Текст книги "Хрустальный лес"

Автор книги: Галина Черноголовина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Сказка об одном зернышке

Бабушка Ксеня постелила себе в одной комнате с внучатами. Когда поставили три раскладушки в ряд, Илюшка закричал:

– Чур, я рядом с бабусей!

– Нет, я! – возразила Тоня и тут же расхохоталась. – Чего мы спорим, бабуся ляжет посредине, вот и будем все рядом.

Пока Тоня раздевалась и переплетала одну косичку в две, чтобы удобней было спать, Илюшка подобрался к бабушке и обхватил её щёки ладошками:

– Какая ты коричневая. А вот здесь, на лбу, кожа белая и здесь, возле ушей.

– Это платок закрывает, – сказала Тоня и позавидовала: – А мне загара только до Октябрьских хватает, а потом опять веснушки заметно.

– Ах вы, мои подсолнушки! – улыбнулась бабушка Ксеня. – У меня уж не загар – ветрогар настоящий. Продубела на ветру кожа.

– Бабусь, а бабусь… – попросил Илюшка. – Расскажи сказку…

– Да я их как-то не умею рассказывать, – виновато призналась бабушка Ксеня. – Вот ваш дедушка Михей был на это мастер. Много сказок помнил и сам сочинял. Откуда что и бралось, ведь был он совсем молодой, такой, как ваш папа сейчас. Не знаю, помнит ли Витя, как отец ему сказки рассказывал…

– Помнит, – сказала Тоня, а у Илюшки лицо вдруг сделалось хитрое-прехитрое.

Он вскочил, подбежал к сестре и что-то зашептал ей.

– Сейчас! – кивнула Тоня, вышла в другую комнату и вернулась с небольшим чемоданом.

– Бабусь, ты не обижайся… – Илюшка крепко прикрыл ей глаза ладошками. – Мы тебе сейчас фокус покажем.

Что-то зашипело, будто часы перед боем. «В некотором царстве, в некотором государстве…» – вдруг произнёс хрипловатый мужской голос, и Ксения Сергеевна вздрогнула: это был голос её мужа, погибшего на войне… «Михей!.. Что за наваждение?» – подумала она.

– Бабуся, ты испугалась? – отдёрнул ладони Илюшка. – Это магнитофон! Видишь, крутится?

– Папа сказки на плёнку записал, – пояснила Тоня. – Илюшка же у нас такой: без сказки не заснёт.

Так вот чей это голос – Витин! Только теперь, услышав отдельно от сына его голос, она поняла, как он походит на отцовский…

Так же приглушённо, чуть таинственно Михей рассказывал когда-то сказки своему сыну. И эту сказку она тоже узнала. Если и было что-то добавлено или убавлено, то совсем немного.

«В некотором царстве, в некотором государстве, – доносился до неё, словно издалека, родной голос, – давным-давно шли по степи три брата. Спешить им было некуда, шли да под ноги смотрели – авось какая-нибудь находка подвернётся.

И подвернулся старшему брату мешок с золотом, средний брат увидел в траве блестящую острую саблю, а младший поднял на дороге маленькое зёрнышко.

Тряхнул мешок с золотом старший брат – зазвенело золото: «Семь сёл, семь городов куплю!»

Взмахнул саблей средний брат, просвистела сабля: «Семь сёл, семь городов покорю!»

А младший брат держит зёрнышко на ладони и не знает, что сказать. А зёрнышко и говорит ему негромко: «Скажи, что семь сёл, семь городов прокормишь!»

– Семь сёл, семь городов прокормлю! – говорит младший брат.

Средний и старший братья покатились от смеха:

– Где это видано, где это слыхано – одним зерном семь сёл, семь городов прокормить?

– А вот и прокормлю.

Разозлились братья:

– Ишь расхвастался! Если так, оставайся со своим зерном, а мы пойдём дальше.

Остался младший брат на дороге, сидит и горюет: что ему теперь делать?

– Что же ты медлишь? – говорит ему зёрнышко. – Бросай меня в землю.

– Ну вот! – огорчился младший брат. – Золота не нашёл, сабли у меня тоже нет, да ещё и единственное зерно в землю бросить?

– Бросай, бросай, я к тебе вернусь.

Послушался младший брат.

