Текст книги "Сны Анастасии"

Автор книги: Галина Яхонтова

Она научилась понимать его, „вычислять“ его реакции, поддерживать его, как во всем поддерживают своих сыновей матери. Но за эти месяцы успела понять, что он вовсе не романтический герой-любовник, а слегка закомплексованный, инфантильный постсоветский мужчинка.

За несколько поколений успел сформироваться отдельный „вид“ таких мужчин – для всех хороших и приветливых, но неспособных отвечать за свои конкретные поступки.

И Ростислав как раз принадлежит к тем, кто прекрасно знает, например, как воспитывать детей, и может весьма красноречиво читать лекции на тему воспитания. Но при этом не в силах – ни в моральных, ни в физических – воспитать „одного, отдельно взятого“ ребенка. Своего собственного.

Настя инстинктивно положила руку на живот.

„Джулия, довольная, взволнованная, счастливая, вернулась к себе в уборную. Никогда еще она не была так уверена в своем могуществе. Никогда еще не играла с таким блеском, разнообразием и изобретательностью. Пьеса кончалась длинным монологом, в котором Джулия – удалявшаяся на покой проститутка – клеймит легкомыслие, никчемность и аморальность того круга бездельников, в который она попала благодаря замужеству. Монолог занимал в тексте целых две страницы, и вряд ли в Англии нашлась бы еще актриса, которая могла бы удержать внимание публики в течение такого долгого времени. Благодаря своему тончайшему чувству ритма, богатому оттенками прекрасному голосу, мастерскому владению всей палитрой чувств Джулия сумела при ее блестящей актерской технике сотворить чудо – превратить свой монолог в захватывающий, эффектный, чуть ли не зримый кульминационный пункт всей пьесы. Самые острые сюжетные ситуации не могли быть столь волнующими, никакая, самая неожиданная развязка – столь поразительной“.

„Как только Ростислав проснется, я должна поговорить с ним. Я скажу ему все – и о ребенке тоже… Бедное мое дитя, в какой мир ты хочешь войти?..“

Тихо тикали часы на руке. Гера скреблась о ножку стула – чесала когти. А Джулия оригинальным образом уничтожала соперницу. И вряд ли можно было придумать более эффектное убийство!

„Единственная большая мизансцена Эвис была во втором акте. Кроме нее, в ней участвовала Джулия, и Майкл поставил сцену так, что все внимание зрителей должно было сосредоточиться на девушке. Это соответствовало и намерению драматурга. Джулия, как всегда, следовала на репетициях всем указаниям Майкла. Чтобы оттенить цвет глаз и подчеркнуть белокурые волосы Эвис, они одели ее в бледно-голубое платье. Для контраста Джулия выбрала себе желтое платье подходящего оттенка. В нем она и выступала на генеральной репетиции. Но одновременно с желтым Джулия заказала себе другое, из сверкающей серебряной парчи, и, к удивлению Майкла и ужасу Эвис, в нем она появилась на премьере во втором акте. Его блеск и то, как оно отражало свет, отвлекало внимание зрителей. Голубое платье Эвис выглядело рядом с ним линялой тряпкой. Когда они подошли к главной мизансцене, Джулия вынула откуда-то – как фокусник вынимает из шляпы кролика – большой платок из пунцового шифона и стала им играть. Она помахивала им, она расправляла его у себя на коленях, словно хотела получше рассмотреть, сворачивала его жгутом, вытирала им лоб, изящно сморкалась в него. Зрители, как завороженные, не могли оторвать глаз от красного лоскута. Джулия уходила в глубину сцены, так что, отвечая на ее реплики, Эвис приходилось обращаться к залу спиной, а когда они сидели вместе на диване, взяла девушку за руку, словно бы повинуясь внутреннему порыву, совершенно естественным, как казалось зрителям, движением и, откинувшись назад, вынудила Эвис повернуться в профиль к публике. Джулия отобрала у Эвис мизансцену и сыграла ее с поразительной виртуозностью. Но ее последний удар был случаен. Эвис должна была произнести длинную речь, и Джулия нервно скомкала свой платочек; этот жест почти автоматически повлек за собой соответствующее выражение: она поглядела на Эвис встревоженными глазами, и две тяжелые слезы покатились по ее щекам. Вы чувствовали, что она сгорает со стыда за ветреную девицу, вы видели ее боль из-за того, что все ее скромные идеалы, ее жажда честной, добродетельной жизни осмеиваются так жестоко. Весь эпизод продолжался не более минуты, но за эту минуту Джулия сумела при помощи слез и муки, написанной на лице, показать все горести жалкой женской доли. С Эвис было покончено навсегда“.

