Текст книги "Нефритовый слоненок"
Автор книги: Галина Востокова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
– Джавалит, девочка, иди ко мне!..
В Парускаване Джавалит окружило множество открыто неприязненных или лицемерно дружелюбных взглядов. И встречаться с Леком там она могла только вечерами на час-два – днем он на службе, к ночи ей надлежало быть во дворце.
Только Хуа Хин давал желанную свободу.
Джавалит умащала тело мазью из сандала, алоэ, амбры и розовой воды, смешанной с мускусом, зажигала благовонные свечи, и враз стихали все звуки.
– Милый, сколько в тебе нежности и страсти! – шептала она Леку, а он впитывал ее дыхание, голос, прикосновения, и казалось, что их встреча была предопределена судьбой, только ждала своего часа. И вот встретились две кармы прежних жизней, чьи судьбы были связаны издревле и навечно.
– Ты так красива, что мне больно, когда на тебя смотрят другие мужчины…
Она смеялась, и он гладил ее лицо трепетными пальцами.
– Ни у кого на щечках нет таких ямочек, как у моей Джавалит!
А она на секунду хмурилась:
– Что ж хорошего? На их месте появятся первые морщины, – и снова хохотала, не веря, что это возможно.
Время шло. И чем дальше, тем больше ширилась трещина, расколовшая маленькую семью принца Чакрабона. Катя часами смотрела на нешумную улицу, думала, как жить дальше, и ничего не могла решить. Бедная голова! Счастливы умеющие не думать, умеющие погрузиться в нирвану. И разум освобождается от неудовлетворенности. Хорошо бы не существовать.
Но не так, чтобы умереть. Это грубо, грязно… Равно, душные чужие пальцы будут прикасаться к телу, одевая и укладывая в гроб. Нет. Если бы, как Мавка, сказать Подземному призраку: «Возьми меня! Забвения хочу!»
Но надо было что-то делать. Катя написала Леку, чтобы он или отказался от Джавалит, или дал ей развод. Он попросил отсрочки, не зная, как поступить.
Намарона неназойливо, но горячо просила хозяйку не добиваться развода: «Сиамцы говорят: построив свой дом, ты должна жить в нем больной или здоровой, пока он не разрушится. И еще: мужчина – падди, а женщина – кау[4]4
Падди – рис для посева, кау – очищенный рис.
[Закрыть]. Это значит, что кау нельзя посадить, как падди. Если уж ты родилась женщиной, у тебя может быть лишь один дом и муж. Хороший он или плохой, надо с ним мириться…» Но это невозможно! А как же Ежик? Задиристый и ласковый, родной, маленький… Писали, что он дружен с Джавалит. Она каждый день приезжает в Парускаван и играет с ним. Конечно, он общительный мальчик, привык, что его все любят, и отвечает людям тем же. Не все понимает, но из детской дипломатичности про свою кузину Джавалит не пишет. Ежика Кате не отдадут Что такое она против наследного «небесного принца»? Против королевы-матери и всего клана Чакри?.. Пыль под ногами благословленных богом…
Воскресный вечер рассыпал последние желтые лучики.
Ежик, Чакрабон и Джавалит ужинали. Днем долго купались, играли в теннис. Устали. У Ежика глаза слипались. Только Джавалит еще могла посмеиваться:
– Ноу, а Ноу, не правда ли, крошка Рамайя очень мила? Ну скажи! Неужели тебе никто не нравится? Не может же быть такого!
Ежик смущался:
– Некогда мне девчонок разглядывать. Да и негде. Училище – дом, дом – училище…
– Ой ли? А у бабушки? Возле нее всегда полно девчушек.
– Джавалит, оставь парня в покое, – вступился Лек. – Не красней, Ноу. Она шутит.
Ясно, что шутит. И пусть. Ежик и не думал обнажаться. Он вообще не имел ничего против кузины. Когда она была рядом, и отец светлел, становился веселым, каким Ежик его давно не видел. А пусть Джавалит и насовсем бы к ним переехала. Ежик ей прозвище придумал: Колокольчик. Так и звал про себя. Но только, конечно, не вместо мамы. Мама есть мама. Она лучше всех. Но у дедушки было четыре жены, а у прадедушки много-много. Пусть были бы и мама и Колокольчик.
Тут прискакала Нана. Схватила с блюда конфетку.