Много раз солнце всходило и заходило, цветы отцветали, травы пожелтели… Загрустил младший брат: «Обмануло меня зёрнышко». Вдруг слышит – будто зовёт его кто. Оглянулся – качается пред ним тяжёлый золотой колос…

Обрадовался младший брат, срезал колос.

«Бросал в землю одно зерно – вернулось сорок. Брошу сорок – вернутся сорок сороков! Этак я и в самом деле семь сёл, семь городов прокормлю».

Много лет прошло, у младшего брата внуки подросли, семь сёл, семь городов построили.

Вот сидит младший брат на крыльце, видит – идут два дряхлых старичка. Один идёт – чуть дорогу носом не пашет, большущий горб его к земле придавил. Другой еле хромает, на ржавую саблю опирается, глаз платком завязан.

Узнал их младший:

– Братцы мои родные, да что же это с вами сталось?

– Носил я, носил своё золото, – хнычет старший, – всё было жаль с ним расстаться, а оно возьми да и прирасти к спине. Хожу теперь горбатый.

– Махал я, махал своей саблей, – жалуется средний, – а у других тоже сабли да пики были… Никто мне покориться не захотел, теперь вот хожу калекой, сабля заместо костыля мне стала.

– Ну что ж, – говорит младший брат. – Оставайтесь у меня. Живите. Уж если зёрнышко семь сёл да семь городов прокормило, на вас и подавно хлеба хватит.

И стали они жить-поживать…»

Магнитофон щёлкнул и умолк.

– Бабуся! – звонко сказал Илюшка. – А я тебе колос обратно привёз.

– Какой колос?

– Ну… тот, что в посылке посылала.

– Да не посылала я… – удивилась бабушка Ксеня.

– А вот посмотри. – Илюшка открыл свою заветную коробочку.

Бабушка повертела колос в руках:

– Верно, пшеница наша, «целинница». Но как она в посылке оказалась? А-а, вот как. Возле часов, над столом, у меня пшеничный сноп висел. А посылку я на столе укладывала. Тогда, наверно, и выпал из снопа этот колос…

Илюшка округлил глаза и сказал таинственно:

– А вдруг этот колос тоже волшебный? Вдруг он нарочно из снопа выпрыгнул и забрался в ящик? Вдруг это он наколдовал, чтобы мы к тебе приехали?

– Вот выдумщик! – засмеялась Тоня. – Всё бы ему как в сказке, всё бы ему волшебное.

– А ты знаешь, Тоня… – тихо сказала Ксения Сергеевна. – Я вот седьмой десяток на свете живу, а всё ещё иногда не могу различить, что волшебное, а что нет.

А сама подумала: разве не чудо это, что через столько лет после войны услышала она сегодня живой голос Михея?

Папино детство

Мама разбудила Витю среди ночи:

– Вставай, Витюша, фашисты близко. Скот угоняем.

Ещё не проснувшись, он совал руки в рукава куртки, подставляя то одну, то другую ногу – зашнуровывать ботинки.

– Фашисты? Где фашисты?

– Подходят. Из пушек стреляют.

Как раз в это время дом вздрогнул от гулкого удара, задребезжала посуда, прыгнула вверх, а потом чуть не погас слабый огонёк каганца.

– Ого, вот это здорово! – сказал Витя, окончательно проснувшись.

Бом! – ударили один раз старые прадедовские часы, словно тоже проснулись от залпа.

В дверь постучали – вошёл старик бригадир.

– Что из вещей возьмёте, Ксень Сергевна? Арба у крыльца.

– Да что брать! – растерянно сказала она. – Вот только узел с одеждой.

– А часы? – спросил Витя. – Немцам оставим?

– Может, и вправду взять? Память… – остановилась в нерешительности мама.

– Чего долго разговаривать? – Старик встал на табуретку, снял часы и завернул их в ватное одеяло, как ребёнка.

Мама дунула на каганец, и они вышли из дома. Тотчас их окружили люди: «Ксень Сергевна…»

Отец Вити был председателем колхоза, но он ушёл на фронт. Мама, агроном, осталась вместо него и теперь отвечала за всё.

Небо на западе полыхало. Лаяли и выли собаки, ревел потревоженный скот. Мама громко отдавала приказания, и люди спешили их выполнять.

– Полезай в арбу, – сказал Вите бригадир. – Матери теперь не до тебя.