„Ну вот, моя радость и просыпается… Какой он трогательный! Маленький заспанный крысенок“. – Насте непреодолимо захотелось чмокнуть Ростислава в умный, как он считает, лоб.

Что она и сделала, окончательно его разбудив.

– Катя, – пролепетал он со сна.

– Какая еще Катя? – целовать еще раз явно расхотелось.

– Ой, Настя… Это я так, снилось что-то.

Настраиваясь на серьезный разговор, она решила не завязывать банального скандала, который, как показывал опыт, помогает лишь „выпустить пары“, но никогда не решает ни одной проблемы.

– Тебе нехорошо? – она заметила, что он бледен.

– Принеси мне воды, если можешь… Пожалуйста.

Настя пошла на кухню с маленьким кувшином, по дороге вспоминая царскосельскую деву, воспетую Пушкиным.

Огромная кастрюля, исходя из степени закопченности – монгольская, то есть принадлежащая монголам, кипела, распространяя запах разварившегося мяса. Насте сразу же стало дурно, и целый кувшинчик ледяной воды попал к ней в желудок.

Вторую порцию она доставила в комнату.

– Пожалуйста…

Ростислав залпом опорожнил посудину.

– Жаль, что вечер, а то я бы попросил тебя за пивом сходить.

– Еще чего! – не выдержала она.

– А почему бы и нет? Говорят, жена Гурия Удальцова по утрам ходит за пивом для всей мужниной компании.

– Это потому, наверное, что она жена.

– Нет, это потому, что она не то узбечка, не то киргизка. Из восточных женщин, в общем. Они покорные – как Зульфия.

– Много ты знаешь про Зульфию. Не поверишь, но покорные восточные страдают и переживают муки ревности так же тяжело, как и не восточные.

– А мне Улугбек говорил… – Он сделал паузу, словно жалел, что проболтался.

– Что говорил?

– Что… когда вернется в Ташкент, возьмет себе еще и третью жену. Только Зульфие просил не растрепать.

– Все вы…

– Что все мы? „Мой милый, что тебе я сделала?“, – как одна из вас писала?

– Ростислав, у нас будет ребенок.

Он не реагировал, очевидно, не мог вникнуть в смысл ее слов.

– Слышишь, я жду ребенка.

– Что? А кто отец?

Теперь не могла вникнуть в смысл происходящего Настя.

– А ты сам не догадываешься, кто отец?

– Этого не может быть. Ты же все подсчитывала!

– Слава, ты же знаешь, что никогда не может быть стопроцентной уверенности.

Он молчал, уставившись в потолок.

Гера прыгнула к Насте на колени, и в сумерках по ее шерсти проскакивали искры. С кошкой она чувствовала себя вдвое сильнее.

– Ты же поэтесса, – наконец сдавленным голосом произнес он, – зачем тебе ребенок? Твое дело писать стихи.

– Я женщина, Слава.

– Ты завтра же сходишь к врачу, ладно? И все решишь.

– Я уже была у врача и все решила, – произнесла Настя с гораздо большей степенью твердости, чем это было свойственно ей на самом деле.

Немая сцена длилась несколько минут.

– Я тебя больше не люблю, – нарушив немоту, медленно произнес Ростислав. – Я не отдам тебе свою душу. Никогда не отдам. Я от ребенка не отрекаюсь. Может быть, я и отец… Но тебя, такую коварную, я знать больше не желаю.

– Подожди, пока нас Бог разделит, а потом уже будешь решать, от кого отрекаться.

Она встала с кресла и начала собирать вещи.

– Нет! – остановил ее Ростислав. – Я же не подлец! Я не могу выгнать беременную женщину на ночь глядя. Сам уйду!

И он ушел.

Настя даже не посмотрела, сел ли он в лифт или исчез в злополучной „Сибири“.

Смертельно уставшая, она опустилась на диван, еще хранящий приятное тепло чужого тела и, спрятавшись лицом в подушку, предалась плачу.

Со слезами боль ушла и наступило желанное безразличие. Она провалилась в бездну сна.

Мама в белом платье брела по краю огромного зеленого поля, заросшего душицей и ромашкой. Над нею вились бабочки и стрекозы, но она не обращала на насекомых никакого внимания.

Она шла по краю поля, словно боялась ступить в сторону и утонуть в растительном буйстве.

Настя видела ее очень отчетливо, хотя находилась на другом конце поля – тоже у края. Она хотела напрямик пройти сквозь зелень, но какие-то силы удерживали ее.

