Текст книги "Прощай, Грушовка!"

Автор книги: Галина Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

9

На кухне шипел примус, грелась вода в чайнике. Витя налил воды в тазик и опустил туда руки. Он держал руки в воде, чтобы хоть немного отстала угольная пыль, въевшаяся в кожу. Потом долго тер руки песком. Мыла не было. Руки покраснели и вспухли, но оставались черными. Витя морщился от боли и продолжал тереть, что-то бормоча себе под нос. Потом он вытер лицо и руки полотенцем. Полотенце стало черным.

– Мыло жалеют, чистюли, – ворчал он, – прут все в Германию.

Ужин был на столе: эрзац-хлеб, тарелка вареного щавеля и мисочка пшенной каши. Кашу мама давала только Вите, и то редко.

Витя быстро поел, лег на бабушкину кровать и сомкнул глаза. Значит, у него опять болит спина. Мы старались не шуметь, чтобы не разбудить его. Я сидела на кухне у окна и шила мешок. На столе я заранее поставила коптилку. «Когда стемнеет, зажгу и еще немного поработаю», – решила я.

Но когда стемнело, на кухню пришел Витя. Он плотно прикрыл за собой дверь.

– Ты поможешь мне листовки расклеивать? – спросил он.

– Когда?

– Сейчас.

Сколько я мечтала о таком поручении, так ждала его! Я старалась представить, как это произойдет. Мы смело, гордо пройдем по улице, и я буду чувствовать себя героем. Еще бы – у меня листовки! Я расклею их везде, где только можно. Люди будут читать и восхищаться, хвалить героя-смельчака.

А Витя предложил мне это так просто, я даже удивилась.

– Может, кнопками быстрее? У нас в сарайчике кнопки лежат… под столом… Целый коробок…

– Нет, надо приклеивать, чтобы тяжелее было сдирать, – сказал Витя.

– Где же клей возьмешь?

– Есть у меня небольшой запасец, у фрицев одолжил. Клеить будем поверх объявлений и плакатов, агитирующих граждан добровольно ехать в Германию на работу.

– Дай мне почитать листовку. А то не буду знать, что расклеиваю.

Я зажгла коптилку. Витя достал из-за пазухи листовку. Я думала, листовки маленькие, несколько слов – и все. А эта – большая.

«Союз белорусской молодежи – фашистская западня», – прочитала я.

Витя тихонько вышел из кухни и осторожно, чтоб никто не слышал, спустился по лестнице вниз. А я продолжала читать.

Вначале в листовке говорилось о том, что дала Советская власть молодежи: школы, техникумы, институты, для отдыха – пионерские лагеря, кино, театры, парки и стадионы.

Затем я прочитала в листовке, во что превратили фашисты Минск. Они разрушили город, осквернили, парк имени Горького превращен гитлеровцами в место для пыток и виселиц… Ежедневно реками льется кровь женщин, детей и стариков, расстрелянных и повешенных. Тысячи юношей и девушек угнали в Германию, в рабство…

Вернулся Витя, принес палку, обмотал ее лоскутом, крепко обвязал нитками, и получилась кисть.

– Все, пошли.

– Нужно маме сказать, где мы.

Витя приоткрыл дверь комнаты и тихо сказал:

– Мама, мы с Таней посидим на скамейке возле дома. Подышим свежим воздухом.

– Только не долго, – отозвалась мама.

Черное небо опустилось на землю. Ни звезд, ни луны, ни освещенного окна. Кромешная тьма. Витя вел меня за руку. Шли крадучись. Витя остановился, вглядываясь в темноту. Наконец наклонился и что-то поднял, не выпуская моей руки.

– Что ты взял, Витя?

– Тихо. Не называй меня. Банку взял… с клеем.

Опять шли молча.

– Куда мы идем? – шепотом спросила я.

– К магазину. Молчи.

Мы шли, останавливались, прислушивались, делали несколько шагов и опять прислушивались. Я сжала Витину руку, мы проходили мимо дома, в котором жил Антон Соловьев.

– Что тебе? – спросил Витя.

– Давай наклеим на этот дом. Пусть позлится утром.

– Давай!

Мы остановились. На улице послышались шаги. У дома полицая рос большой куст сирени. Мы присели под кустом, притаились, даже дышать боялись. Глаза привыкли к темноте. Прошли двое немцев – патруль. Подождали, пока отойдут подальше. Витя зашевелился, достал из-за пазухи листовку, пригляделся, на какой стороне напечатано, и протянул мне:

– Подержи.

