Текст книги "Хрустальный лес"

Автор книги: Галина Черноголовина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Вершины кедров

Гриша любил открывать по утрам ставни; так уж давно повелось, что открывал их только он. Если мальчик долго не просыпался, мать стряпала при огне, а ставни открывать всё равно не шла… Впрочем, такое случалось редко.

Вот и сегодня, едва полоски света протянулись из щёлочек в ставнях на одеяло, Гриша вскочил, всунул ноги в валенки, накинул шубейку и выбежал на крыльцо.

Утро было морозное; приятно хрустел под валенками ледок, а на завалинках мёрзлая земля была чёрная – стоял март и днём уже подтаивало.

Гриша распахнул ставни, и дом обрадованно глянул на восходящее солнце маленькими чистыми окнами. В сарайчике звенели, падая на дна подойника, струи молока – мать доила корову.

– Гришутка! – крикнула она из сарая. – Умывайся да завтракать! А то скоро дядя Семён зайдёт. Или, может, раздумал, не поедешь?

Скажет же такое: «Не поедешь!» Да Гриша всю неделю ждал этого воскресенья. Он ещё никогда не видел, как валят лес.

Подоив корову, мать собрала завтрак.

– Не спеши ты, ради бога, – говорила она, глядя, как Гриша, обжигаясь, хватает дымящуюся картошку. – Успеешь… Да смотри на деляне ворон не лови, а то угодишь под дерево, чего доброго…

С тех пор как погиб на сплаве отец, мать всегда очень тревожилась, когда Гриша уходил в тайгу или рыбачить. Вот уже десятый год ему пошёл, а она всё беспокоится, как о маленьком. Но сегодня можно было бы и не тревожиться: ведь Гриша ехал на лесосеку с дядей Семёном! Дядя Семён жил по соседству один в большой избе, которая осталась ему от родителей. Он служил в армии, был старшиной на сверхсрочной, а года три назад демобилизовался и стал работать мотопильщиком в колхозе. Семьи у него не было, и, может быть, поэтому он частенько приглашал к себе шустрого, любознательного Гришу. У дяди Семёна было интересно: он всегда что-нибудь мастерил. Все жители посёлка обращались к нему, если нужно было починить часы, приёмник или фотоаппарат. За что бы ни брался дядя Семён, у него непременно получалось. И всё делал он по книгам, которых у него было целых три шкафа. Он и шить и стряпать умел. На Новый год по какой-то своей книге приготовил торт и принёс его в подарок Гришиной маме. Такого красивого торта Гриша ещё никогда не видел, а вкуснее не ел ничего в жизни. В прошлом месяце дядя Семён перекрыл у них крышу – три выходных работал. Выходные у дяди Семёна не совпадали с воскресеньями, и уроки для Гриши никогда не тянулись так медленно, как в эти дни. Ему не терпелось бежать скорее домой. Наспех сделав уроки, он выскакивал на улицу и уже дотемна не отходил от дяди Семёна: подавал ему гвозди, молоток и другой инструмент.

Обедали и ужинали втроём – мама, дядя Семён и Гриша, и это тоже было необычно и хорошо…

В дверь постучали. Гриша рванулся от стола и торопливо стал одеваться. Намёрзшая дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился дядя Семён. Он был в рабочей телогрейке и стёганых брюках, заправленных в валенки. И всё-таки выглядел он всегда как-то празднично, может, потому, что носил на шее красивый шерстяной шарф с зелёными разводами.

Высокий, ладный, загорелый, дядя Семён стоял, улыбаясь, на пороге, и вместе с бодрящим холодным воздухом в их низенький дом словно вошло что-то светлое, радостное.

– Готов, Григорий Петрович?

– Готов! – звонко отозвался Гриша.

– А мешок под шишки?

– Мешок! Совсем позабыли… – Мать заторопилась, пошла в кладовку, что-то там передвигала, пересыпала, Грише казалось, что она возится целую вечность; наконец она вытрясла на крыльце мешок из-под отрубей и подала Грише.

– Ну, брат, давай живей, – сказал дядя Семён. – Того и гляди, автобус хвост покажет.

Они вышли на дорогу вовремя. Небольшой голубой автобус плавно затормозил возле них. Автобус в леспромхозе был один, и на нём отвозили в тайгу рабочих того участка, который шёл впереди. Это сами лесорубы так установили. А если участок отставал, рабочие отправлялись на лесосеку в фанерном фургоне, установленном в кузове грузовика. Всё это напоминало весёлую игру и нравилось Грише. Кажется, дядя Семён это и предложил, он вообще был большой выдумщик.

