Текст книги "Прощай, Грушовка!"

Автор книги: Галина Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

6

Антон и в самом деле привел доктора, немолодую женщину с тонкими, как нитка, губами. Настроен он был воинственно.

– Доктора не обманете! Он вас выведет на чистую воду! Никакие бинты не помогут! – гремел в комнате его голос.

Осмотрев ноги отца, доктор постучала по ним никелевым молоточком. Мне показалось, что ноги у отца не такие распухшие, как раньше. Доктор, ничего не сказав, пошла на кухню мыть руки. Удивилась, что у нас нет мыла.

– Я могу идти? – спросила она, обращаясь к Антону.

Отец заволновался. Все время, пока доктор осматривала его, он спокойно отвечал на ее «больно?», «не больно?». А теперь заволновался.

– Так что, доктор, ничего мне не скажете? Так и уйдете?

Она повернулась к отцу.

– Я вас не лечить пришла, и ваше счастье, что вы еще живы.

– Ваше счастье, – повторил Антон, но уже другим тоном.

Когда дверь за ними закрылась, отец отбросил одеяло и опустил ноги на пол, потер колени, потом стукнул по ним кулаком. Лицо его покраснело, на нем выступили капельки пота.

– Лежи смирно, – испугалась мама. – Где доктора найти? Боже мой, что же будет?

– Вот смелые люди, никого не боятся: дверь настежь, входи, кто хочет! – послышался голос Мстислава Афанасьевича. И тут же появился он сам, похудевший, с темными кругами под глазами.

Отец как-то растерянно посмотрел на него, точно не веря своим глазам, потом спохватился:

– Мстислав, друг, как хорошо, что ты пришел! Я без тебя, брат, совсем затосковал. Хоть помирай.

– Да брось ты! У нас с тобой столько дел – некогда о смерти думать! – сказал Мстислав Афанасьевич, подсаживаясь к отцу.

– Расскажи хоть, как ты выкрутился?

Мстислав Афанасьевич засмеялся:

– Это все они, пострелы наши. – Он кивнул на Витьку. – Самое трудное было узнать, где я. Оттуда по телефону не позвонишь и телеграмму не дашь: «Я здесь, в лагере, выручайте». Случайно увидел их, а потом они меня оттуда вытащили.

Отец слушал его, тер руками колени и морщился от боли.

– Ты, Николай, потерпи еще немножко, – сказал Мстислав Афанасьевич. – Я договорился с Пашей, помнишь, Дусин брат?

– Который в Дзержинске живет?

– Он самый. Приходил сегодня к нам, у него к хлопцам дело. Обещал доктора послать к тебе, нашего человека, советского.

– Вот за это тебе спасибо, – обрадовался отец. – А что у Паши за дела к хлопцам?

– Они тут разворачиваются, как мы с тобой когда-то в молодости. Все так и должно быть.

Мама настороженно прислушивалась к их разговору.

– Вы о чем? – переспросила она.

– Не волнуйтесь, – успокоил ее Мстислав Афанасьевич, – ничего плохого. Хлопцы на верной дороге. – И продолжал, обращаясь к отцу: – Говорят, в Лощицу вернулся бывший помещик. Запряг мужиков в телегу, чтобы воду возить. Сам на бочку взобрался. А его сбросили с бочки. Что там было!.. – Мстислав Афанасьевич поднялся. – Я на минутку к тебе забежал, про доктора сказать. А то придет человек, а ты ему не поверишь. Не поверишь – не вылечишься. Закон медиков. Ну, будь здоров!

– Постараюсь, – ответил отец. – Заходи. Так когда ждать доктора?

– Скоро.

Доктор пришел через день. Поначалу нам даже в голову не пришло, что это врач. Думали, кто-то ищет своих родственников. Одет он был по-деревенски, в лаптях, в сермяге, с торбой за плечами.

– От Паши я, от Павла Емельяновича из Дзержинска. Ну-с, где ваш больной?