– Фу, какая ты невоспитанная, – пристыдила ее Джавалит.
Нана не обратила на это никакого внимания. С возрастом у нее характер стал невыносимым. Только Катрин и слушалась.
Теперь потянулась за долькой апельсина и чуть не перевернула вазу с цветами.
– Нана!.. Грязными руками!.. На вилочку. – Джавалит вложила ей в ладошку фруктовую вилочку, погладила по голове и, попытавшись повернуть ее к себе, задела, прижала больное Нанино ушко.
Обезьяна дернулась, заверещала и отшвырнула вилку изо всех сил.
– Ох! – Ежик закрыл руками лицо.
– И-и-и! – Нана, скривившись, схватилась за ухо.
– Сын! Ноу! – метнулись к мальчику перепуганные Лек и Джавалит.
Он тряс головой, постанывая. «Неужели глаз задет?» – сжалось сердце у Чакрабона.
– Сынок, малыш… Ну давай-ка посмотрим, что там у тебя?
Ему с трудом удалось оторвать ладонь Ежика от лица. Вздохнул с облегчением, вытер салфеткой измазанную щеку.
– И ничего страшного…
Совсем рядом с глазом выступили две алые капельки.
– Джавалит, дай, пожалуйста, йод. Вон в том белом шкафчике… Все, Ежик, все… Джавалит, подуй на ранку, пока я мажу…
Джавалит, все еще бледная, гладила мальчика по плечу, заглядывала в глаза, забыв на время о виновнице переполоха.
А обезьянка вовсе не чувствовала себя виноватой, сидела, поскуливая и трогая ушко.
– Вот паршивка! – шагнул к ней Лек.
– Папа, оставь Нану, она ни при чем, ей и так больно, – защитил мамину любимицу Ежик.
– Ну ладно, кажется, все обошлось. – Лек протянул Нане орешек. – Джавалит, ты больше, на всякий случай, не прикасайся к ней. Она стала злопамятной, иногда просто невыносимой, но мы ее простим. Помнишь наводнение? Нана тогда упала в воду, нахлебалась. Было не до нее. Сразу не вытерли. В ушке вода осталась. Застудилось. Теперь воспаляется время от времени.
– Значит, я во всем виновата, – убитым голосом проговорила Джавалит. – Ну, Ноу, миленький, что тебе сделать? Хочешь, новый велосипед подарю? Или моторную лодку? А хочешь, тоже мне сделай больно. Ну ударь…
– Только этого еще не хватало! – нахмурился Чакрабон. – Довольно… Единственная просьба: Джавалит, проследи сама, чтобы завтра вызвали ветеринара. А впрочем, нет… Я увижу Вильсона, и он не откажется выписать ушные капли для Наны. Он ее любит. – И, помолчав, добавил: – Ты не виновата. Никто ни в чем не виноват…
Одно за другим слал Кате письма Иван. Просил не решаться на крайние меры. Писал Махидол, не зная, чью сторону принять. Обоих любил одинаково. «Как же могло такое случиться?» – удивлялись при дворе. Вначале все были настроены против невестки-чужестранки, но потом познакомились ближе и полюбили ее. Махидол уговаривал Лека, просил Катрин. Бесполезно.
Лек согласился дать развод.
А потом конверт с бангкокским штампом пришел от Вильсона:
«…Кейти, я жалею вас обоих и не знаю, кому из вас хуже. Не думайте, что Лек спокоен и счастлив. Он очень неважно выглядит. Изможденный, усталый. Он не позволяет себе ни одного резкого слова в Ваш адрес, подолгу занимается с сыном. Он Вам сообщил, наверное, что согласен развестись? Но это оказалось сложнее, чем все думали. Теперь против него выступил Вачиравуд. Он заявил, что никогда не позволит ему оставить Вас и жениться на Джавалит. На первый взгляд, он защищает Вас, но к чему такая защита, от которой плохо всем? Уж на что Саовабха расстраивалась, увещевала Лека и не хотела, чтоб вы расстались, и то поняла неизбежность разрыва и смирилась: раз уж так, то пусть будет хоть Джавалит – она неплохая девочка. А король ни в какую. Когда Саовабха увидела, что он непреклонен и, да простит он мне грубость, несгибаем, как тиковое полено, она перестала с ним разговаривать. Представляете? Он приходит проведать королеву-мать, а она демонстративно поворачивается к нему спиной и сидит так, пока он не покинет Пья Тай. Лек выдержал с ним тяжелое объяснение. И теперь не может произносить имя короля без раздражения. После этого произошло событие, насторожившее многих. Чакрабон получил записку, где говорилось, что его хотят отравить. Указывалось время, место и имя офицера, которому поручено подсыпать яд. Но Вы же знаете Лека!.. Он не стал трястись от страха, жаловаться королеве и нанимать штат охраны и дегустаторов. Он с этим письмом пошел прямо к офицеру, чья фамилия была начертана там крупными буквами. И тот встретил Лека, ни о чем не подозревая, а когда узнал, побледнел, затрясся и стал клятвенно уверять, что этого не может быть, что он предан ему всем сердцем и скорее сам выпьет отраву, чем будет содействовать гибели любимого командира. Инцидент исчерпан. Но надолго ли? Я не хотел бы, чтобы Вы ненавидели Чакрабона. Он этого не заслуживает…»
Да не было в Катиной душе зла на Лека!.. Обида, растерянность, непонимание, но не зло.