На этот раз, как, впрочем, бывало очень часто, дядя Семён и его товарищи ехали на работу в автобусе. Место оставалось только одно, на переднем сиденье, и дядя Семён посадил Гришу на колени. Конечно, это не совсем удобно в Гришином возрасте, но тут уж ничего не поделаешь; главное, он едет в тайгу, он будет целый день рядом с дядей Семёном!

Автобус спустился к реке, шофёр дал газ, и машина стремглав помчалась по гладкому заснеженному льду, на котором лежали длинные утренние тени от береговых сопок и деревьев.

Лесорубы в автобусе переговаривались, шутили. Особенно смеялись над рассказом одного конопатого парня, хотя смешного тут было мало: на днях он чуть не попал под рухнувшую ель.

– Спилил я её, значит, как следовало, братцы… Она падать, а я в сторону, да за камень запнулся, а она чего-то подумала-подумала, на пеньке повернулась – и за мной как побежит!

Маленький автобус дрожал от хохота.

– Знать, приглянулся ты ей, – подтрунивали лесорубы.

Автобус всё бежал по гладкой ледяной дороге. Кое-где по сторонам виднелись провалы: это опустилась вода и образовалось, как говорят в народе, пустоледье… Зеленоватые края трещин вспыхивали, переливались на солнце.

Появился лес, предназначенный для сплава. Десятки, сотни кедровых брёвен лежали на льду, словно какие-то великанские дети играли ими, как спичками, да рассыпали невзначай.

Шофёр стал притормаживать, под колёсами была голубоватая наледь: в распадках и зимой били ключи. Потом автобус свернул и медленно поехал вверх по протоке. Близко-близко подступили ярко-лиловые тонкие лозы краснотала; на ветках висели седые клочья тины: вода прошлым летом здесь была большая. Выше шли каменистые отроги сопок, а на них, держась каким-то чудом, тянулись к небу ели, берёзы, кедры…

Автобус повернул на берег, проехал ещё несколько километров и остановился.

– Верхний склад, – сказал дядя Семён.

Лесорубы вышли из автобуса. Здесь тоже лежало много леса – целые штабеля; снега не было – он весь перемешался с землёй, с прошлогодними листьями, с кедровой хвоей.

Зарокотали тракторы; громко перекликаясь, люди начали расходиться по лесу.

Снег в лесу был неглубокий. Пока шли по волоку, проложенному трактором, Гриша то и дело отбегал от дяди Семёна, рвал кисленькие ягоды барбариса, набрал много длинного седовато-зелёного мха, свисавшего с ветвей, сделал себе бороду и выскочил из-за куста на дядю Семёна.

– Ух ты, леший! – притворно ужаснулся дядя Семён.

Потом они свернули в нетронутую чащу, и сразу стало трудно идти: дорогу преградил бурелом, хлестали по рукам и лицу плети лимонника, дикого винограда. Казалось, тайга не хотела пускать людей в своё царство. И только кедры-великаны спокойно и непоколебимо стояли вокруг, словно не желая замечать, что делается внизу, у их подножий. Многие из них росли по двести, а то и по триста лет. Они были здесь хозяевами, защитниками, кормильцами; это возле их мощных стволов искали приюта тонкие лианы лимонника и актинидии, к их подножию жались колючие стебли аралии, робкие рябинки; и, может быть, где-то здесь, в тени их вершин, таился чудесный корень женьшень.

Сюда приходили на выпас дикие кабаны, собирали опавшие шишки, рыли землю вокруг, пугая бурундуков; юркие белки сновали на ветвях, запасаясь на зиму орешками. Бродили здесь медведи, барсуки, пробегали гордые красавцы изюбры.

Тишина, глубокая тишина стояла вокруг, и вдруг её резко нарушило стрекотание мотора – это дядя Семён проверял перед работой мотопилу «Дружба». Он поднял пилу, и молоденький клён, росший рядом с огромным кедром, упал как подкошенный. Так же быстро скосила пила тонкую берёзку и маленькую ель.

– Дядя Семён, зачем вы их?

– Обеспечиваю себе отход. Сейчас буду валить кедр… Отойди-ка вон туда, подальше.