Я держала листовку в руках, пока он макнул кисть в банку, потом намазал клеем обратную сторону листовки, взял из моих рук и прилепил на стену у окна – повыше, чтобы издалека было видно.

У сарая залаяла собака. Ну и пусть лает, мы листовку уже наклеили, успели. Тихонько-тихонько, крадучись, пригнувшись, мы пошли дальше.

– Ты чего лаешь? Ну-ка, поглядим, кто тут есть, – услышали мы голос Антона.

Он подошел к сараю, собака заскулила, увидев хозяина.

– Никого нет, зря ты, брат, разошелся, – успокоил полицай пса. Тот еще раза два тявкнул и залез в будку. Слышно было, как залязгала цепь.

Мы прятались у соседнего дома. А вдруг Антон обойдет вокруг своего дома и обнаружит листовку? Клей еще свежий, значит, только что прилепили. И тогда спустит своего пса с цепи, и тот сразу нас отыщет, мы же совсем близко. Надо было обойти этот проклятый дом. Это я виновата, подбила Витю. А теперь из-за меня все погибнет: и листовки не расклеим, и нас самих схватят.

Но Антона волновал только сарай, где спрятано награбленное добро. Раз на добро никто не посягает, значит, можно спать спокойно.

И полицай ушел в дом.

Следующую листовку мы наклеили у магазина, потом на столбе, на заборе. Заклеивали листовками немецкие приказы с фашистской свастикой наверху.

Брат вырыл ножом небольшое углубление, бросил туда банку, кисть и засыпал все землей. Возвращаясь, мы обошли дворами дом полицая.

На кухне вымыли руки. Витя тихонько запел:

Но добьют, и песня в том порука,

Всех врагов в атаке огневой

Три танкиста, три веселых друга,

Экипаж машины боевой…

– А Глаша не услышит?

– Пусть слышит, – ответил Витя. – Она свои песни отпела, теперь наш черед. Мы эту песню на работе поем. И ничего. Однажды даже «Интернационал» пели.

– Зачем вы это делаете?

– Пусть они не думают, будто все у них идет прекрасно. А теперь спать.

10

Проснулись от грохота: стреляли пушки. Где-то совсем рядом идет бой. Грохот все ближе и ближе. И зарево вспыхивает все ярче. Я вскочила с постели, подбежала к окну и разочарованная опустилась на табуретку. Грохотал гром, сверкала молния, дождь барабанил по стеклу. От сильного ветра шатались, потрескивали деревья.

Я снова залезла под одеяло и накрылась с головой. Гроза стихла только под утро. По улице бежали ручьи, дождь вымыл тротуары; как отполированные, блестели булыжники на мостовой; зазеленела трава. От земли, словно на пашне ранней весной, поднимался пар. И чудилось, будто нет никакой войны, нет фрицев, а есть только эта очищенная земля, согретая теплыми лучами…

С работы прибежал Витя. Он никогда не приходил домой в рабочее время – отлучиться было невозможно. И вдруг он неожиданно появился и сразу бросился к тайнику возле печки. Кусок жести, прибитый на полу, у печки, приподнимали. Под ним был устроен тайник. Брат вынул из тайника какой-то предмет, завернутый в тряпку. Витя сказал:

– Ночью арестовали Элика и Славку. Толю пока не взяли.

И опять он убежал – может быть, перепрятать вещь из тайника или предупредить кого-нибудь из ребят.

В доме у нас переполох.

– Галстуки, – вспомнила мама.

Я схватила узел с лоскутами, в которых были спрятаны галстуки. В шкафу висело мое довоенное зимнее пальто. На швейной машине лежала маленькая подушечка, из нее торчали иголки. Рядом лежали нитки. Я взяла пальто, отпорола внизу подкладку, вывернула и к чехлу с ватой пришила свои галстуки. Подкладку мама аккуратно подшила. В это время я стояла у окна и смотрела на улицу, не идет ли кто чужой. Прятать галстуки в тайник я не хотела: вдруг загорится дом?

Весь день мы ждали, что фашисты придут за нами.

Чего только я не передумала в тот день! Что случилось? Почему арестовали Элика и Славку? Все в голове у меня перепуталось. Почему-то вспомнила, как Славка, еще до войны, отдал за маленькую живую черепаху финский нож. Потом по всему поселку искал для своей черепахи листы свежей капусты и брал ее с собой гулять на лужок у пруда.

И когда послышался стук в дверь, мы все обмерли, подумали: пришли за нами.