И, кажется, впервые в жизни Катя столкнулась с некоторыми финансовыми трудностями. Как только зашла речь о разводе, она подсчитала самые необходимые расходы и написала Чакрабону, что согласна принимать не более этой суммы ежемесячно. Но потом пожалела – цены взлетали не по дням, а по часам. И пришлось ей переехать с Намароной в маленький английский пансионат со скромными обедами. Деловитая Намарона подыскала его, обойдя несколько гостиничек, рекомендованных горничными отеля.
Носильщик уже нес чемоданы к коляске, когда Катя подошла к портье сдать ключи от номера и оставить свой новый адрес для переправки писем.
– Вам телеграмма, – дежурно изобразив соболезнование, сказал он.
Мысли еще были заняты ценами, счетами, вещами, и Катя, не сразу уловив сочувствие в его голосе, спокойно развернула бланк.
«Королева-мать покинула нас. Скорбим. Чакрабон».
Опять и опять… Когда же наконец кончится черная полоса? «Пришла беда – отворяй ворота».
Через несколько дней пришло письмо от Ежика.
Королева пригласила его к себе на уик-энд. Он приехал, а бабушка спит, но Ежик привык, что она стала очень много спать, поиграл с дядей в нарды, почитал, пошел посмотреть, не проснулась ли королева, и вдруг стало ему не по себе. Не слышно было легкого бабушкиного похрапывания. Он позвал ее тихонько, потом погромче. Молчит. Тогда он решил обязательно добудиться, несмотря на запрет. И тут же понял, что это конец, заплакал и стал звать Чом. Началась суета. Вильсон приехал, но было поздно.
Бедный Ежик! Надо же было случиться, что именно ему, маленькому и незащищенному, выпало первому коснуться умершей Саовабхи.
Кате представлялся Чакри Кри, дом Чакри, погруженный в глубокий траур. Время пройдет. Белые одеяния снимут. Но вряд ли прежнее оживление вернется во дворец. Не нужно оно замкнутому, не любящему людей Вачиравуду. Значит, потихоньку вдовы и родственницы старого короля, из тех, кто помоложе, оставят королевскую резиденцию, приобретя дома в шумном центре Бангкока или в зеленых садах пригорода. А король почувствует себя полновластным хозяином Сиама – не надо уже поступать с вечной оглядкой на материнское мнение.
Катино сильнейшее нервное расстройство сменилось опустошенностью. А потом наступила стремительная шанхайская весна, и однажды Катя остановилась возле юного деревца магнолии и словно в первый раз увидела пять огромных белых птиц-цветов на тоненьких серых веточках и, показалось, услышала старый мудрый голос: «Ты, знать, забыла, что тоска не может, не смеет быть сильнее красоты».
Зацвел жасмин. Стало скучно сидеть в пансионате.
Захотелось увидеть людей, пройтись по улицам и доселе незнакомого Шанхая. Нет худа без добра.
Теперь можно хоть издали, не сдерживая себя и не убеждая, что Сиам тоже родина, пусть и вторая, любить Россию. А где-то здесь, рядом, ходят, встречаются, от души наговариваются тысячи русских эмигрантов.