Гриша не узнавал дядю Семёна: сейчас он был серьёзен и строг; ещё раз оглянувшись на Гришу и убедившись, что тот стоит в безопасном месте, он поднял пилу, приставил её зубцы к стволу кедра и включил мотор.

Кедр стоял гордо и безучастно. Пила вкрадчиво застрекотала, и тёмно-красные чешуйки коры упали на снег, как капельки крови. Кедр был всё так же недвижен и величав, и только сойка на его ветвях крикнула тревожно, словно предчувствуя надвигающуюся беду. Дядя Семён вдруг выключил мотор и вытащил пилу из надреза. Что случилось? В эту минуту Грише даже втайне хотелось, чтобы пила испортилась: пусть бы кедр пожил ещё. Но нет, пила снова заработала: теперь дядя Семён делал надрез выше. Ловким ударом обуха дядя Семён вышиб «козырёк» – клин, образовавшийся от двух надрезов. Кедр вздрогнул, как от боли, сойка вспорхнула и полетела на другое дерево.

– Гриша, стой на месте! – крикнул дядя Семён.

Теперь пила врезалась в дерево с другой стороны. Ещё несколько мгновений – и потрясённый мальчуган увидел, как вершина кедра накренилась и стала стремительно падать, ломая по пути сучья и ветви соседних деревьев.

Ах!! – рухнул тяжёлый ствол на землю.

Ах!! – отдалось по всему лесу, прокатилось по сопке и замерло где-то вдали.

– Что, здорово испугался? – засмеялся дядя Семён, ставя пилу на землю.

Гриша непонимающе смотрел на него: свалить такой огромный кедр и смеяться после этого!..

Дядя Семён понял его состояние по-своему.

– Ты не бойся, – сказал он. – Я же рассчитываю. До тебя даже сучок не долетит. Теперь перейди вон туда.

В каком-то оцепенении Гриша наблюдал, как один за другим падают красавцы кедры. Это напоминало гигантскую жатву, только если жнут хлеб, знаешь, что поле на следующий год снова заколосится, а здесь, чтобы снова выросли такие деревья, нужны долгие годы…

– Пока хватит! – опустил пилу дядя Семён. – Теперь я буду вершины и козырьки опиливать, а ты можешь шишки собирать. Иди сюда, вот здесь много.

Дорогу Грише преграждало поваленное дерево. Лежащий ствол был ему по грудь, обходить было далеко, он с трудом перелез через дерево и подошел к вершине другого кедра, возле которого стоял дядя Семён. Лесной великан бессильно лежал на снегу, разметав свои ветви с длинными тёмно-зелёными иглами хвои. Тяжёлый смолистый запах стоял вокруг, и Грише вдруг отчётливо вспомнился тот далёкий день, когда хоронили отца: гроб был убран хвоей и в комнате пахло точно так же, как сейчас в тайге, возле этих кедров, поваленных дядей Семёном.

– Ну, чего же ты? Смотри, сколько шишек! Собирай.

Шишки росли пучками на ветках, они были большие, тяжёлые, на искусно загнутых зеленовато-коричневых чешуйках проступала твёрдыми каплями прозрачная смола.

Гриша, вяло обрывал шишки и клал их в мешок. Грызть орехи совсем не хотелось. День уже не казался таким ярким и радостным, как утром. И даже на дядю Семёна он смотрел с какой-то неприязнью.

Подошёл трактор, стволы прикрепили стальным тросом и потащили вниз по склону сопки. Солнце поднялось уже высоко, и здесь, на южном склоне, было очень тепло. Дядя Семён давно сбросил телогрейку и теперь работал в одном шерстяном свитере; на лопатках у него проступили тёмные пятна пота.

– Обедать! – сказал дядя Семён, посмотрев на часы.

Он отпилил от лежавшего неподалёку сухого дерева два чурбака и подкатил их к широкому, как стол, пню со свежей розоватой сердцевиной.

– Столовая открыта, – пошутил он. – Прошу вас, Григорий Петрович.

Гриша даже не улыбнулся его шутке. Не обрадовался он и когда дядя Семён, после того как поели, выложил на пень плитку шоколада «Спорт».

«Кедры повалил, а теперь шоколадом угощает», – неприязненно подумал Гриша и отодвинул плитку:

– Не хочу, спасибо…

– Да что с тобой? – не на шутку встревожился дядя Семён. – Обиделся, что ли? Ну-ка, посмотри на меня.