Мама засуетилась, помогла доктору снять торбу, подставила стул к кровати.

Он долго щупал отцовы ноги, досадливо качал головой и наконец поставил диагноз:

– Тромбофлебит. Необходим покой, ноги класть повыше и делать компрессы с этой мазью.

Он протянул стеклянную баночку и тут же заторопился. У него были в городе неотложные дела, с ними надо управиться до комендантского часа.

После прихода доктора отцу стало легче. Только в комнате стоял резкий, неприятный запах мази.

Однажды брат вернулся домой под утро. Скинул с себя грязную одежду, умылся и лег на диван. Значит, опять всю ночь сгружал уголь и опять от усталости не мог есть. Мама взяла ключ от сарайчика и вышла. Вернувшись, положила на стол что-то завернутое в чистую тряпочку.

Я развернула и увидела выходные серые довоенные мамины туфли на высоких каблуках. Глаз не отведешь – такие красивые!

Все, что считалось в нашем доме более или менее ценным, после визита Антона мы спрятали в сарайчике.

И только одну вещь, очень дорогую для мамы как память о ее молодости, оставили в доме. Это было блюдо, не старинное, не из тонкого фарфора, и рисунок на нем незатейливый: конь, запряженный в плуг, а перед конем – трактор. Блюдо это подарили маме за хорошую работу на фабрике. Премию такую дали. Спрятала мама блюдо очень просто – подставила под фикус. И не видать его и в тоже время на глазах.

– Зачем ты принесла туфли? – спросил отец.

Мама не успела даже рта раскрыть, как Витя вскочил с дивана.

– Ты в сарайчик ходила? – Увидел туфли и тихо добавил: – Я бы сам мог сбегать.

Мама пристально смотрела на Витю. Он опустил глаза и опять лег.

– Нет, Витя, теперь ты мне все расскажешь, все, все.

– Это не наше.

– Тогда зачем вы держите это здесь?

– Нужно.

О чем они говорят? Почему только они понимают друг друга? Ни я, ни отец, который тоже вопросительно поглядывает то на маму, то на Витю, ничего не понимаем.

Опять у Вити секрет, тайна, о которой случайно узнала мама.

– Ну, ладно, я скажу. – Витя, не открывая глаз, говорил тихим, уставшим голосом: – Помнишь, когда мы возвращались домой, я отдал нашим бойцам, попавшим в окружение, все, что на мне было: пиджак, рубашку, брюки. Надо было спасти их из плена. Много ли у меня брюк и пиджаков?.. А пленных много. Ну, Славка показал нам с Толей склад за поселком, который не успели разграбить. Мы перенесли к Полозовым и спрятали брюки и рубашки. Часть в нашем сарайчике за дрова закинули. Все равно бы немцам досталось. А так… Знаешь, сколько пленных мы спасли благодаря этой одежде!

Пока Витя говорил, мама смотрела на него глазами, полными удивления и страха, точно видела его впервые.

– Вы же еще дети. Вам ли заниматься этим?

Витя ничего не ответил, будто не слышал.

Некоторое время в комнате стояла напряженная тишина. Нарушил ее отец.

– Не ругай его, мать. – Голос отца тихий, рассудительный. – Они же не для себя… А что дети они… Дети порой могут сделать очень много. На них же никто не подумает…

Мама вынула из шкафа старую наволочку, завернула туфли и сказала, ни к кому не обращаясь:

– Пойду на рынок, может, выменяю муки на затируху.

И пошла, опустив плечи, точно на них взвалили непосильную ношу.

7

По домам стали ходить вербовщики. К нам они зашли под вечер, когда Витя только-только вернулся с работы, мыл черные от угольной пыли лицо и руки. Вербовщиков было двое. Они разложили по всему столу фотоснимки и наперебой стали говорить, какая прекрасная жизнь ожидает тех, кто поедет на работу в Германию.