Катя вышла из пансионата с намерением немедленно найти кого-нибудь из них. Постояла. На тихой улочке редко позвякивали колокольчики извозчиков. Не дождешься. В какую же сторону отправиться? Пришлось вернуться и спросить хозяйку о размещении русской концессии. При этом по детскому суеверию подумалось, что вот вернулась, значит, дороги не будет, но Катя отмахнулась от глупой мысли…
– Зачем вам эти русские? – объяснив, как добраться до концессии, поинтересовалась миссис Мэррисс. – Ничего привлекательного. Постоянная суета, множество темных личностей. Вы, по-моему, еще не вполне здоровы для этаких походов. Или у вас там знакомые?
– Нет. Просто я ведь сама русская. Соскучилась.
– Как? Не может быть! Вот уж не подумала бы никогда…
– Миссис Мэррисс, вы запамятовали… Я говорила в первый день приезда.
– Ах да, верно… – И она осуждающе покачала головой: – Вы совсем не похожи на них… Такая интеллигентная, внушающая доверие женщина…
Потом уже Катя поняла, что хозяйке если и случалось бывать в русском районе, то только на ярмарке. А там действительно творилось такое, что миссис Мэррисс могла быть шокирована. Шум, сутолока. Если хочешь, чтоб тебя услышали, – кричи. И кричали. Все. В густом биржевом соусе особенно привольно чувствовали себя спекулянты. Скупали лихорадочно, торговались яростно. Кто-то, посмеиваясь, драл втридорога за предметы первой необходимости, а кто-то, униженно кланяясь, отдавал за бесценок последнее, чтобы перебиться еще денек-другой, страстно надеясь на чудо: вдруг бог смилостивится, пошлет спасение – сколько можно мучиться, – и все встанет на свои места: коли ты рожден богатым и счастливым, так им и будешь…
Но причины неприязни хозяйки к русским выявились потом, а пока Катя пошла по своей улице, свернула в переулок, пересекла площадь и неожиданно оказалась перед домом, от одного взгляда на вывеску которого сладко сжалось сердце.
А всего-то было намалевано: «Аптека». Но буквы-то были русскими. И занавесочки на окошках белые, с продернутой тесемочкой – такие, кроме как в России, нигде и не увидишь. И герань на подоконнике. И все это в четверти часа ходьбы от пансионата… Послышались знакомые слова. Даже, кажется, с украинским акцентом. Катя не вникала в их смысл, наслаждаясь лишь музыкой славянской речи.
Потом пошла дальше. Вывеска – «Трактир». Еще – «Букинист».
– Любые книги… всех стран и эпох! Без покупки не уйдете… – призывно улыбался маленький старичок, похожий на андерсеновского Оле-Лукойе.
Книг действительно было множество – глаза разбегались. Катя выбрала Бунина, Гоголя и Достоевского. Приказчик вызвался прислать домой с мальчишкой объемистые тома, но ей не хотелось расставаться с ними ни на минуту. Забрала сверток, а на улице почувствовала вдруг слабость, голова закружилась. «На первый раз достаточно», – подумала она и, махнув извозчику, вернулась в пансионат.
Два дня Катя только читала. Сначала взяла Гоголя. Отложила. Потянулась к Достоевскому. Книга словно сама раскрылась на нужной странице. Один абзац был отчерчен ногтем: «Неужели же и в самом деле есть какое-то химическое соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что нельзя, и хоть оторвешься, так все-таки назад вертишься».
Мистика какая-то… Не случайно же? Провидение? Но стоило поразмыслить, и все объяснилось довольно просто. Эмигранты же! Бывший обладатель книги, тоскуя по России, случайно наткнулся на показавшиеся вещими слова. Отметил их, возвращался к этой странице не раз в минуты уныния… И книга привычно открылась Кате. Кем был бывший хозяин книги? Отнес букинисту последнее, что связывало с родиной, лишь бы не умереть с голоду? Или все-таки умер, и чужие руки, удовлетворенные пусть скромным, но наследством, отнесли в скупку его последний скарб? Нет, это слишком грустно. Лучше думать, что он вернулся в Россию, а книги оставил, потому что там всегда их найдет, а деньги пригодятся в дорогу… И лишняя тяжесть…
Захотелось хоть что-то сделать для России. Может быть, помочь обездоленным, оказавшимся на чужбине? Но чем? Денег у них с Намароной – самая малость. Вот разве что узнать – должно ведь быть какое-нибудь общество или союз эмигрантов – и предложить свои услуги в работе? Решено. И она пошла искать людей, которые направляли бы стихийные благотворительные деяния наиболее обеспеченных и освоившихся в новой жизни русских.