Холодное пасмурное утро, незнакомая степь. Скачет конь по взгоркам и буеракам, разбивая копытом весенний ледок в лощинках… Одной рукой мама обнимает Витю, другой правит. Они объезжают колхозный гурт, идущий на восток. Ревут коровы – как выгнали их из родной Петуховки, так и ревут третий день, всё время поворачивая головы назад. Истошно верещат свиньи, норовя разбежаться, свинарки только и бегают за ними с хворостинками. Лишь овцы покорно бредут вслед за старым мудрым козлом, на шее у которого позвякивает бубенчик. А сзади тянутся арбы, фургоны; в них дети, старики, домашний скарб.

– Вот и наша арба, Витенька, – сдерживает мама коня.

Смирные волы тащат арбу сами, никто ими не правит. Только для порядка привязаны к переднему фургону.

Вите не хочется уходить с коня.

– Ещё…

– Некогда, сынок. Скотина голодная.

Арба полна всякой живности. В большой, наспех сколоченной клетке визжат поросята, тут же, на соломенной подстилке, новорождённые ягнята, прикрытые соломой.

– Витя! Посмотри! – Мама возвращается пешком, в охапке у неё мокрый дрожащий телёнок. – Зорькин сынок, – радуется она. – Уберечь бы, порода хорошая. Укрой его соломой, пусть согреется. Зорька даже облизать толком не успела.

Целый день возится Витя с малышами, поит их молоком из соски, укрывает потеплее.

А вечером, когда гурт останавливается на ночлег, мама укрывает его самого тёплым одеялом и тихо напевает: «Улетел орёл домой, солнце скрылось за горой…»

Солнце и вправду скрылось, но огненная полоса на западе остаётся на всю ночь – фронт движется за ним следом.

Однажды гурт задерживается у железнодорожного переезда – идёт товарный поезд. Состав длинный, кажется, нет ему конца. Что там в наглухо закрытых вагонах: может, автоматы и патроны, может, взрывчатка для сапёров, а может, просто мука и консервы – поезд идёт на фронт.

Фашистские бомбардировщики сваливаются неожиданно из редкого белёсого облака. Свист падающих бомб, грохот разрывов, рёв скота. Обезумевшие волы рвут привязь и, нагнув рога к земле, мчатся без дороги.

– Мама! – кричит Витя и сам не слышит своего полоса. – Мама!

Чёрная волна срывает его с арбы, швыряет на землю. Очнулся он на кошме, под навесом. Тёплый ветер, пахнущий цветами и травами, словно укачивал его.

– Ты лежи, – удержала его мама. – Тебе ещё нельзя вставать. Вот, попей.

Питьё тоже пахло травами.

Смуглая молодая женщина что-то ласково говорила Вите на незнакомом языке:

– Бала, бала…

Потом подтолкнула к нему за плечи худенького черноглазого мальчугана:

– Нурлан.

Нурлан сначала отворачивался, дичился, потом подбежал боком и высыпал возле Вити на кошму асыки – косточки для игры, вроде русских бабок, только помельче.

…Трижды ударили часы «Софронычи», и Виктор Михеевич вернулся из своего детства. В доме все давно уже спали, только старый маятник продолжал без устали шагать по своей бесконечной дороге.

Витя с Нурланом, когда учились в школе, пытались подсчитать, сколько этот маятник сделал шагов, какой путь прошёл. Спорили, запутались в миллионах, а потом, когда подсчёт был закончен, оказалось, что он всё равно неверный: маятник ведь не стоял, пока считали.

Всё-таки сильно не хватало Виктору Михеевичу этого тиканья-разговора там, в далёком городе. Да разве только этого? Ну ничего. Как говорит мама, теперь все вместе и душа на месте.

Первое знакомство

Когда Илюшке было два с половиной года, он сильно испугался. Это случилось в парке. Мама пошла за мороженым, а детей посадила на скамейку и велела Тоне следить за братом. Тоня тогда считалась уже большой, хотя шёл ей всего седьмой год.

Илюшка не слушался её, всё время убегал, а она догоняла его и тащила к скамейке.

За скамейкой была живая изгородь – зелёная стена из густо сплетённых кустов. Илюшка углядел в изгороди лазейку и сунулся туда.