Но Гриша не смог посмотреть. Он с ужасом почувствовал, что у него на глаза набегают слёзы; он шмыгнул носом и отвернулся.

– Кедров жалко, – наконец выговорил мальчуган. – Росли, росли, а теперь…

– Что теперь?

– Ну, погибли…

– Это ты зря, Гриша, – серьёзно заговорил дядя Семён. – Ты думаешь, они погибли? Нет, они ещё долго жить будут. Видел, на реке лес приготовлен для сплава? Вот тронется лёд, и поплывут брёвна вниз по реке, на лесокомбинат. Разойдутся наши кедры по всей стране. Посмотри-ка вверх…

Гриша непонимающе поднял голову. Высоко в голубом небе тянулась тонкая белая полоса – её оставлял с трудом различимый реактивный самолёт.

– Даже когда строили этот самолёт, понадобилось дерево кедра. А дома́, а пароходы? Везде служит людям кедр, и долго служит. А представь себе, остались бы эти кедры здесь… Ну, постояли бы ещё несколько десятков, может, сотню лет, а потом рухнули бы без проку, без пользы, как вот эти сухие, мёртвые деревья, которые кругом валяются. Конечно, ты думаешь: «Вот какой дядя Семён безжалостный, столько кедров повалил, и хоть бы что…» Нет, Гриша, и я лес жалею. И не так жалко мне эти большие кедры, как молодые подростки. Сколько их при валке да трелёвке погибает, смотреть больно… А ведь если молодые деревья не будут подрастать, за полсотни лет не станет у нас в тайге кедра.

– Как же тогда, дядя Семён?

– Вот и я много думал об этом, Гриша. С товарищами советовался, учёным людям писал… Ты знаешь, где Рыбачья протока?

– Знаю.

– Ну вот, лес там несколько лет назад ещё вырубили. А прошлой весной посеяла там наша бригада семена кедра…

– И взошли, дядя Семён?

– Взошли. Нынче думаем ещё на одном участке посеять. Я не сказал тебе: орехи из шишек, которые ты собираешь, нам для посева пригодятся. Ну, брат, отдохнули – пора и за работу.

В солнечный июньский день лёгкая моторная лодка поднималась вверх по Рыбачьей протоке. В ней сидели Гриша и дядя Семён.

В тихой воде отражалось голубое небо, зелёные сопки. А позади лодки разбегались от винта волны, раскачивая высокую траву и кусты тальника, росшие из воды у берега.

Моторка причалила. Дядя Семён и Гриша вышли на берег. Трудно было представить себе, что на этом пологом склоне, залитом солнцем, не так давно стояли великаны деревья. От прежней тайги остались только кусты лещины, рябинолистника; попадалась аралия, жимолость. Как прежде, приходилось то и дело отводить рукой лианы винограда, лимонника, актинидии. Воздух был напоён густым запахом трав, разомлевших на солнце.

Дядя Семён остановился возле колышка:

– Здесь начало! Смотри, Гриша…

Под кустом аралии, пышно и надменно раскинувшей свои широкие гладкие листья, рос малютка кедр. Сейчас он был ещё слаб и беззащитен, но иглы хвои на его веточках были такие же длинные, как у взрослых кедров, и храбро топорщились в разные стороны, словно антенны у спутника, который Гриша видел на картинке.

– Дядя Семён, а может быть, аралия ему мешает?

– Нет, Гриша, маленькому кедру на первых порах тень необходима. Вот подожди, наберёт он силу, тогда ему ничего не страшно будет. А траву лишнюю придётся выкосить и землю подрыхлить. Завтра на катере сюда всей бригадой приедем.

– Дядя Семён, можно и мне с ребятами?

– Конечно.

Они долго бродили по участку. Гриша бережно трогал лапки маленьких деревцев, а в мечтах уже видел над собой вершины новых кедров, ещё могучей, ещё прекрасней прежних.

Хрустальный лес

Пекла бабушка оладьи. Сняла последние со сковородки, глядь – а на дне миски ещё маленько теста осталось; соскребла его бабушка ложкой да шлёп на середину сковородки – не пропадать же добру. И получился оладушек, маленький, кругленький, с двумя дырочками, будто чей носик торчит, того и гляди, зашмыгает. Только носик, а больше ничего…

– А если вот эдак? – улыбнулась бабушка и разложила на тарелке вокруг оладушка два лесных коричневых орешка, пару лепестков шиповника да ягодку клюквинку.