Найти их оказалось несложным. Христианское общество размещалось в нарядном особняке. Швейцар равнодушно глянул на Катю и отвернулся. Но зато подошел подросток в кадетской форме. Прищелкнул каблуками, резко взмахнул головой, сообщил, что он дежурный, спросил, по какому она делу и как ее представить. Вежливый, корректный, красивый мальчик.
– Позвольте, я вас провожу.
Катя назвалась мадам Лесницкой, твердо решив не распространяться о перипетиях своей жизни. Начнутся охи-ахи, пересуды… Она ограничилась скупыми сведениями о муже и сыне, якобы оставшихся в Америке. Скоро приедут. Или она отправится к ним. Неважно. Важно, что она хочет быть полезной России.
– Конечно, милая, конечно, – ласково улыбалась княгиня Ольга. – Я так вас понимаю! Работы много, и мы вам очень рады. Вот в ближайшие дни организуем благотворительный бал, с тем чтобы передать вырученные от лотереи и распродажи деньги беднейшим. Стараемся поддержать их как можем. Поверите ли, некоторые опускаются до предела. Спиваются, гибнут. Всем не поможешь. И, хочу вас предупредить, не ждите благодарностей…
– Я не жду, – едва успела сказать Катя, но княгиня перебила:
– И правильно. Я все делаю потому, что так велит бог и моя совесть. Муж называет меня неисправимой альтруисткой. Я соглашаюсь, ну что поделаешь?.. В японскую войну я подарила фронту целый санитарный поезд. Ждала благодарностей? Отнюдь!
Катя вспомнила белоснежные вагоны. И верно: говорили, что поезд от княгини Ольги.
– Значит, это был ваш состав, – задумчиво проговорила Катя.
– Вы видели его? Это было чудо! Но как вы могли? Вы, наверное, были тогда совсем ребенком. Подумать только, уже пятнадцать лет прошло. Вы видели Ники? Моего сына? Он встретил вас внизу. Я назвала его в честь императора всея Руси. И сейчас особенно горжусь этим. Ну… вы, должно быть, сразу заметили его сходство с Николаем. Фамильное. Да-да… Так где вы видели мой поезд?
– Я проехала в нем от Петербурга до Харбина… Сестрой милосердия.
Княгиня легко вскочила с кресла.
– Не может быть! Ах, может, может… Значит, вы, как я, жаждете принести пользу России! Прекрасно, прекрасно… Нам нужны именно такие люди… К сожалению, Катенька, мне надо уходить, но мы увидимся завтра, и я введу вас в курс дела. А лучше всего – приходите ко мне домой. Вот адрес. Здесь недалеко. – Она протянула визитную карточку.
«Какая самоотверженная женщина», – подумала Катя, прощаясь. И уже подошла к дверям, когда раздался нетерпеливый стук.
Не дожидаясь разрешения, в комнату вошел светловолосый мужчина лет тридцати. Мелькнула непонятно откуда взявшаяся мысль, что ему пошло бы имя Вениамин.
– О, Вениамин! – воскликнула княгиня, и Катя, удивленная совпадением, остановилась. – Наконец-то вы выглядите вполне пристойно, – продолжала княгиня. – В таком виде вас даже можно представлять дамам. Катенька, это наш художник, Вениамин Осипович. Из диссидентов? Или из декадентов? Всегда путаю… Ну, в общем, из нигилистов.
– Ни то, ни другое, ни третье, – вежливо улыбнулся художник. – Я просто сам по себе.
– Ну будет вам… Судя по благолепному виду, вы с просьбой?
– Скорее с информацией. Я сейчас достаточно свободен, чтобы предложить свои услуги в качестве портретиста. Кому-нибудь…
– Ваша информация, изложенная четче, выглядит так: «Я на мели. Ищу работу». Ну что ж… Посмотрим, подумаем… А теперь до свидания.
Катя вышла на улицу вместе с художником, вдохнула сладковатый запах цветущих деревьев, постояла, раздумывая, куда идти. И Вениамин не торопился:
– Что-то я не видел вас здесь раньше…
– Да. Я приехала недавно. Извините, но мне, напротив, кажется, что я встречала вас раньше.