Неожиданно для меня отец, кряхтя, слез с кровати, подошел к столу, начал разглядывать фотографии.

– А это что за дворец? – спросил он.

– О, это ферма. Здесь живут фермеры. И ваш сын или дочь будут жить здесь. Посмотрите, какие светлые, просторные комнаты, какие добрые, приветливые лица у хозяев.

Отец долго разглядывал эту фотографию, затем показал пальцем на другую.

– А это что, коровник?

– Коровник, коровник. Вот видите, на стене висят доильные аппараты, руками доить не нужно, машины доят. Только ходи да присматривай. Легкая работа. А какие лошади, какие орудия для обработки земли! Можно сказать, сами сеют и жнут.

Отец чмокал губами и с наивным видом спрашивал:

– Зачем же туда ехать, если машины там все делают сами?

– Ну, надо помочь хозяевам.

– Та-ак, хозяева, значит.

– О-о! Хозяева необыкновенные, – поддакивали вербовщики.

– Знаю, встречался, – соглашался отец.

Он разглядывал фотографии, о чем-то думал, словно взвешивая. Я ничего не понимала. Ну зачем он так поддакивает им?

– На любую из этих ферм можно поехать? – спросил отец.

– Ну, конечно.

– Адрес можно записать?

– Можно, можно, – обрадовались вербовщики и стали искать адреса в своих записных книжках.

Под фотографиями никаких подписей не было.

– Вот. Выбирайте любое место. Хотите – недалеко от Берлина, хотите – под Гамбургом, Дрезденом, Лейпцигом.

– А вы мне все эти адреса дадите? Не обманете? – с азартом говорил отец.

– Что вы? За кого вы нас принимаете? Мы люди долга. Потом благодарить будете.

– Ладно, согласен. Уговорили. Я сам туда поеду, – сказал отец и стал кашлять. Он весь сотрясался от удушливого приступа. Мы к этому привыкли, потому что всю жизнь, сколько я себя помню, отец так кашлял.

Вербовщики глаза вытаращили.

– Ну что вы так смотрите? – спросил отец, когда приступ прошел.

– Вы больны? Чем?

– Разве не понимаете? Туберкулез у меня. Открытая форма. Все равно помирать, так хоть на белый свет погляжу. Записывайте! И они все туберкулезные, – отец показал рукой на меня и на Витю.

Нужно было видеть, как вербовщики моментально собрали свои фотографии, запихнули их в папки и со словами: «Мы зайдем в другой раз» – выскочили из комнаты.

Отец смотрел в окно, пока они не вышли из дома. Потом улегся на свою кровать и сказал:

– Вот так с ними разговаривать нужно. Теперь они наш дом будут да-алеко обходить.

– Почему? – не поняла я.

– Хм, почему? Заразу побоятся завезти. У меня же туберкулез. – Он подмигнул нам. – Открытая форма. Не стану же я им говорить, что еще в ту войну прострелили мне легкое. С той поры я так кашляю. Только кашель мой совсем не заразный.

Крапивы под забором росло много. Высокая, жгучая, с длинным, твердым стволом. Я рвала молодые лапки и удивлялась: почему никто не догадался сушить ее на зиму, как это делали мы?

Подошла Зинка.

– У вас что, поросенок есть?

– Нет.

– Так зачем же ты крапиву рвешь?

– Маме нужно.

– Ага, понимаю, ноги твоему отцу лечить.

Зинка постояла, поглаживая пальцами складки на платье, и сказала, растягивая слова:

– На пруд сходить, что ли? – И вдруг, тряхнув головой, заговорила быстро-быстро: – Я была на пруду, там столько крапивы, молодой, зеленой, рви сколько хочешь. Побежали. Я тебе помогу.

Не успела я опомниться, как Зинка схватила мою кошелку и побежала. Я за ней. Пруд начинался сразу за поселком. Раньше здесь был карьер, где брали глину для стройки. На глубине его обнаружили родник. Постепенно карьер стал наполняться родниковой и дождевой водой. Вот так и образовался пруд, на радость детям.