– Фашисты стучат не так, – успокоила нас мама. И пошла открывать.

За дверью стояла Лёдзя. Она вошла в комнату крадучись и тихо-тихо заговорила:

– Арестовали Эрика Потоцкого. Илевич предупредил меня, он рассказал мне, как Эрик договорился со своими железнодорожниками податься в партизаны, но кто-то из солдат его предал. Меня сейчас никто не видел, – торопливо добавила она, – возле дома никого нет. Я пойду. Мне нельзя быть у вас, я понимаю.

Мы опять остались одни.

Потоцкий в тюрьме. Элика и Славку тоже арестовали.

Что их ждет? Мы боялись ложиться спать, боялись раздеваться. А Витя все не приходил. Может, и его арестовали, только мы ничего не знаем? Сидим здесь, как в западне, и ждем.

Вернулся брат поздно. Он и Толя видели маму Элика. Она плачет, рассказывает и плачет, никак не может смириться с тем, что произошло…

Ночью к Элику постучали. В последнее время он спал неспокойно. Он вскочил, бросился к двери, спрашивает:

– Кто там? – И тут же успокоил мать: – Это свой, Степан, не волнуйся.

Открыл дверь. Они о чем-то поговорили со Степаном. Потом Элик вернулся в комнату.

– Я к Славке схожу.

– Ночью?! – испугалась мать.

– Очень нужно, мама. Дело есть к Славке. Я прошу тебя, не волнуйся. Я должен видеть отца. Скоро мы с ним вместе домой придем.

И он выбежал из дома. А мать бросилась следом. Глядит – впереди идет Элик, а за ним трое мужчин в телогрейках. Она подумала, что они из лесу. Элик в последнее время постоянно говорил об отце и партизанах.

Толик Полозов сказал матери Элика:

– Этой ночью у Славки искали оружие, а потом увезли его самого в машине.

Она ужаснулась:

– А я думала, Элик в лес пошел к партизанам. Мне показалось, он поверил, будто за ним из леса приехали, от отца. А оно вон как получилось…

Ребята не могли ее успокоить…

У нашего подъезда я встретила Зинку, теперь она «руководительница». Одета в серо-зеленую форму, на левом рукаве – бело-красно-белая повязка, с левой стороны на кармане – эмблема: ромб, на темном фоне, снизу и сверху, два креста, посредине написано «СБМ» (Союз белорусской молодежи). «Б» перекрещивают меч и лопата.

– Мы живем под Минском, на берегу озера. Старый, шикарный парк. Такая красота, невозможно представить! – тараторит Зинка.

А я вглядываюсь в эмблему.

И в ушах у меня звучит голос Элика: «Ребята! Ура! Я расшифровал эмблему! СБМ – это «Смерть белорусской молодежи». Кинжалом режем, лопатой закапываем!»

А Зинка не умолкает:

– Недавно великий немецкий ученый Поше сделал открытие: родиной арийцев была Белоруссия.

– Так вам г-говорят ваши учителя? – Я даже заикаться стала от возмущения.

– Конечно, раз белорусский народ имеет чисто арийское происхождение, его можно с достоинством принять в сферу европейской культуры…

И Зинка побежала. А я смотрю ей вслед и думаю: не сошла ли она с ума?

11

К нам пришел Толя Полозов. Они с Витей что-то задумали, шепчутся, переглядываются, выходят на кухню, чтобы никто не слышал, о чем они говорят. Наша «квартирантка» теперь целыми днями не бывает дома. Она работает где-то и, наверно, опять ищет какого-нибудь Ганса.

Витя надевает телогрейку поверх плаща, хотя на улице не очень холодно. Одну шапку он надвигает на глаза, другую запихивает в карман. Для чего ему две шапки?

Ребята ушли, ничего никому не сказали.

Не успела я закрыть дверь, как увидела Лёдзю с Илевичем, другом Эрика Потоцкого. У Лёдзи заплаканное лицо, припухшие глаза.

– Что случилось? – Голос у мамы встревоженный и какой-то беспомощный.

– Эрика посадили в сумасшедший дом. Они его не выпустят.

Пока говорила Лёдзя, Илевич молча хмурил брови.

– Какой это был человек, какой человек!.. – повторял он.

Слово «был» резануло по сердцу.

– И ничего сделать нельзя? – спросила мама.

– Теперь в отпуск никого не пускают. Не до отдыха им… – Илевич поднялся. – Ну, я пойду. – Он крепко пожал всем руки.