– Ты чего это, старая, забавляешься? – удивился дед.

– Да вот мечтаю: была бы у нас внучка эдакая: глазки, как орешки, щёчки, как цветочки, а ротик, как клюквинка.

Не успел дед засмеяться над бабушкой, глядь – а тарелка-то пустая… И стоит в дверях девочка: глазёнки карие, как лесные орешки спелые; щёчки – ни дать ни взять, цветы шиповника и рот точно клюквинка. Шмыгнула девочка маленьким носиком, а потом как запрыгает!.. И назвали девочку Катя-попрыгунья…

Эту историю Кате Жданкиной её бабушка поведала, Катя подружкам рассказала, а подружки смеются и говорят, что это сказка.

Может, и сказка, только почему же тогда, если пойдёт Катя в лесок, что за селом, орехи собирать, все орешки так и просятся к ней в руки, так и выглядывают из-под резных листочков. У подружек ещё только уголки мешочков набьются, а Катин мешочек завязывать пора…

А попросится Катенька с бабушкой за клюквой, так берестяные корзиночки – чумашки – у неё мигом до краёв полнятся, будто ягоды сами к Кате в чумашку прыгают.

– Эдак, эдак, – смеётся бабушка. – Родню чуют…

И букеты с лугов Катя приносит домой всегда такие красивые, такие душистые, что пчёлы со всего села слетаются, вьются над цветами, а Катю не трогают.

Нынче Катя в школу пошла, некогда ей стало по лугам да по лесочкам бегать. Учительница ей понравилась. Молодая, весёлая. Антониной Ивановной зовут. Платье на учительнице всё в цветах, как луг в июне. Засмотрелась Катя на цветы и даже не поняла, что ей пора садиться, ведь все ребята уже сели. Антонина Ивановна взяла Катю легонько за руку и сказала:

– Будешь вот за этой партой сидеть.

За партой уже сидел один мальчик. Волосы у него были белые, кудрявые, а лицо и руки загорелые-загорелые. Уж на что Катя всё лето на солнышке была, и то не такая смуглая. Улыбнулась она мальчику, а тот даже и не смотрит на неё, сложил руки на парте и глаз с учительницы не сводит: куда Антонина Ивановна, туда и он глазами. «Наверно, ему тоже платье нравится», – подумала Катя. Сидела, сидела, потом толкнула мальчика в бок и сказала:

– А я тебя знаю. Твоя мама в больнице работает. Она мне зуб молочный вытащила, а у меня уже новый вырос. Вот посмотри.

Но мальчик даже не обернулся.

– Ты глухой, что ли? Как тебя зовут? – не унималась Катя.

Мальчик поднял руку:

– Антонина Ивановна, она мне мешает…

– Я ему не мешаю, – растерялась Катя. – Я только не знаю, как его зовут…

– Его зовут Эдик, – улыбнулась Антонина Ивановна. – Вы будете дружить, правда?

– Обязательно будем, – пообещала Катя.

– Ты невоспитанная, – сказал Эдик, когда прозвенел звонок. – Разве можно разговаривать на уроке? Больше никогда так не делай. Поняла?

– Поняла, – сказала Катя. – А где ты так загорел?

– Мы на Чёрное море ездили. Я, папа и мама.

– На Чёрное… Там все так чернеют, да? Там вода такая?

– Вот глупая! Чернеют не от воды, а от солнца. А вода там морская, прозрачная.

Когда стали писать палочки, оказалось, что у Кати палочки, как деревья в лесу, – и туда и сюда клонятся.

Зато у Эдика палочки получились, как забор у сельского парка: все прямые, все одинаковые.

– Почему у тебя такие палочки красивые? – спросила Катя на перемене.

– А потому, – сказал Эдик, – что меня мама научила. Я ещё зимой палочки и крючки писал. И потом, когда с Чёрного моря приехали, опять писал. А ты что делала?

– А я орехи собирала, за голубицей ходила… С папой на оморочке рыбачить ездила…

– Ну вот… Что с тебя спрашивать!

Вскоре Катя научилась писать палочки и крючки не хуже Эдика, но он почему-то этого не заметил, хотя Кате очень хотелось, чтобы заметил. А хвастаться она не любила.

Как по-вашему, это хорошо или плохо, если обо всём, обо всём учительнице говорить?