Зинка уже сидела на траве, когда я подбежала к ней.

– Отдохнем немного и будем рвать крапиву. Вон ее сколько у берега!

Я присела возле Зинки, чтобы немного отдышаться.

Обычно к концу лета наш пруд пересыхал. А этим летом часто шли дожди, и пруд наполнился до краев. На берегу, неподалеку от нас, на зеленой травке сидели девчата. Было жарко, но никто не купался.

– Ты когда-нибудь играешь на своей скрипке? – вдруг спросила Зинка.

– Нет.

– Почему?

Я поглядела на нее и ничего не ответила. Зачем спрашивает? Разве и так не ясно, что не до музыки сейчас.

– А я играла бы, если б умела.

У самого берега, в маленьких кустиках, я заметила зеленую жабу. Она тяжело дышала, задрав вверх широкую пасть. Вдруг жаба замерла. Над ней закружился маленький мотылек. Покружился и сел на веточку. Жаба открыла пасть и длинным языком в одно мгновение слизала с веточки мотылька. Проглотила и опять тяжело задышала – перетрудилась. Потом, испугавшись чего-то, нырнула в воду.

Я засмотрелась на жабу и не заметила, как мимо нас прошел немец, офицер. Он подошел к девчатам, сидящим неподалеку, вынул пачку сигарет, протянул им:

– Битте!

Зинка прямо впилась в него глазами.

– Битте! – еще раз, более настойчиво, повторил офицер.

– Нет, нет, мы не курящие. Мы никогда не курили, – загомонили девчата.

Немец ничего не сказал и пошел дальше по берегу. Он стал предлагать свои сигареты другим девчатам, они тоже отказались. Он опять пошел дальше. Постоял немного, затем постелил газету на траву и присел.

С дороги свернули к пруду еще два фрица в зеленых, как жабья шкура, мундирах. Мне стало как-то не по себе.

– Пойдем отсюда, – сказала я Зинке.

– Что ты, здесь так интересно!

Я поднялась, взяла кошелку и ушла одна, так и не нарвав крапивы.

Дома я рассказала Вите, как ходила на пруд и видела там фрицев. Он как-то странно на меня поглядел. Лицо его начало краснеть. И чужим, тонким голосом он закричал:

– Купаться захотелось? С фашистами шпрехать?

Я не чувствовала за собой никакой вины.

– Не кричи, Витенька, я ведь только на пруд ходила.

– Чтоб у тебя пропало желание туда ходить, вот возьми, почитай! – Он подал мне тетрадь в кожаной обложке.

Я начала листать тетрадь. Для чего он мне ее дал? Вся тетрадь исписана по-немецки. Витя сказал:

– Читай перевод! – И он вытащил из тетради лист бумаги, на котором было написано: «По дороге от Мира до Столбцов мы разговаривали с населением языком пулеметов, никакой жалости мы не чувствовали. В каждом местечке, в каждой деревне, когда я вижу людей, у меня чешутся руки. Хочется стрелять из пистолета по толпе».

– Откуда это у тебя? – спросила я у Вити, тут же забыв о прогулке на пруд.

– Толя притащил домой целый мешок солдатской почты… Сигаретами угощают! – Он брезгливо скривил губы. – Дай мне лучше чистой бумаги.

– Это ты перевел?

– Какая разница кто.

Витя сидел и что-то писал. Потом, взглянув на часы, он вскочил, сунул исписанную бумагу в карман и шепнул мне:

– Пойду в сарайчик. Последи, чтобы никто туда не ходил, пока я вернусь.

Я не стала спрашивать, зачем ему понадобилось идти в сарайчик на ночь глядя. Идет, значит, нужно.