Тоня полезла было за ним, но он сам кинулся к ней с отчаянным рёвом. За изгородью, на лужайке, Илюшка увидел чудище. У чудища были большие ноздри, мохнатые глаза, оттопыренные уши и громадные кривые рога. Оно лежало на траве и громко вздыхало, а увидев Илюшку, поднялось, втянуло ноздрями воздух и взревело с присвистом. Тогда он и бросился бежать.

– Вот, не будешь ходить без спроса, – сказала Тоня. – А если бы тебя эта корова забодала?

Теперь ей стало легко следить за Илюшкой. Чуть начнёт шалить, она приставит указательные пальцы к голове, будто рога, сделает страшные глаза и замычит. Илюшка мигом стихает. Конечно, если бы об этом узнали мама или папа, Тоне попало бы, чтоб не пугала ребёнка. Но она это делала без них, а Илюшка тоже никому ничего не говорил, потому что боялся даже упоминать о корове.

Тоня пошла в школу. Теперь, если её оставляли дома с Илюшкой, она рисовала на листе бумаги большую коровью морду с вытаращенными глазами и огромными ноздрями, пририсовывала к ней кривые рога, вешала возле письменного стола на стенку и садилась делать уроки.

Так можно было не опасаться, что Илюшка что-нибудь стащит со стола или подтолкнёт под руку. Он притихал, забивался в угол и возился там с игрушками, боясь даже голову поднять, чтоб не встретиться глазами с рогатым чудищем.

Тоня так делала, пока училась в первом и втором классах, а в третьем она вступила в пионеры, стала взрослее и поняла, что маленьких пугать нехорошо. Илюшка тоже подрос и даже смеялся про себя, вспоминая, как боялся нарисованной коровы.

Теперь, когда они втроём, он, папа и дядя Нурлан, ехали осматривать живгородок – так дядя Нурлан сокращённо называл совхозный животноводческий городок, – Илюшка знал, что увидит там много коров, и ничуть не боялся. Пусть только полезут, он им ка-ак даст!

В длинном низком коровнике был полумрак. Когда открыли скрипучие ворота, коровы повернули головы на свет, и глаза у них блеснули, как у волчиц, зелёным. Потом они опять уткнулись в ясли, расположенные у стен.

Как-то вышло, что Илюшка становился к папе всё ближе, ближе и наконец совсем прижался к его боку.

– Ты чего дрожишь? – спросил папа. – Замёрз, что ли?

– Нет, я уже согрелся! – Илюшка отстранился от папы и твёрдо пошёл вперёд меж двумя рядами коров, мысленно угрожая каждой: «Вот только повернись своими рогами, тогда узнаешь!»

Они прошли до противоположных ворот, и ничего не случилось. Но в следующий коровник Илюшке идти не захотелось.

– Душно с непривычки, это верно, – сказал дядя Нурлан. – Ладно, погуляй на воздухе.

Илюшка вышел и стал скользить по замёрзшим лужам. Ветер продувал пальто насквозь, и он быстро замёрз.

Все строения были похожи друг на друга. Илюшка не знал, сколько здесь коровников, и когда папа с дядей Нурланом вышли из третьего здания и направились в четвёртое, он решил туда заглянуть – может, там уже не коровы?

В этом помещении оказались свиньи. Они были чёрные и огромные, похожие на бегемотов, которых Илюшка видел в зоопарке.

Свиней он не боялся и поэтому смело побежал вслед за папой и дядей Нурланом, но они свернули куда-то вбок. Там было несколько дверей. Илюшка остановился в нерешительности, не зная, какую открывать. И тут он услышал за спиной хрюканье. Он обернулся. Громадная свинья ткнулась пятачком ему в грудь. Маленькие глазки жадно поблёскивали. Может быть, она ждала, что Илюшка её чем-нибудь угостит? Но у него ничего не было.

– Уйди! – сказал ей Илюшка. – Пошла вон, бегемотиха! Вот ка-а-ак дам!

И тут откуда-то вывернулся мальчишка лет девяти, в старой бескозырке. Он огрел свинью палкой, она обиженно хрюкнула и, тряся животом, направилась в свою загородку.

– У, ворзучая! – прикрикнул на неё мальчишка, закрывая дверцу, которую «бегемотиха» как-то сумела отворить. Потом повернулся к Илюшке: – Ты чего здесь лазишь? Ты чей? – И, не дождавшись ответа, сам себе ответил: – Агрономшин внук. А здесь с отцом. Точно?