Конечно, скрывать, когда в классе кто-нибудь набедокурит, никому не простительно, ну, а если по каждому пустяку руку поднимать, тогда что?

В классе то и дело слышен голос Эдика:

– Антонина Ивановна, а Владик на переменке на черёмуху лазил!

– Антонина Ивановна, а у Серёжи Наумова одно ухо грязное…

Скажет он так, и у Антонины Ивановны словно тучка на лицо набежит. И в классе сразу пасмурней становится.

А Эдик сядет на место, сложит руки на парте и опять не шелохнётся. Катю, хоть это и нехорошо, так и подмывает поддразнить Эдика. Вот Антонина Ивановна говорит:

– Ребята, закончите эту строчку и больше не пишите.

Все ребята дописывают строчку и кладут ручки. Катя, искоса поглядывая на Эдика, прикрывает свою тетрадь промокашкой и делает вид, что хочет писать ещё одну строчку. Эдик поспешно поднимает руку. Он даже привстал с места и не замечает, что Катина ручка уже лежит на парте.

– Антонина Ивановна, а Жданкина ещё одну строчку пишет…

– Вот и нет! – торжествует Катя. – Всё он выдумывает. Посмотрите сами, Антонина Ивановна…

Лесные орешки лукаво поблёскивают, а клюквинка в брусничку превратилась: Катя крепко-крепко сжала губы, чтобы не засмеяться. Эдик растерянно моргает и заглядывает в Катину тетрадь… Там и вправду нет лишней строчки.

А через несколько дней Катя что-нибудь новое придумает. Возьмёт, например, бумажку от конфеты и начинает ею потихоньку шелестеть. А когда Эдик навострит уши, сделает вид, что сосёт конфету.

Эдик косится на бумажку, на Катины щёки… Наконец не выдерживает:

– Антонина Ивановна, а Жданкина конфету «Счастливое детство» сосёт!

– Ничего я не сосу, Антонина Ивановна, честное слово! – Катя встаёт и разводит руками. – Вот я и язык покажу, чистый ведь, правда?

– А бумажка? Вот она! – поднимает Эдик конфетную бумажку, упавшую с Катиных колен.

– А это фантик… Я фантики собираю. У меня уже много.

– И я фантики собираю… И у меня тоже есть… – слышатся голоса со всех сторон.

– Хватит, хватит, ребята, – успокаивает расходившийся класс Антонина Ивановна. – Фантики после уроков посмотрим, у кого какие. А сейчас подумаем все, сколько будет, если к четырём прибавить два…

Один раз Катя слышала, как Антонина Ивановна на перемене спросила Эдика:

– Зачем ты, Эдик, мне всё время на своих товарищей жалуешься?

– А мне мама велела, – ответил Эдик. – Она сказала, если кто шалит, нужно обязательно вам говорить. Потому что вы молодая, и вам трудно с классом справляться.

Антонина Ивановна почему-то сильно покраснела.

– Знаешь что, Эдик, – сказала она. – Ты всё-таки попробуй мне поменьше помогать. Я, пожалуй, и сама справлюсь…

«Ну конечно, Антонина Ивановна и без Эдика справится, – подумала тогда Катя. – Ведь, наверно, больше никто не умеет так красиво писать на доске букву «а» и рисовать весёлых зайцев с морковками…»

Катя и Эдик ходят домой по одной улице. Эдику – дальше, Кате – ближе. Так Эдик всегда портфель у Кати отберёт и несёт всю дорогу, в одной руке свой, а в другой Катин. Катя сначала не хотела отдавать свой портфель:

– Что я, сама не донесу?

Но Эдик очень строго сказал:

– Мальчики должны всегда помогать девочкам, так мама сказала. А ты просто глупая и ничего не понимаешь.

Обидно Кате: неужели она уж и в самом деле такая глупая?

– Ты в Крыму была? – спрашивает Эдик.

Катя смущённо крутит головой.

– А Крым дальше или ближе Чёрного моря? – спрашивает она.

Эдик смеётся.

– Так там же и Чёрное море, глупая… Мы ещё в Сочи были. А ты нигде не была. Вот.

Кто-то поднёс к лесным орешкам спичку. Они разом вспыхнули и превратились в горячие угольки. Катя топает ногой:

– Я тоже была, тоже…

– Нигде ты не была, глупая.

– Нет, была, была!..

– Ну, где была?

– В хрустальном лесу была, вот где!