Он поглядел на нее пристальнее:
– Возможно… Москва? Пятнадцатый? В шестнадцатом я уже был в Париже…
– Нет, раньше… до шестого…
– Тогда только Киев.
– Вы киевлянин? Ну, конечно… А где вы жили?
И они, перебивая друг друга, стали вспоминать милые сердцу места. Расчувствовались до слез.
– А я еще сомневался, идти ли сегодня в сие заведение… Теперь доволен, даже если и заказов не получу. Приглашаю вас в гости, Екатерина.
– Нет, нет, что вы! – Катя замкнулась. Какой бы ни был земляк, а, в общем, человек незнакомый. – Меня Намарона, должно быть, заждалась.
– Странное имя. Индианка?
– Нет. Из Сиама.
– Вы там бывали, Екатерина?
– Я? – Она на миг смешалась. Неопределенно пожала плечами и поторопилась заговорить о другом: – Меня никто не называет Екатериной…
– Кроме меня. Дело принципа. Это я в противовес их обществу, – Вениамин махнул рукой назад, – с Кокочками, Таточками и Мимишками. Вас еще не окрестили Ришечкой или Теречкой? Собачьи клички. До самой смерти – лялечки. Вы думаете, отчего мой цивилизованный облик удивил сиятельную княгиню?
– Ну и отчего?
– Оттого, что мое появление обычно шокирует…
Вениамин скинул туфли, сюртук, расстегнул рубашку и двинулся вперед в одних носках.
– Не надо… Еще прохладно – простынете.
– Согласен. – Он, вздохнув, облачился снова. – Тем более что зрителей мало.
– Я понимаю. Вы назло?
– Ага… И чтобы отличаться от них. Кричат о помощи России. Но какая же это, к чертям, помощь?
– Вы сочувствуете большевикам?
– Я никому не сочувствую. – Голос Вениамина сорвался на крик: – Никому! Я сам по себе. Знаете сказочку: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел?.. Так и я. Еще бы от себя уйти…
– Может, вам лучше вернуться в Россию?
– Может. Но что там делать сейчас художнику? Вернуться? Мне-то дорога открыта. Я не сбежал после революции. Как некоторые. Я уехал в Париж учиться. Еще до того… Но увлекся восточной живописью и только поэтому очутился здесь. Нет, не вернуться… Голод, холод… Зачем там лишний рот? А я ничего больше делать не могу и не хочу. Вот ведь как закручено, Екатерина: без живописи я не человек, не личность, а рисовать на пустой желудок не способен. О черт! Наверное, не так гениален, как Ван Гог. Или недостаточно безумен. Понятно?
– Конечно.
– Ничего вам пока не понятно! И все-таки заметьте одну тонкость. Они говорят: «Мы – эмигранты». Но загляните в любой словарь. Эмигранты – это люди, временно пребывающие в чужой стране, а люди, навсегда оставившие родину, называются иммигрантами. Я и говорю: «Я – иммигрант». Что есть, то есть. А они собираются вернуться. В прошлое. Чушь! Реку вспять не поворотить. Надо принимать все как есть и искать свое новое место в жизни. Утрясаться, устраиваться. Может быть, даже растолкав соседей локтями. «Диссидент», «декадент»… – передразнил он княгиню.
– Мы пришли.
– Куда?
– Я здесь живу. В этом маленьком симпатичном пансионате.
– Английском, – догадался Вениамин с первого взгляда на строгий, но не лишенный изящества особнячок. – Значит, тоже сами по себе… В сторонке… Ну что ж, до свидания. По одним дорожкам ходим. Еще встретимся.
– Всего хорошего, Вениамин.
Может, потому, что голос художника был взвинченным, а речь немного сумбурной? Или потому, что фоном звенела радость от первой встречи с соотечественниками? Но слова Вениамина едва скользнули по Катиному сознанию. Вникать не хотелось.
Сон приснился хороший. Березки, церквушки, она в крестьянском сарафане. И рядом кто-то добрый, сильный, надежный… Ударил гонг. Откуда в деревне гонг? Катя проснулась. Ах эта Намарона! Надумала стирать пыль и звякнула флаконом о зеркало. Но кто же снился? Неужели Савельев? Жаль, не досмотрела. Она крепко-крепко зажмурила глаза. А вдруг доснится? Нет, не получается. Все равно сон – прекрасный. Не иначе как Россия будет добра к ней…
Сегодня предстояло обсуждение программы благотворительного бала. Катя вышла из пансионата в приподнятом настроении, но таким оно оставалось недолго.