Лёдзя была еще у нас, когда вернулся Витя. Лицо его сияло.

Он не скрывает радость, наоборот, ему не терпится поделиться с нами, и он выпаливает:

– Элик уже дома!

– Выпустили? – подозрительно спрашивает отец.

– Выпустят они… Мы с Толей помогли ему.

Все с недоумением смотрят на Витю, а он смеется:

– Не верите?.. Его в Германию должны были отправить. Нам Курт сказал. Народу собралось тьма. Сплошная неразбериха. Мы с Толей прошли в школу, как будто попрощаться с Эликом. Он надел мой плащ и мою шапку и через минуту вышел с Толей.

– А ты остался? – не выдержала мама.

Витя смеется.

– Тебя могли вместо Элика угнать в Германию.

– Я показал свои документы, и меня выпустили.

– Так просто?

– Ну… немного пошпрехал с охранником. Немного повезло, немного Курт помог.

– И Курт там был?

– Я его позже увидел.

– Ты что-то недоговариваешь, Витя. – Мама пристально посмотрела ему в глаза. – Что-то недоговариваешь. Не верится мне, что все было так просто. Ты вошел, а Элик вместо тебя вышел. Не верится.

– Почему не верится? Знаешь, сколько там народу собралось? Плач! Крик! В Германию угоняют. Суматоха. Кто в машину садится, а кто за колеса прячется…

– Это ты – за колеса?

– Ну, мама, с тобой невозможно разговаривать, ты как рентген, насквозь все видишь.

– Вижу, не сносить тебе головы.

– Ну, а Славка где? – не выдержала я. – Почему вы и его не спасали?

Витя прилег на диван, положил руки под голову. Видно, очень устал.

– Славка сам убежал, три дня тому назад. Он уже в лесу.

– Ну что ты выдумываешь? Разве можно убежать из тюрьмы? – не поверила я.

В другой раз Витя промолчал бы, но сейчас у него хорошее настроение.

– Ладно, расскажу, только это длинная история, – начал Витя. – Славка мужественно вел себя в тюрьме, никого не выдал. У него все время допытывались, где он прячет оружие. Славка отвечал: «В глаза не видел никакого оружия». И вот привели его на допрос к самому шефу полиции. «Ну-ка признавайся, где спрятаны автоматы и патроны? И не вздумай лгать, нам все известно. В конце Грушовской улицы, около ветеринарной лечебницы, в могилах. Мы даже знаем, в каких именно могилах. Нужно, чтобы ты сам чистосердечно признался, это облегчит твою участь».

Пока шеф говорил, Славка думал: «Откуда им стало известно? Действительно, там мы прятали с Толей пистолеты и патроны; выкрадывали у немцев оружие и зарывали в могилах. Домой же не понесешь, рискованно. А копать яму тяжело, да и опасно. Сразу видно, где свежая земля вскопана. А на могиле раз-два ковырнул лопатой, прикопал – и все шито-крыто». И дяде Павлу, родственнику Полозовых, удобно откапывать оружие. Он передавал его партизанам. Славка сказал шефу полиции, что знает, где лечебница, знает, где могилы, но о том, что там зарыто оружие, ничего не знает. Могилы пленных он показать может.

И вот он отправляется в сопровождении двух охранников. Конец Грушовской улицы, по обе стороны дороги возвышаются братские могилы. В тех, что слева, прятали оружие. А вдруг там патрон какой-нибудь завалялся или еще что? Откапывали оружие ночью. Могли и недосмотреть.

И Славка показывает на могилы справа от дороги.

Полицаи взяли лопаты в ближайшем доме и стали копать. Но ничего не откопали. Дом, где живет Славка, совсем недалеко. Славка уговорил зайти к ним.

Растерянная мама побежала к соседям одолжить самогонки и закуски. Полицаи сидят за столом, пьют, едят. Потом им захотелось сигарет. Ну, будто сами подсказывают, что делать.

Славка берется достать хорошие, немецкие сигареты, он знает где. Один из полицаев говорит: «Слетай. Только смотри…»

Но прежде Славка пошел на кухню, заглянул в плиту.

Там должен лежать пистолет. Три недели он сидел в тюрьме. Все это время Славка боялся, что мама затопит плиту, где спрятано оружие. Пистолета не оказалось на месте. Значит, Толя перепрятал его.

Возле дома стоял велосипед. Славка сел на него и поехал в Сенницу, чтобы оттуда податься до Дзержинска.

– Неужели в полиции полные идиоты? – удивился отец.

