Текст книги "Хрустальный лес"

Автор книги: Галина Черноголовина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

После пожара

В понедельник утром Раиса Фёдоровна возвращалась домой на автобусе. Вещей у неё, как всегда, было много. В городе она купила ковровую дорожку, красивый материал на шторы и бронзовые карнизы с кольцами для окон и дверей.

«Пол в комнатах и кухне, наверно, уже подсох, – думала она. – Сегодня пройдусь кистью в последний раз – останется одна прихожая».

Автобус шёл, как ей казалось, слишком медленно, часто останавливался, и добро бы в больших совхозах, а то возле каких-то бригадных домиков.

На одной из остановок в автобус вошла старушка.

Раиса Фёдоровна обратила внимание на то, как она была одета. Всё на старушке было в мелкий горошек: платок белый – чёрным горошком, кофта жёлтая – красным горошком, юбка чёрная – белым горошком. Она так и назвала её про себя «Старушка горошком». Старушка горошком уселась на переднее сиденье, обернулась к женщинам, сидевшим за ней, и стала рассказывать всякие жуткие истории про воров, про землетрясения, про пожары.

И чем страшнее была история, тем благостней становилось её лицо и впалые щёчки розовели от удовольствия.

Неожиданно Старушка горошком обратилась к Раисе Фёдоровне:

– Это что за железки у тебя, милая?

– Карнизы для окон, бабушка, – охотно ответила та. – Скоро новоселье у нас.

– Новоселье – это хорошо, – оживилась старушка, – только они разные бывают, новоселья-то. В «Целинном» какая ужасть вчера приключилась.

– Что – в «Целинном»? – привскочила Раиса Фёдоровна.

– Дом сгорел. Студенты построили, а ребятишки забрались и подожгли. Мальчонка веретинара, – она так и сказала «веретинара», – бают, начисто сгорел. Одни косточки обугленные нашли. Да что ты, милая, что ты? – напугалась старушка, увидев, как побелела Раиса Фёдоровна. – Неужто твой мальчонка? – Она стала стучать в кабинку шофёра: – Вода у тебя есть?

Автобус остановился. Женщины хлопотали вокруг Раисы Фёдоровны, отпаивали её водой, ругали старушку:

– Не слушайте вы её, она же плетёт сама не знает что.

Старушка и сама пошла на попятную:

– Может, и не весь сгорел, может, я чего недопоняла.

– Поехали скорее! – простонала Раиса Фёдоровна.

Теперь шофёр гнал автобус почти не останавливаясь. Раиса Фёдоровна сидела, вцепившись в переднее сиденье, и напряжённо глядела вперёд. Ещё издали увидела она новые коттеджи и среди них обугленный остов. Сомнений не оставалось: это был их дом!

Автобус подвёз Раису Фёдоровну к самой калитке. Женщины вывели её под руки, вынесли саквояж, дорожку, свёрнутую рулоном, связку карнизов. Она ничего не видела, ничего не помнила.

– Мама, ты заболела?

Раиса Фёдоровна подняла глаза: на крыльце стоял Илюшка!

– Надо подвезти дров и угля, – сказала Ксения Сергеевна сыну через несколько дней после пожара. – Зимовать-то здесь теперь придётся.

– Не хватало, чтоб мы сейчас срочно потребовали новую квартиру! – сказал Виктор Михеевич и взглянул в сторону пришибленного, виноватого Илюшки.

Раиса Фёдоровна молча распаковывала вещи, которые успела уложить к переезду, вешала на окна старенькие занавески, и всё это как-то безучастно, словно заведённая. То, что произошло с Илюшкой, так потрясло её, что ей теперь было безразлично, где зимовать. Ей всё виделся Илюшка в горящем доме, и она беспрерывно щупала его лоб – нет ли жара. После такого, казалось ей, Илюшка обязательно должен был заболеть.

Но заболел не Илюшка, заболела бабушка Ксеня. Был сердечный приступ, приезжала «скорая помощь», а потом тётя Раушан всю ночь дежурила возле неё, делала уколы.