Они стояли лицом друг к другу, и Настя заметила, что маме столько же лет, сколько ей сейчас, – они ровесницы, почти сестры-близнецы.

Вдруг травы расступились, обнажая две полоски земли, две узкие, как порезы, тропинки. И она поняла, что каждой из них предназначен свой путь и что обе они видят оба пути сразу. Она видит путь мамы – от того возраста, с которого осознанно помнит ее и до последнего шага. А та видит путь дочери – отныне и вовеки веков. Наверное, из тех миров многое становится понятным в мире нашем.

Мама подняла вверх руки, и два пути соединились в один.

Сон оборвался.

В дверь постучали.

– Настя-ханум, открой дверь! – сквозь всхлипы слышался голос Зульфии.

– Сейчас!

Она вбегает в комнату, беременная, круглая, как арбуз, простоволосая, заплаканная. Покорная женщина Востока.

– Настя-ханум, я выброшусь из твоего окна!

– Присядь! Что случилось? Что же?

– Не трогай меня, не держи! Улугбек меня бил за то, что я смотрела телевизор с другими мужчинами.

– Тебя – бил?!

– Пусти меня!

– Но почему, почему ты хочешь выброситься именно из моего окна?

– Здесь пейзаж получше…

– Что?! Зульфия, ты в своем уме?

Она тяжело опустилась в кресло.

– О, Аллах…

И они обе заплакали, как на похоронах. Две женщины, две беременные бабы, две поэтессы.

В Москве было двадцать градусов ниже нуля, и Настя, выскочив из метро, как можно скорей стремилась добраться до института. На Тверской не было видно даже голубей. Наверное, спрятались от холода. Но толпа у дверей „Макдональдса“ стояла. Люди – не птицы. Они ждали открытия заведения, где им дадут красиво упакованный кусочек американской мечты.

Времени у Насти было мало: нужно еще успеть взять интервью у одной феминистки. А после обеда – вообще уйма дел. Она вспомнила совет кого-то из мудрых: нужно непрерывно быть в делах, чтобы не думать о невзгодах жизни. В ее случае – личной.

Итак, для начала, лекция из спецкурса по творчеству А.С. Пушкина.

„В послереволюционной русской поэзии мы наблюдаем гибельное число бесполых стихов, – утверждал доцент. – Иногда, если под ними нет имени автора, не знаешь даже, кто их написал – мужчина или женщина? Стихи на эротическую тему, если грубы – пошлость, если изящны и остроумны – прелесть. Вспомните пушкинские строки:

 
Она тогда ко мне придет,
Когда весь мир угомонится,
Когда все доброе ложится,
А все недоброе – встает.
 

А сколько у него таких прекрасных строк, свободных от предрассудков, полных жизненно веселого обаяния, в которых проходил он, как по лезвию ножа.

Первый издатель пушкинской „Гаврилиады“ Николай Огарев писал, что „язык и форма“ этой поэмы „безукоризненно изящны“. „Для нас, – отмечал он, – очень важна эта сторона изящества неприличных стихотворений Пушкина; мы слишком неизбежно видим, как отсутствием изящества форм в жизни, на долю стихотворений неприличного содержания, остается только неприличность и устраняется все изящество…“ И добавлял: „Пушкин довел стихотворение эротического содержания до высокой художественности, где уже ни одна грубая черта не высказывается угловато и все облечено в поэтическую прозрачность“.

Вот послушайте:

 
И что же? вдруг мохнатый, белокрылый
В ее окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит,
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, копошится, вертится,
И носиком, и ножками трудится.
Он, точно он! – Мария поняла,
Что в голубе другого угощала.
Колени сжав, еврейка закричала,
Вздыхать, дрожать, молиться начала,
Заплакала, но голубь торжествует,
В жару любви трепещет и воркует,
И падает, объятый легким сном,
Приосеня цветок любви крылом“.
 

Настя слушала лекцию и с ужасом понимала, что за „Гаврилиаду“ готова возненавидеть Александра Сергеевича, посягнувшего на святая святых – непорочность Девы Марии, плод чрева которой благословен.

– Настя?

В дубленке и зимней шапке он казался огромным и… очень взрослым, даже старым, этот Гурий Удальцов, великий поэт, жена которого ходит за пивом для всей опохмелочной компании.

– Добрый день, – ответила Настя.

– Может, сходим, выпьем кофе в Цэдээле?

– Я бы с радостью, но очень спешу в редакцию.

Она улыбалась так искренне, что он поверил.

– Тогда до послезавтра!

– Пока…

Она никуда не спешила.

Ей некуда больше спешить.