Я подошла к окну и стала смотреть во двор. Сарайчик, в котором мы прятались от бомбежки, – напротив дома. Слева небольшой огород, где росла свекла, которую мы доедаем. С маленьким топориком в руке прошел старик. В поселке его знают все. Кому дрова поколет, кому перекосившуюся дверь поправит. За это ему дают что-нибудь поесть.

Из дому выбежала Зинка. Ступила ногой в глубокую лужицу, остановилась в раздумье: пойти домой переобуться или бежать дальше? Махнула рукой и побежала дальше. Почему Витя так долго не возвращается? Может, пленного там прячет? Но зачем его прятать в сарайчике, если можно привести домой? Дома не будут за это ругать.

А может, он там листовки хочет кому-то передать? Так не обязательно там, и возле дома передать можно. Было бы что.

Я сделала вид, будто иду на кухню, а сама по лестнице бесшумно спустилась вниз. Дверь сарайчика прикрыта, но замка на двери нет. Значит, Витя еще там. Прислушалась. Узнала Витин голос, хотя говорил он тихо, точно из-под земли:

– Почему Курт сегодня бушевал?

– Чепуха. Я несколько картошек взял, хотел домой отнести, а он увидел, – ответил чей-то незнакомый голос.

– Он мог прибить тебя.

– Не прибил же.

– В другой раз прибьет.

– И в другой раз не прибьет.

Витя хмыкнул. Потом, помолчав, спросил:

– Листовки где разбросал?

– В кино.

– Все, Элик, на сегодня хватит.

– Лопаты здесь оставить?

– Оставь. Завтра закончим.

Я вернулась назад и все думала, с кем это Витя разговаривал.

Приоткрылась дверь сарайчика, вышел мальчишка и стал отряхивать брюки. Вспомнила: какой-то Элик работает вместе с Витей. Наверное, этот.

8

На заборах висели объявления об открытии новой школы, белорусской, где детей будут учить «любви к отечеству». Женщины, у которых были дети школьного возраста, обсуждали эту новость.

Школу открыли первого октября рядом с нашим домом. Я стояла у окна и смотрела, как мамы вели своих детей за ручку. Шли они робко, неуверенно. Желающих было немного. Среди детей были и подростки, мальчики и девочки. Они быстро прошмыгнули в дверь. И только Зинка шла с гордо поднятой головой. Меня в школу не пустили. На семейном совете отец сказал:

– Ей там будут всякую чушь в голову вбивать.

А Витя надеялся, что я пойду в школу, у него были свои соображения. Ребятам нужна чистая бумага. А где ее взять? Ученикам, наверно, будут давать тетради.

– Поищи на рынке, – попросил меня Витя, – ты маленькая, подумают, в школе учишься. Тебя никто подозревать не станет.

Тихонько, чтобы мама не заметила, я вышла из дома. Дул холодный ветер. Я подняла воротник своего легкого пальто и пошла быстрее, чтобы согреться.

Чтобы сократить дорогу, я пересекла железнодорожные пути и выбралась па улицу Фабрициуса. Оставалось свернуть направо и выйти прямо к рынку.

На стенах уцелевших домов, рядом с пожелтевшими от дождя объявлениями, углем, мелом или просто гвоздем было нацарапано: «Алеська, я у тети Шуры»; «Где вы? Я на улице Восточной. Катя»; «Мама, я живая. Железнодорожная, 18. Лида».

Люди искали близких. Шли туда, где жили когда-то, на свои пепелища, и оставляли такие записи, как последнюю надежду. Не хотелось думать, что многие погибли под грудами развалин во время бомбежки. Может быть, кому-то удалось спастись.

Я уже направилась к рынку, как вдруг услышала:

– Ну-ка поворачивай назад!

Передо мной стоял Антон Соловьев и показывал рукой на Московскую улицу:

– Топай туда.

Еще несколько человек шли туда, куда показал Соловьев. И тут я увидела, как со всех сторон полицейские гнали людей. У Центрального сквера, где находится театр, движение приостановилось. Тут же собралась большая толпа.