– Где?! – Глаза Эдика насмешливо щурятся. – Эх ты, обманщица! Хрустального леса не бывает. Возьми свой портфель.

Тут только Катя замечает, что стоит возле своего двора. Она выхватывает портфель из рук Эдика и громко хлопает калиткой.

– А спасибо за тебя кто скажет? – кричит Эдик ей вслед.

Катя стоит во дворе, кусая губы: ну как доказать Эдику, что она и вправду была в хрустальном лесу?

Прошлой зимой Катя долго упрашивала папу взять её с собой в лес. Ей очень хотелось посмотреть, откуда папа возит на стройку новой школы большие толстые брёвна.

– Ну ладно, – наконец сказал папа. – Только вставать надо ещё затемно. Я тебя долго будить не стану, один раз скажу «вставай», и всё. Не проснёшься – один уеду.

Когда папа встал, Катя уже сидела одетая и обутая, и лесные орешки были совсем круглые.

А вот когда закутанная Катя уселась рядом с папой в кабине и грузовик тронулся, ей захотелось спать. Девочка привалилась к мягкой спинке сиденья, от которой пахло бензином, и заснула…

Катя открыла глаза оттого, что машину сильно тряхнуло: должно быть, попался на дороге толстый корень не выкорчеванного до конца дерева. Катя поглядела в окошко и тут увидела такое, что ей вмиг расхотелось спать…

Было ещё темно, и дорогу освещали только фары машины. Яркий сноп света скользил по белой накатанной дороге, выхватывая из темноты придорожные кусты и деревья. Странные были здесь деревья… Их ветви казались сделанными из стекла и горели разноцветными огнями. Где-то Катя уже видела такое… Да, да! Вот точно так же сверкали и переливались подвески на люстрах в Доме культуры, куда они ходили с папой и мамой встречать Новый год. Мама сказала, что эти люстры хрустальные. Кате очень понравилось слово «хрустальные», оно такое звонкое, светлое…

«Ну конечно, этот лес тоже хрустальный!» – подумала Катя. Всё новые и новые деревья выступали из темноты, и на их ветвях также вспыхивали, переливались трепетные огни. Кате даже слышалось, как звенят, потихоньку ударяясь друг о друга, ветки ближних деревьев:

 
Дилинь-дон, дилинь-дон…
Это сказка или сон?
 

Вдруг на дорогу выскочил большой белый заяц, а за ним – лиса! Свет фар ослепил их, они заметались, не зная, куда укрыться от этого резкого неожиданного света. Выхода так и не нашли и со всех ног пустились бежать прямо перед машиной по сверкающей дороге, уже не обращая внимания друг на друга…

– Ой, папа, не надо ехать так быстро, – схватила Катя отца за рукав, – ты же их раздавишь!..

Отец на мгновенье затормозил и выключил фары. В смутном голубоватом рассвете Катя разглядела, как шарахнулись в разные стороны две тени – лиса и заяц. Лиса, наверно, с перепугу уже и позабыла, за кем гналась.

Папа снова включил фары, и снова засверкал, заискрился лес; казалось, будто в нём зажгли тысячи огней в честь какого-то большого праздника и все деревья кружатся в огромном хороводе…

Катя долго сердиться не умеет. На следующий день она опять шла домой с Эдиком, и опять он нёс её портфель и рассказывал, как он с папой и мамой катался на большом белом теплоходе по Чёрному морю…

– А он какой, пароход? Больше нашей школы? – спрашивала Катя.

– Глупая, не пароход, а теплоход. Конечно, больше, туда таких школ штук десять поместится, а то и двадцать. Вот!

Время летело быстро. Вот и снег выпал, и морозы ударили. А в декабре случилась небывалая в этих местах оттепель. Подул влажный весенний ветер, из обмякшего снега стало хорошо лепить снежки, и на реке затемнели полыньи. Можно было бы подумать, что уже весна, если бы не ночи, такие длинные, что в классе на первом уроке ещё горели лампочки.

В это утро Катя собралась в школу раньше обычного: ей давно хотелось прийти самой-самой первой и всё никак не удавалось. Когда она вышла из дому, ещё горело много звёзд. За ночь подмёрзло, и под калошами звонко хрустел ледок. Над школьным крыльцом светила большая яркая лампочка, а окна классов были ещё темны.