– Вот видишь, мама, – виновато говорил Виктор Михеевич, гладя её руки, слабо лежавшие поверх одеяла. – Надеялись, что тебе будет веселее с нами, а получилось…

– Нет-нет, Витя… – успокаивала Ксения Сергеевна. – Это независимо… Просто я переутомилась немного.

Ночью потихоньку укатили переселенцы Лоховы.

– Побоялись, что их платить заставят, – судачили у магазина женщины.

– Нет, у них детей отобрать в детдом хотели.

Близился праздник – День урожая.

Над домами передовиков уборки взвились флаги, и только над домом Рыбниковых, впервые за последние годы, флага не было. Иван Терентьевич сам не разрешил его повесить.

– Не все у нас, в доме этот флаг заслужили, – сказал Иван Терентьевич. Мишку он на этот раз не бил.

Несчастье несчастьем, а праздник праздником. Дядя Нурлан несколько дней лазил вместе с Болатом на крышу Дома культуры, и в субботу вечером над посёлком вспыхнули переливающиеся буквы: «Слава труду!»

Праздник

Как ждал этого праздника Илюшка! Целых полгода ждал. Мечтал Илюшка о часах, как у Мишки Рыбчика, ведь бабушка Ксеня обещала, что на этот раз от часов не откажется, если будут награждать, – возьмёт для Илюшки.

Какие теперь часы!

Тоня с Айгуль бегали из дома в дом: вечером они должны были выступать в концерте и ещё с утра стали наряжаться. Девчонки, им-то что…

– Я в Дом культуры не пойду, – упёрся Илюшка, когда мама достала из шкафа его праздничную матроску.

– Почему?

– Не пойду – и всё.

– Что ж ты, дома один останешься?

– Останусь. – Губы у него дрожали.

– Ну что там? – заглянул в дверь Виктор Михеевич. Он уже собрался и курил на крыльце.

– Да вот капризничает.

– Ступайте, – сказала бабушка Ксеня. – Я его уговорю.

Она была в синем шерстяном платье с кружевным воротником, с орденом на груди.

– Ты чего так, Илюша? – спросила она.

– Да, на меня все пальцем будут показывать: дом поджёг.

– Не будут. А если и покажут, так что ж, придётся терпеть. Ты ведь виноват?

– Виноват.

– Значит, надо смело своей вине в глаза глядеть. Ну, одевайся.

– Нет, я не пойду.

– Ну, тогда и я не пойду.

– Нет, ты иди.

– Да как же я пойду, а ты останешься дома один? Сам посуди: ты бы пошёл, если б я осталась?

Илюшка мотнул головой. Потом немного подумал и стал надевать матроску.

«Смотрите, тот самый, тот самый! Ах он, хулиган! Из-за него дом сгорел! – Яростный крик стоял у Илюшки в ушах, пока он шёл вслед за бабушкой Ксеней между рядами. – Гнать его надо отсюда!»

Бабушка Ксеня остановилась, подождала его, легонько сжала пальцы:

– Подними голову, не бойся.

Илюшка перемог себя и посмотрел вокруг. Крик в ушах стих. Люди разговаривали, смеялись, и никто его не замечал.

– Илюш!

Он вздрогнул. Мишка махал ему рукой, звал к себе.

– Садитесь с нами, – пригласила Илюшку и бабушку Ксеню тётя Даша. – Да вам, Ксень Сергеевна, хоть и не садись. Всё равно вас с Иваном в президиум выдвинут.

– Это раньше выдвигали… – возразил Иван Терентьевич.

Мишка закусил губу и стал разглядывать потолок. Илюшка украдкой взглянул на бабушку Ксеню – ведь если её не выберут, то виноват будет только он!

Всё-таки выбрали и Мишкиного отца, и бабушку Ксеню. А вот насчёт часов…

Не для себя хотел Илюшка эти часы, он от них всё равно отказался бы. «Но пусть их всё-таки дадут бабусе, – думал он, – пусть дадут…» Илюшка и сам себе не мог объяснить, зачем ему непременно нужно, чтобы бабушку Ксеню наградили на этот раз часами.