Витя улыбнулся:

– Один из них – наш человек.

«Ну и денек! – думала я. – И горе принес, и радость, и смех, и слезы…»

Элик живет дома, Курт пристроил его в сапожную мастерскую – чинить солдатские сапоги. Там работает один старик. Элик ему помогает.

Он заходит к нам, но редко. Похоже, Витя не в ладах с Эликом. Однажды Элик сказал Вите:

– Курт видел, как Толик брал на складе батарейки для радиоприемника. Он предупредил: если увидит еще раз, то вынужден будет заявить.

– Что еще сказал твой Курт? – Витя сделал ударение на слове «твой».

– Курт сказал, чтоб в столярке больше не пели советских песен. Он тоже заявит.

– Почему он раньше об этом не заявлял? Может, потому, что и ты был с нами?

– Он боится. Солдаты услышат и на него же донесут, если он будет молчать. Одним словом, как хотите. Меня просили предупредить – я это сделал.

– Ты кто у него, личный секретарь или курьер?

Когда Элик ушел, я спросила у Вити:

– Зачем ты с ним так?

– Ты ничего не понимаешь. Все не так просто, как ты думаешь.

12

Холодный, сырой осенний ветер рванул форточку на окне, стекло зазвенело, и ржавые петли заскрипели. Я проснулась, откинула одеяло и подошла к окну. Покрепче закрыла форточку на крючок и взглянула на часы. Половина восьмого.

Витя должен был вернуться в шесть. Вчера вечером он ушел грузить уголь. На товарную опять прибыл состав. Никогда Витя не возвращался с ночной смены позже шести. А сегодня он не пришел вовремя.

Ветер бушевал за окном, гнал по улице мокрую листву. Заворочалась в постели мама.

– Который час, доченька?

– Уже восьмой.

Мама вскочила, посмотрела на Витину постель.

– Господи, что случилось?

Мама стала лихорадочно одеваться и вдруг беспомощно опустила руки, потерла лоб, что-то припоминая, поглядела на меня долгим взглядом и машинально, точно отвечая самой себе, закивала головой:

– Да-да, значит, это не во сне. Я в самом деле слышала еще один взрыв…

И в восемь Витя не пришел.

Мама, все время прислушиваясь, не стукнет ли дверь в коридоре, налила мне стакан чаю, положила рядом кусочек эрзац-хлеба и тоненький пакетик с маленькими белыми таблетками сахарина. Бросишь две таблетки в стакан, а воображаешь, будто два кусочка сахара положила. Сладко. Только… только с сахаром вкуснее. Мы уже забыли, какой вкус у сахара, – третий год его не видели, привыкли к сахарину и к эрзац-хлебу.

– Собирайся, пойдем, – говорит мама. Зайдем в школу, спросим, где Витя.

Я натянула на себя короткое довоенное пальто, замотала платком голову. Мы с мамой выходим из дома, поворачиваем на Парашютную улицу, доходим до Грушовской… Но что это? Стоит толпа. Дорогу перекрыли фрицы с железными, похожими на серп луны, бляхами на шее, в касках, с автоматами. Никого не выпускают из поселка. И полицаев полно. Откуда их столько? Сквозь заслон не пройти. Люди, пришедшие сюда еще раньше, пытались выйти из поселка по другой дороге, но везде их останавливали. Поселок окружен. Один человек показывает аусвайс, объясняет, что опаздывает на работу. Но у солдат каменные лица, стоят, как столбы на дороге. И в поселок никого не пускают. С другой стороны – тоже солдаты.

– Мама, я здесь! – услышали мы Витин голос.

Мама обрадовалась, помахала ему рукой. Но тут же заволновалась:

– Он уже три часа тут стоит, после ночной смены!

Брат увидел нас, отделился от толпы и сел прямо на землю, прислонившись к дереву, – видно, ноги его не держали.

Мама бросилась к солдатам.

– Пропустите, это мой сын! Он всю ночь работал, ему отдохнуть нужно. Мальчик домой идет.

Фрицы молчали. Молчали и полицаи, точно не слышали маминых слов.

Я потянула маму за руку.

– Кого ты просишь? Они же глухие, они не понимают нашего языка.

Никто не знал, для чего окружили поселок. И вдруг по толпе пронеслось, прошелестело, как ветер над лесом, – поселок будут жечь.

– Люди, прячьтесь, – прошептала какая-то женщина и стала пробираться сквозь толпу.