«Сегодня я самая первая!» – обрадованно подумала Катя и уже хотела вытереть ноги и взбежать на крыльцо, как вдруг словно кто тронул её за плечо. Катя подняла глаза и замерла в восхищении. У школьного крыльца росла черёмуха – это её ветку задела Катя. Черёмуха была высокая, развесистая. Весной она наряжалась в пышные белые кружева, а летом радушно угощала всех черной, вяжущей во рту ягодой. Со всей округи слетались к ней птицы, сбегались дети. А сорвут последнюю ягодку – и снова все забывают про черёмуху. Разве щеголеватый скворец усядется осенью на ветку отдохнуть по дороге в тёплые края и прочирикать прощальную песенку да какой-нибудь озорник просто так заберётся на самую макушку – того и гляди, обломит.

Черёмуха стояла тихая, неприметная, копила силы к весне, чтобы опять одеться в белые пахучие грозди. Но в это утро черёмуху словно подменили. Она как будто сбежала из Катиного хрустального леса: точно так же искрились, переливались разноцветными огнями её ветви; тихо-тихо звенели они от лёгкого ветерка, и Кате почудилось, что она слышит в этом хрустальном звоне знакомую песенку:

 
Дилинь-дон, дилинь-дон…
Это сказка или сон?
 

– Ты чего здесь стоишь? – раздался сзади громкий голос Эдика.

– Смотри, Эдик, – почему-то шёпотом сказала Катя. – Черёмуха стала хрустальная…

Эдик громко засмеялся:

– Выдумщица ты, больше никто… Глупышка. Это же снег на ветках растаял, а потом они ночью обледенели. Мне папа говорил… Вот, смотри…

Он взял палку и стукнул по стволу. Черёмуха качнулась; тонкие льдинки, звеня, посыпались на мёрзлый снег.

– Поняла? – обернулся Эдик к Кате. – Давай подержу портфель, пока ты ноги вытираешь.

Но Катя не отдала портфель, а вместо этого несколько раз стукнула им Эдика. От неожиданности Эдик заморгал глазами. Другой мальчишка на его месте наверняка дал бы сдачи, но Эдику мама не разрешала ни с кем драться.

– Вот погоди, – пригрозил он, – я Антонине Ивановне скажу!

– Ну и говори! – крикнула Катя, убегая. – Хоть десять раз говори!

Антонина Ивановна пришла в класс ещё до звонка. Эдик сразу подбежал к ней:

– Антонина Ивановна, а чего Жданкина портфелем дерётся?

– Как же так, Катюша? – спросила учительница, подходя к девочке.

– Да, а чего он черёмуху палкой бьёт?

– А пусть не говорит, что она хрустальная, – вмешался Эдик.

– Кто хрустальная? Катя или черёмуха? – удивилась Антонина Ивановна. – Ничего не понимаю. Ну-ка объясните мне.

И пришлось Кате рассказать всё-всё: и про хрустальный лес, и про зайца с лисой, только про песенку она ничего не сказала, потому что не была уверена, слышала ли её на самом деле.

– Видите, она всё выдумывает, – снова вмешался Эдик. – Не слушайте её, Антонина Ивановна. Хрустального леса и на свете нет, правда?

Антонина Ивановна ничего не ответила Эдику. Она только улыбнулась и сказала:

– Ребята, давайте оденемся и выйдем во двор.

– Зачем? – удивился Эдик. – Ведь сейчас не физкультура…

– Одевайся без разговоров! – неожиданно прикрикнула на Эдика Антонина Ивановна. – Мы идём на экскурсию, понятно?

Эдик обиженно замолчал и, сопя, стал натягивать пальто. Пока оделись и вышли, уже совсем рассвело и лампочка над крыльцом, которую забыли погасить, была почти незаметна.

Катя сбежала с крыльца и остолбенела: где же хрустальное дерево? Черёмуха стояла тихая, задумчивая. С её ветвей свисала пушистая белая бахрома, такая лёгкая, что ветви ничуть не гнулись, и казалось, что на них распустились лёгкие белые листья… Так же тихо, торжественно, все в белом стояли и другие деревья вдоль школьной ограды. А небо было розовое от зари…

– Как красиво!.. – тихо прошептала одна из девочек.

– Точно в сказке… – добавила другая.

Антонина Ивановна ничего не говорила. Она задумчиво смотрела на черёмуху, и на её бровях, на шапочке, на воротнике тоже засеребрился, закурчавился иней.