В переулочке Катя услышала за собой умоляющий голосок, тянувший:
– Мадам, мадам, мадам…
Она оглянулась. Маленькая китаянка-рикша семенила рядом. За ее спиной болталась крошечная младенческая головка.
Вереницы рикш на всех улицах города были привычным зрелищем. Они не давали прохода, упрашивая сесть в коляску, а заполучив пассажира, покрепче ухватывали оглобли маленькой велоколяски и, набрав побольше воздуха в легкие, бросались вперед. Какой-нибудь жирный седок из любителей поиздеваться подгонял беднягу ударами сапога или тыча в спину элегантной тростью. Поездка «на рикше» была дешевле, чем трамваем или с извозчиком, но русские – помнилось еще по Харбину – старались избегать экзотического средства передвижения.
Мужчины-рикши – везде. Но женщина?..
– Мадам, мадам… – не отставала китаянка. Катя остановилась.
– Зачем же вы? – спросила она сначала по-русски, потом по-китайски, не вполне уверенная, что будет понята. В Парускаване ее окружало немало китайцев, и Катя общалась с ними свободно, но диалект их значительно отличался от шанхайского. – Ребенку вредно… и вам.
Женщина залопотала в надежде вымолить хоть несколько центов. Совсем безнадежной получалась нарисованная ею картина. Муж был рикшей, был… но пришлось ему неделю назад полдня возить по городу какого-то европейца, кинувшего за работу пять центов. Пять мексиканских центов, которые вдвое дешевле американских. Он отказался от такой мизерной платы: жена не работает, за угол платить нечем, риса ни горсточки. И что? Добавили центов? Как бы не так! Рикшу ударили палкой по голове, кликнули полицию… А потом суд и «три месяца тюрьмы за грубое обращение с иностранцами». Но жить-то надо. И пришлось ей самой на время стать «лошадью»…
– Сколько же центов получается за день?
– Пятнадцать – двадцать, из них половину – хозяину коляски…
Катя сунула доллар в протянутую ладонь и, не дожидаясь, пока до донышка изольется поток благодарностей, быстро пошла по улице, стараясь настроиться на прежний добродушно-приподнятый лад. Не удавалось…
Дом княгини был устроен прекрасно. Он прежде всего был домом, просторным, богатым, но и уютным.
У Кати заныло сердце – чужая женщина хозяйничает в ее Парускаване…
Говорили о костюмах. Конечно, следует нарядиться в русские народные.
– Катюша, а вы будете боярышней.
– Тогда уж боярыней.
– Ну что вы, зачем же так! Вы выглядите совсем девочкой. Не то что я. – Княгиня вздохнула, но тем не менее удовлетворенно огладила пышные бедра. – Ох, что я упустила… Надо было Венечке предложить подновить-разрисовать ларьки.
– А он согласился бы? По-моему, нет.
– Не знаю. Но по крайней мере ощутил бы нашу заботу. Не бесплатно же. А почему, Катенька, вы думаете, что не согласился бы?
– Он вчера провожал меня до пансионата. Оказалось, что мы оба из Киева и даже встречались там в детстве.
– Умилительно! Такое совпадение! Но, Катенька, послушайтесь моего совета. Держитесь от Вени подальше. Я не против богемы. Но зачем же изображать из себя юродивого? И, мне кажется, у него что-то с психикой.
– Не заметила.
– Имейте в виду, на всякий случай. Ладно, искать его я не намерена. Объявится за неделю – получит заказ. Нет – пускай на себя пеняет. А нам и старые сойдут, те, что с рождества остались…
Еще во время разговора Катя обратила внимание на чередование щелчков и глухих ударов, словно в стенку соседней комнаты кто-то швырял резиновым мячиком.
Вдруг дверь распахнулась, и, размахивая пистолетом, в комнату ворвался взъерошенный Ники.
– Мамочка, я всех убил! С восьми шагов!
– Ах ты молодец!
– Мамочка, вы обязательно должны посмотреть, пока стрелы не отвалились!
– Ну пойдем, сынок, похвастайся. И вы, Катюша, глянете.