– Слушай, про бабушку твою говорят, – подтолкнула его тётя Даша.

– …Зерно самых лучших сортов, – говорил директор совхоза, – и в этом огромная заслуга нашего агронома-семеновода Ксении Сергеевны!

Все зааплодировали, а Илюшка громче всех.

Ну, теперь, даже если бабушке не дадут часов, он всё равно знает: её по-прежнему любят и уважают в совхозе.

Они вернулись домой в полночь.

После холодного осеннего ветра низенькие комнаты пахнули на них теплом, а часы «Софронычи» словно ждали их прихода, ударили: бом-м…

– А наши ещё не спят… – засмеялась бабушка Ксеня и включила свет.

Великаном будешь…

Илюшка так замёрз, что у него не гнулись пальцы, и он долго не мог открыть замок. Мама теперь работала на ферме, дома никто не встречал его, лишь часы «Софронычи» сочувственно тикали: «Снег и ветер… снег и ветер…»

Обедать одному Илюшке не хотелось, он дождался Тоню.

– У вас пять уроков было? – спросил он её за столом.

– Пять…

– А у нас четыре. Это ведь неправильно, да?

– Хочешь, чтоб и у вас было по пять?

– Нет, не так… В пятом классе – по пять, в четвёртом – по четыре, в третьем – по три, во втором – по два.

– А у вас по одному? – рассмеялась Тоня. – Вот уж не знала, что ты такой лентяй.

Илюшка обиделся:

– Я же просто так, а ты сразу «лентяй, лентяй»…

– Ну ладно, я пошутила, – сказала Тоня. – А посмотри, что у меня есть, верёвочка с ростом…

Верёвочка была та самая, на которой они завязывали узелки перед отъездом из города. Она куда-то затерялась, а потом вдруг нашлась в кармане Тониного зимнего пальто.

– Встань к косяку, – сказала Тоня. – Нет, на цыпочки не поднимайся. Вот на сколько ты подрос!

– Так мало? – разочаровался Илюшка. – Не может быть!

Столько событий произошло за это время – и радостных, и печальных, и бабушкина пшеница успела взойти, вырасти, дать новый хлеб, и часы «Софронычи» отшагали длинную-предлинную дорогу, а он, Илюшка, если и подрос, так всего на один шаг маятника. Он ведь помнит: он совсем маленький был, когда уезжал из города, и на всё смотрел и думал иначе.

– Не может быть! – повторил он в отчаянии.

– Так ведь всего семь месяцев прошло, – сказала Тоня. – Чего ты расстраиваешься? Если ты ещё семь лет будешь так расти…

Она стала подсчитывать, мерить – оказалось, что и дверного косяка Илюшке не хватит.

– Великаном будешь…

В окно постучали. Илюшка выглянул в форточку. На завалинке стоял Мишка Рыбчик.

– Илюш, я за хлебом иду. Пойдёшь со мной?

– Нам хлеба нужно? – спросил Илюшка сестру. – Давай деньги.

– Ещё потеряешь, – сказала Тоня. – Да и холодно очень, я сама схожу.

– Что я, маленький, что ли? – обиделся Илюшка и стал торопливо одеваться. Он боялся, что Мишка уйдёт без него.

Мальчикам пришлось подождать у прилавка: только что привезли новую выпечку.

Поджаристые караваи с шорохом съезжали по деревянному лотку. Продавщица брала их и укладывала на полки.

– Булку белого, – небрежно бросил Мишка деньги на прилавок.

– Мне тоже, – сказал Илюшка.

От хлеба в авоське шёл пар. Илюшка боялся, что хлеб остынет, пока он добежит домой. Но хлеб не остыл: краюшка, которую Тоня ему отрезала, была тёплая и очень вкусная.

– Теперь садись за уроки, – сказала Тоня.

Илюшка писал, а часы «Софронычи» мерно тикали в тишине, и тиканье их складывалось в понятную только им, старую, как они, и бесконечную песню: «Людям трудиться – вековечно, хлебу родиться – вековечно. Вековечно, веко-вечно…»