Снова она брела, куда глаза глядят, а поскольку глаза глядят в землю, привычно набредала на метро.

Сначала спустилась на станцию, а потом уже решила, куда ехать. Ну конечно же, в Сокольники – к Игорю.

Внимательные глаза глядели на нее с высоты двухметрового роста. И уже от этого взгляда ей стало легче. Он помог Насте снять шубу и даже, наклонившись, расстегнул сапоги, отчего показался очень забавным – как Магомет, пришедший к горе.

Настя поправила волосы, одернула свитер – связала чуть-чуть длинноватый. Их общение происходило в полном молчании. Но оно происходило, она отчетливо ощущала это.

В знакомом кресле исчезали и тревоги, и последние силы.

Игорь, как всегда, принес кофе и даже маленькие изящные печенья, покрытые шоколадом и красиво выложенные на плоской тарелке из филиграни.

– Будешь рассказывать?

– О чем?

– О том, что вдруг стала пить мало кофе, словно на нем экономишь.

– Я видела сон. – Настя перевела разговор в чуть-чуть иное русло, в „старицу“. – Мы с мамой стояли по обе стороны большого, заросшего сочной травой поля. – И она стала рассказывать о цветах, тропинках, о том, что они с матерью были одного возраста…

– Это хороший сон, Настя, – без всяких происков Фрейда. Просто ты подходишь к той черте, когда девушка становится женщиной по-настоящему. Твой дальнейший путь – путь женщины: твоей матери, всех других матерей… Да, кстати, и бросай курить. – Он заметил, что она полезла в сумочку за сигаретами. – Это вредно здоровью мальчика. – Он улыбнулся, довольный своим всевластием.

– Игорь! Как ты все понял? – Она не могла скрыть своего удивления.

– Я давно знал, что к тебе притягивает мужчин слабых и нежных, гораздо слабее тебя.

– Хлюпиков?

– Нет, объектов с тщательно скрываемой ранимостью души. Я бы так сформулировал. Так вот, подобным мужчинам… – Он взял сигарету, но потом, спохватившись, отложил в сторону. – Природа, как правило, предоставляет им возможность ререализации – в сыновьях. И посылает им навстречу сильных женщин, которые приведут в мир именно сыновей, во всяком случае – первенцев.

– Очень интересно, – вставила Настя.

– Вот так и получается, что мать отдает энергию сыну, а сын – отцу.

– Откуда же берется энергия у матери?

– Чаще всего – от дочерей, но в данном случае – из пространства. Женщины умеют вампирить. А в нормальной, я имею в виду, традиционной семье – с детьми обоих полов – образуется замкнутый энергетический контур: отец питает дочерей, дочери – мать, мать – сыновей, а сыновья – отца.

– Игорь, у меня несчастье. Я одна, понимаешь… Он, кажется, мне изменил.

– А тебе просто невозможно не изменить! – Экстрасенс смеется. – Ты ведь сильная, солнышко мое, ну прямо как стальная пружина. А мужчинам хочется, чтобы рядом было существо слабое и зависимое. А ты? Разве ты можешь кому-нибудь поклоняться, в ком-нибудь раствориться?

– Тебе… смешно? – Она едва не плакала.

– Нет, мне не смешно. Мне просто хочется тебе объяснить, что все в жизни объективно. Мы получаем свое собственное изображение в том зеркале, в которое смотримся. Вот и все.

– И что же мне делать?

– Ну, пока, наверное, страдать. Ах, как ужасно звучит, не правда ли? Но лучший способ выйти из лабиринта – это насыпать несколько слоев грунта и пройти поверху – над всеми хитросплетениями сразу. – Игорь выглядел ужасно довольным собой.

Она понимала, что доставляет ему удовольствие своей „разбитостью“.

Вдруг он заинтересованно посмотрел на часы.

– Ты спешишь, Игорь?

– Я-то нет. Но вскоре должна появиться одна особа.

– У нее тоже душевные раны?

– Нет. Она занимается со мной любовью.

– С тобой? – Он всегда казался Насте почти святым.

– А почему бы и нет? И не она одна. А ты, кстати, упустила момент, когда мы могли стать ближе.

Внезапно Настю охватило острое чувство отвращения ко всей этой „экстрасенсорике“.

Она шла по улице и чувствовала, что внутри опустели какие-то сусеки души. „Он выгреб оттуда все, что было – страсти, отчаяние, чувство безысходности, – поняла она. – Он облегчает страдания, изымая их. Он питается чужими несчастьями! Он их крадет!“ На сердце у нее было спокойно и мертво.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.