В комнате Ники на обоях одной из стен в три ряда, квадратом были наклеены открытки-портреты. В лица, изображенные на них, впились резиновые присоски стрел. Две, хлюпнув, отпали. Ники, не поднимая их с пола, схватил со стола другие, зарядил пистолет и стал целиться снова. И таким непримиримым было его лицо, такое наслаждение разлилось по нему, когда цель была поражена, что Кате стало не по себе.
– Эх, мне бы настоящий пистолет! Мамочка, вы ведь обещали!
– Погоди немного, Ники! Исполнится пятнадцать – получишь! – Княгиня пояснила Кате: – Вот как мы воспитываем истинных борцов за Россию. Пусть учится отстаивать свои убеждения. Придется нам самим защищать нашу Россию. Надеялись на японское да на пекинское правительства – и пронадеялись. Никому дела нет! Вы читали «Шанхайскую жизнь»?
– Нет. Сегодняшняя?
– Ну полюбуйтесь тогда. Видите? Отчеркнуто… Обращение Советов к Китаю. Читайте, читайте.
– «Советское правительство уничтожает все особые привилегии, все фактории русских купцов на китайской земле. Ни один русский чиновник, поп и миссионер не смеет вмешиваться в китайские дела…» – Катя подняла глаза:– А разве это плохо?
– Ужасно! Во-первых, они, – княгиня кивнула в сторону открыток, – просто дурачье. Самим есть нечего, а от денег, которые в руках лежат, отказываются. Но это бы и ничего. Чем им хуже, тем нам лучше! Так китайцы же расчувствовались… А это вы читали?
Катя покачала головой.
– Ну, сударыня, где же вы витаете? Читайте тоже. Нет, не там, ниже… Нашли?
– «Строгий нейтралитет»?
– Вот, вот! – Она отобрала газету у Кати. – «Строгий нейтралитет в гражданской войне между белыми и красными». Пекин не понимает, что послабление сейчас большевикам потом китайскими же слезками отольется.
– А можно мне посмотреть портреты?
– Конечно, Катюша! Врагов надо знать в лицо!
Ники отодрал стрелки от открыток. Перед Катей предстали лица, испещренные черными следами – кругами от резины. Некоторые открытки были обведены красным контуром. Княгиня пояснила, не дожидаясь вопроса:
– Это главные враги: Коллонтай, Бонч-Бруевич, Чичерин… Изменники, предатели!.. Остальных, разночинцев да нищих, можно понять. Я и не возмущаюсь. Они за свой кусок хлеба с маслом дерутся. Хотят, как мы, на серебре обедать. А тем чего не хватает? Чичерин – дворянин. Эти – из семей генералов, императору присягавших… Они безумцы. И их надо уничтожать, как сбесившихся псов. – Глаза княгини вспыхнули фанатическим огнем. – Господи, как мало у нас оружия и патриотов! Пушки бы! Самолеты!
Катя пристально смотрела на ряды открыток. Странно, но никакой ненависти к этим людям она не испытывала. Внимательные взгляды, умные лица. А хорошо бы поговорить с кем-нибудь из них. Например, с теми, в красных рамках. Бонч-Бруевич… Похож на английского дипломата. Сын и брат генералов. А выбрал советскую власть… Отчего же? Не так-то все просто. И нет рядом человека, который объяснил бы происходящее. Савельев, наверное, мог бы. Уж он-то с такой властью, которая справедливее. К кому? Если к народу – значит, советская. Узнать бы, где он и с кем… Катя непременно выбрала бы то же… Или вот Коллонтай Александра. В скобках – «нарком гос. призрения». Чем же она занимается? Помогает беднякам? Детям? Похожа на актрису. Драматическую. Или на поэтессу Смотрит всепонимающе. Только чернеют круги от присосок на снимке.
Катя подняла руку с носовым платочком – оттереть их – и тут же опустила: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Вдоль стен бального зала вереницами пестрели лубочно разрисованные фасады картонных избушек. Катя заняла свое место за окошком с резными наличниками Голубые шелковые занавески покачивались от сквознячка. Но с обратной стороны «избушка» имела весьма неприглядный вид: жирные пятна на стенках, мазки краски, коряво загнутые гвозди, крепящие картон к деревянному каркасу «Изнанка красивой жизни», – грустно подумала Катя. На подоконнике были изображены сине-белые сугробики снега. Значит, декорации так и не перекрашивали: Вениамин не зашел вовремя.
