказа я долго не мог разговаривать с отцом, я никак не мог понять, как он может жить на этом свете. Почему он отпустил мичмана? С другой стороны, если бы гринда сожрала всех моряков, я бы точно не появился на этот свет.

Вот такая история произошла много лет назад с моим отцом, а ему хоть бы что, ездит себе на рыбалку, плавает на льдине, наверное, ему до сих пор мерещится одинокий моряк в пустынном океане…

Я смотрел в окно и видел гринду, сожравшую мичмана прямо на глазах у людей.

Вот и Лузьениху сожрала какая-то неведомая гринда, почти что на моих глазах. Ведь всего два с лишним часа назад мы с ней мирно беседовали, выясняли отношения, спорили, препирались из-за какой-то ерунды. Знать бы, что произойдет дальше!

Я обмотал правую руку остатками перчаток и изо всей силы въехал в стекло. Осколки брызнули во все стороны, мелкие крошки посыпались мне налицо. Пришлось прикрыть глаза, чтобы хоть остаться зрячим. Крутанув ручку балконной двери, я вошел в комнату. Осторожно обогнув Марию Александровну, я медленно обошел квартиру.

Весь антиквариат пылился в целости и сохранности, словно окровавленная хозяйка не лежала на полу в бесстыдной позе. Я совершенно точно знал, что не смогу нагнуться над ней, не смогу потрогать пульс и уж совершенно точно не смогу прикрыть ей веки. Это очень красиво смотрится в кинофильме, а вот в реальной жизни просто невозможно закрыть веки человеку, с которым разговаривали всего два часа назад. И человек этот не собирался расставаться с жизнью за здорово живешь. Человек, с которым я разговаривал, собирался жить долго и счастливо в окружении своих древних драгоценностей. Для Марии Александровны ее квартира, битком набитая пыльным антиквариатом, была романтической пустыней, без всяких там американских солдат, танков и футбольных матчей. Она ничего не знала о прожорливой гринде. Она счастливо жила, наверное, как тот мичман, который забавлялся с чистой и голубой водой бездонного океана.

Откуда мог знать мичман, что в мягкой и ласковой воде затаилась гринда?

Вот и Мария Александровна не знала.

Нажав на кнопку домофона, я на мгновение увидел перекошенное лицо Ковалева, а за ним толпу, состоявшую из толстого, тонкого и старикашки. Они толпились у входа, какие-то маленькие и корявенькие. Вот такое изобретение – домофон: смотришь в экран на гостя и видишь его убогим и перекошенным.

Интересно, кого впустила к себе в квартиру Мария Александровна?

Кого она увидела в крохотный экранчик, искажающий лицо человека до неузнаваемости? Или, наоборот, высвечивающий его истинное нутро.

Ковалев со товарищи гурьбой ввалились в квартиру. Старик сразу встал на корточки возле тела Марии Александровны. Он не трогал ее, только смотрел, словно досыта хотел насмотреться.

Я же глядел на происходящее из другого мира. Из глубины океана, что ли… А сам себе казался коварной гриндой, поглотившей целиком Лузьениху на глазах этой веселой компании. Кстати, гринда – метиска, плод страстной любви черной акулы и дельфина, поэтому она такая непредсказуемая и кровожадная.

Почему-то уже никто не веселился, молчали все – толстый, тонкий, дедок и даже Ковалев. Больше всего меня волновал вопрос: а как зовут толстого, тонкого и старика? Если придется обращаться к ним, что я скажу? «Привет, толстый! Как ты считаешь, кто замочил Лузьениху?»

Пока я раздумывал над этой неразрешимой проблемой, ко мне подошел Ковалев и поднял мое лицо вверх. Для этого ему пришлось встать на цыпочки, дотянуться до моего лица и двумя пальцами поднять вверх мой подбородок. Видели бы вы его при этом! Смех, да и только!

– Проводи его до машины. Он сейчас в обморок свалится. Скажи водителю, чтобы отвез его на Чехова. Пусть «Скорую», что ли, вызовут ему. У нас работа не для слабонервных. – Это Ковалев сказал толстому, а последнюю фразу адресовал конкретно мне: дескать, ты не дорос еще до игрушек с опасными водами океана.

В сопровождении толстого я поплелся вниз по лестнице. Мне уже не хотелось узнать, как все-таки его зовут.

Хрен бы с ним, с толстым, какое мне, собственно говоря, дело до его имени? – думал я, нашаривая ногами ступеньки.

Кажется, именно сейчас я понял, как человек стареет. Жил себе маленький человечек, рос, играл в прятки, учился, ходил в школу, потом в университет. И, наконец, наступил момент, когда ему нужно срочно состариться. В одну секунду. В одно мгновение. В крохотный отрезок времени.

Стрельников встретил меня как тяжело больного. Иногда мобильная связь вредит человеку. Особенно мобильная связь вредит репутации стажера.

Ковалев уже сообщил Сергею Петровичу о моем позорном поведении на месте чрезвычайного происшествия, думал я, вяло опускаясь на стул возле окна.

Я больше не мог видеть компьютер с игрушечными солдатиками. Они довольно забавно уничтожают свои жертвы автоматными очередями. По крайней мере до сих пор компьютерные игры казались мне веселым развлечением.

– Будешь стажироваться в паспортно-визовой службе. Уголовный розыск не для тебя! Ты очень мягкосердечный для нашего дела.

Да-да, Стрельников так и сказал – слишком мягкосердечный для нашего дела.

Разумеется, Ковалев энд компани – это товарищи из другого теста, они, наверное, вместо сердца держат в груди кусок асфальта.

Я никак не мог вспомнить, где я слышал это выражение – кусок асфальта вместо сердца. Да и не хотел я ничего больше вспоминать. Я хотел домой, в свою комнату, но особенно сильно мне хотелось вернуться в прошлую жизнь, в ту жизнь, в которой я жил всего два месяца назад. Но ничто не возвращается! Почему меня не предупредили об этом? Почему не сказали? Не объяснили?