– Точно.

– А я Рыбчик. Понял?

– Понял. А ты чего здесь?

– Мамка моя здесь свинаркой. Я вместо неё дежурю. – Он отвернул рукав куртки с продранным локтем: – Ого, уже сколько времени!

Часы! У Рыбчика на руке были настоящие часы. Илюшка слышал, как они тикают.

– Ты без спросу взял, да?

– Тю! – сказал Рыбчик. – Да у нас их ещё пять штук дома валяются. Как уборочная кончается, так папку часами премируют. Он говорит: «Бери, Мишка, носи какие нравятся. Не солить же их».

Подошли Нурлан Мазакович и Виктор Михеевич.

– Так где мама? – спросил дядя Нурлан.

– Скоро придёт, – солидно ответил Мишка. – Она в сельмаг побежала, там белые босоножки дают.

– Это же Даша – его мать, – объяснил дядя Нурлан папе. – Дашу-то не забыл?

– Да что ты! – воскликнул Виктор Михеевич и даже отступил, чтобы получше разглядеть Мишку. – У Даши уже такой сын!

– Кто тут меня поминает? – В просвете дверей появилась высокая женщина в пуховом платке и стёганке.

– Даша, здравствуй! – бросился к ней Виктор Михеевич.

Она в недоумении остановилась.

– Ой, Витька! То есть, ой, Виктор Михеевич! Ой, да всё такой же и не изменился ничуть. Я сейчас Ксень Сергевну встретила. Вся светится, радость-то какая! А это сынок? – указала она на Илюшку.

– Сын, Илья.

– Большой.

– Твой ещё больше.

Тут тётя Даша взглянула на Мишку.

– Ой, да в каком же ты виде! – говорила она, что-то поправляя, что-то одёргивая на сыне. Она даже попыталась вытереть ему нос, хотя нос был совсем чистый. – Вы не подумайте, у него всё есть: и пальто хорошее с цигейковым воротником, и шапка… Не носит, ходит абы в чём. Смотри, какой Илюша чистенький мальчик. А ты…

Мишка недовольно засопел.

– Ладно тебе бранить его, Даша, – сказал Нурлан. – Лучше приходите к нам вечером всей семьёй.

На обратном пути они заехали в контору к бабушке Ксене.

– Ну как, понравились тебе наши коровы? – спросила она Илюшку.

– Угу, – кивнул Илюшка; он был очень занят: взвешивал на весах все карандаши, которые были на столе. Потом спросил: – Бабуся, тебя здесь в совхозе хоть раз часами награждали?

– А с чего это ты озаботился?

– Да так просто. Награждали или нет? За эту… за уборочную?

– Хотели как-то, – ответила Ксения Сергеевна, – да я отказалась. Есть у меня ручные часы, твои папа с мамой подарили. А на стенке – «Софронычи». К чему ещё?

– Нет, ты в другой раз не отказывайся, – попросил Илюшка. – Тебе не нужны – мне отдашь.

– Ну, добро, – согласилась бабушка Ксеня.

Простуженное пальто

Школа стояла на краю совхозного посёлка, снегу надувало много, и потому у парадного входа ребята построили коридор из снежных кирпичей. Вырвешься из метели – и очутишься в уютном затишке. Обметёшь с валенок снег, отряхнёшься – и уж тогда зайдёшь в школу.

Для Тони этот коридор был непривычен; выйдя из школы, она задержалась, провела варежкой по голубоватым стенам:

– Как снежный замок.

Айгуль по дороге из школы рассказывала:

– Когда папа первый раз меня в город привёз, мне всего шесть лет было. Иду по улице и удивляюсь: сколько здесь школ! Папа спрашивает: «Где ты видишь школу?» А я показываю: «Вон школа, и вон, а вон ещё школа». Потом уж папа понял, что я все двухэтажные и трёхэтажные дома принимала за школы. В нашем совхозе только одна школа и была тогда двухэтажная. А сейчас… – Айгуль стала загибать пальцы. – Дворец культуры, вон видишь, красная крыша, магазин, быткомбинат, больница…

Она бы ещё что-нибудь назвала, но тут сзади как чёрный вихрь налетел Болат. Был он в старой, облезлой шубе. Болат вообще собирался идти в школу в одной куртке, потому что пальто забыли с вечера в машине и за ночь оно замёрзло до хруста. Но тётя Раушан, конечно, не пустила его так и поручила Айгуль следить за Болатом, потому что он мог скинуть шубу где-нибудь по дороге в школу и закопать в снег.