Толпа поредела. Вскоре на дороге остались несколько человек да мы с мамой. Надо было и нам что-то придумать, а что придумаешь, если в нашем доме нет даже подвала. Да и подвал не спасет. Фашисты швырнут одну гранату – и всем конец. Я вспомнила, какое надежное укрытие у Полозовых во дворе. Но живут-то они не в поселке, а рядом, на Разинской улице. У них свой дом. К ним теперь не пройдешь.

Мама металась вдоль зеленой цепи и кричала:

– Витя, Витя!

Витя, наверно, заснул, сидя на земле, поэтому не откликался.

Мама еще громче позвала. Наконец он вскочил. Мама стала говорить ему, чтобы он не ходил домой.

– Иди на работу или к Толику.

Витя не понимал, почему мама не разрешает ему идти домой, а мама ничего не могла объяснить. Она не могла сказать ему: «Поселок будут жечь, и всех нас могут убить. Если уж нам суждено погибнуть, то хотя бы ты останешься жить».

– Не стой здесь, иди к Толе. Ну иди же! Не стой. Там поспишь, – уговаривала его мама. Она боялась даже назвать фамилию Полозовых.

И только когда Витя пошел к Рязанской улице и скрылся вдали, мама сказала:

– Теперь и мы пойдем. – И направилась домой.

Опустив голову, я пошла за ней следом.

Дома было включено радио, в комнате звучала похоронная музыка. Отец обеими руками держался за костыль, приседал и, поднимаясь, по очереди отводил в сторону то одну, то другую ногу. Я подумала, что он занимается гимнастикой. А когда мама хотела выключить радио, отец схватил ее за руку.

– А под какую музыку я буду танцевать?

– Ты, часом, не рехнулся? Танцевать ему вздумалось!

Как ни странно, отец нисколько не обиделся.

– Сегодня ночью партизаны убили Кубэ, Вильгельма Кубэ, наместника Гитлера в Белоруссии! Только что передали по радио, – торжественно сообщил он.

– Так и передали – партизаны? – удивилась мама.

– Ну, не совсем так. Сообщили: «Кубэ погиб от руки подлого убийцы», а в переводе на наш язык это означает: славные советские партизаны привели в исполнение приговор народа.

Мама опустилась в кресло.

– Значит, правда. Теперь сожгут поселок, а нас убьют, как заложников. Нужно же на ком-то злость свою выместить.

– Что ты выдумываешь! – возмутился отец. – Фашисты не такие дураки, чтобы жечь хорошие дома. Весь город в руинах. Думаешь, так легко строить?

– Не обязательно убивать людей в их собственной постели. Можно и на улице.

Отец подумал и согласился: от фашистов всего можно ожидать.

– Пойду-ка я сам посмотрю, что там делается.

Он вышел из дома на костылях.

Прошло около часа, прежде чем отец вернулся домой.

– Я же говорил, все это бабьи выдумки! Никакого оцепления нет, и поселка жечь никто не собирается.

Мы с мамой переглянулись, накинули пальто на плечи и побежали туда, где стояло оцепление.

Правда, там уже не было ни солдат, ни полицаев. Будто и не стояли они тут полчаса назад, наводя страх своими каменными лицами.

Новости самые невероятные и самые достоверные распространялись в нашем поселке мгновенно. Люди говорили о последних событиях:

– Мину подложили под кровать, на которой спал Кубэ…

– Тюрьма опустела. Всех политических вывозили из тюрьмы в грузовиках днем и ночью.

– В городе облавы.

Фашисты в трауре. На уцелевших домах, где находились учреждения оккупантов, приспущены флаги со свастикой. На них развеваются черные ленты.

И все же из поселка нас выселили. У магазина повесили объявление: «Оставить поселок в течение 24 часов».

Ничего не поделаешь. Если в течение двадцати четырех часов мы не уйдем из поселка, нас выгонят, даже взять с собой ничего не дадут. А могут и убить.

Искать квартиру пошла мама. А мы с бабушкой стали собирать узлы. Тяжело было расставаться с Грушовкой, где так много пережито за последние два года. И совсем по-иному, другими глазами, глазами подростка, раньше времени повзрослевшего, я посмотрела на наше жилище: стол, кровати ничем не прикрытые, на полу за два года краска облупилась. Давно нет ковриков, мама шила их когда-то из лоскутов. Пришлось коврики обменять на продукты в деревне…

В маленькую комнатушку нас пустил один латыш. Жил он в Северном переулке, недалеко от немецкого кладбища. Туда мы и перенесли свои пожитки.