Болату ничего не оставалось делать, как изображать, что шубу он надел «понарошку».

– Я коршун! – кричал он, гоняясь за девочками, и полы шубы развевались, как чёрные крылья.

– Болатка, перестань! – сердилась Айгуль. Хотя он и приходился ей дядей, она относилась к нему без всякого почтения. – Вот, смотри, твоя водовозка идёт.

– Почему это моя? – сразу стушевался Болат и, кажется, даже попытался спрятаться за девочек.

Но шофёр увидел его, остановился и крикнул:

– Эй, ты, поди сюда!

Болат неохотно подошёл, девочки остановились чуть в стороне.

– А если бы ты замёрз! – отчитывал его шофёр. – Мне бы отвечать. А у меня двое детей… Вот поеду на зимовку – всё расскажу отцу.

Водовозка пошла дальше, останавливаясь возле калиток, у которых уже стояли вёдра и бочки для воды. Крышки были придавлены камнями, чтоб не сорвало ветром.

Болат теперь шёл тихий, насупленный, и Айгуль снова могла разговаривать с Тоней.

– В степи водопровод тянут, – говорила она. – Когда к нашему совхозу подведут, воды много будет. А пока возят. Видишь, сейчас и вам нальют. Бежим крышку снимем.

Девочки подбежали как раз вовремя. Айгуль сняла крышку с бака, шофёр навёл обледеневший шланг, и вода хлынула в бак, мгновенно наполнив его.

– К бабушке приехали? – спросил Тоню шофёр. – Насовсем? Вот молодцы.

Тоня с Айгуль хотели взять бак с обеих сторон за ручки, но Болат уже схватил его один и, кряхтя, потащил в дом.

– Подумать только, воду приходится экономить, – жаловалась Раиса Фёдоровна. – В городе я об этом и не думала, лила сколько хотела, мне воды много надо, я чистоту люблю.

Пообедав, Тоня побежала к Айгуль. На заборе были развешаны ковры и дорожки. В доме готовились к тою.

«Такой у нас обычай, – объяснил утром маме дядя Нурлан. – В честь новосёлов соседи в ауле всегда устраивают той. А тут не только соседи – друзья детства».

– Тоня, берегись! – крикнула Айгуль и спустила с крыльца громадный мягкий тюк.

Тюк скатился к ногам Тони и вдруг задёргался, зашевелился. Потом развернулся и оказался большим ковром, таким узорным, таким ярким на чистом снегу, что даже больно было глазам, а посреди ковра, словно факир из сказки, сидел, скрестив ноги, Болат.

– Але гоп! – сказал Болат и встал на голову.

Потом начал кувыркаться, делать мостики, будто не замечая ни Тони, ни Айгуль. Но стоило Айгуль спуститься с крыльца и подойти поближе, как он бросился к ней:

– Ага, не уйдёшь! Теперь уж я тебя запеленгую!

Айгуль увернулась и побежала, крича:

– Пеленгуют самолёты, а я тебя запеленала, запеленала, а ты меня – нет!

– Я поддался! – возражал Болат. – Ты бы со мной не справилась.

– Мама в окно смотрит! – припугнула Айгуль.

Болат сразу принял деловой вид, схватил веник и стал наметать на ковёр чистый снег.

Вышла на крыльцо тётя Раушан.

– Айгуль, что же ты гостью во дворе держишь? – сказала она. – Приглашай в дом.

Двухлетняя Маншук, увидев Тоню, засмущалась и спрятала лицо в платье сестры. Потом взглянула лукаво и опять уткнулась в платье.

– Тоня, пойдём на кухню, я тебе что-то покажу, – сказала Айгуль.

На кухне, над плитой, висело разбухшее пальто Болата. С пальто капало, словно из озябшего носа, попавшего в тепло. Капли падали на раскалённую плиту и громко шипели. Девочки прыснули – таким забавным показалось им это зрелище.

– Пальто простудилось, а Болатке хоть бы что, – сквозь смех выговорила Айгуль.