Зачем нас сюда пригнали? Я огляделась.

На тротуаре, у самого сквера, под кронами деревьев я увидела виселицы.

На разрушенный город опустились тучи. Поднялся ветер. Закачались толстые веревки с петлями на концах. Заплакало небо. Точно сквозь сито, заморосил дождь. Я дрожала то ли от холода, то ли от страха.

– Партизан будут вешать, – сказал кто-то в толпе.

Значит, уже есть партизаны. Те, кто не боится немцев…

Со стороны улицы Володарского послышался гул приближающихся машин. И вскоре показались мотоциклы, а вслед за ними ехали машины.

На грузовой машине стояло несколько человек со связанными руками – мужчины и одна женщина. Грузовик остановился под виселицей. Полицаи откинули борта, вскочили на машину и стали накидывать людям петли на шеи. Осужденные на смерть стояли над толпой. Они глядели на разбитый город, на разрушенные дома, на темные облака, закрывшие солнце. У каждого на груди висела фанерка, на которой большими буквами было написано: «Я – партизан».

Тихонько я выбралась из толпы, чтобы не видеть. Опустив голову, согнувшись, прошла я мимо театра на улицу Кирова и побежала к вокзалу. На перекрестке снова увидела полицаев, свернула налево и побежала к речке. И там дорогу на вокзал перекрыли полицаи, они указывали на улицу Ворошилова. Я повернула туда и тоже увидела толпу, виселицы, под виселицами грузовые машины. На грузовиках стояли мужчины, женщина и… мальчик, Мальчик был в шапке. Лицо избитое, окровавленное, но все же знакомое. Я стала вглядываться, и мне показалось: с петлей на худой детской шее стоял и глядел на развалины, потом на меня мой одноклассник Вася Коршиков. В моих ушах зазвучал его звонкий голос. Ровно год назад на школьном вечере, посвященном Октябрьскому празднику, Вася читал стихи:

Прощайте, родные,

Прощайте, друзья!

Гренада, Гренада,

Гренада моя!..

Заурчал мотор грузовика, машина медленно двинулась вперед. Я закрыла лицо руками…

9

Моя мама теперь надомница. Она шьет мешки из толстой рогожи. Мы с отцом помогаем ей. И наши пальцы, особенно у мамы, исколоты толстой иглой. Зато у мамы есть теперь аусвайс и хлебная карточка, так же как и у Вити. Только у Вити аусвайс железнодорожника, и он может ходить по городу вечером и даже ночью. Иногда ребят ночью вызывают разгружать вагоны с углем. Трое мальчишек – Витя, Толик и Элик – за ночь выгружают целый вагон. После этого они не могут разогнуться. Тогда Витя командует:

– Ложитесь на живот, буду делать массаж.

Элик и Толя ложатся. Витя по очереди делает им массаж, коленкой нажимает на поясницу, внутри что-то хрустит, и боль как будто проходит. Затем ребята проделывают с Витей то же самое, и после этого они кое-как добираются домой.

Руководит подростками уже немолодой немец Курт, он понимает по-русски. Однажды Курт сказал;

– У Гитлера нет детей, поэтому и воюем.

– А у вас дети есть?

– Есть.

Толик серьезный, уравновешенный, не то что его младший брат Славка. Курт доверяет Толе даже ключи от склада, где хранятся приемники. Однажды он завел Толю на склад, закрыл двери, включил приемник, и они вдвоем слушали Москву. Витя в тот день пришел радостный и сказал нам:

– Москва обороняется. Наши собираются с силами, чтобы дать отпор немецко-фашистским захватчикам…

И погода стала как-то веселее: вокруг все побелело, выпал снег.

– Выйди на минуточку… – К нам заглянула Зинка.

Я выскочила на лестницу.

– У тебя есть красивый узор для вышивки? Ты вышиваешь? – спрашивает Зинка.

– Нет.

– Почему?

Пожимаю плечами. Мне и в голову не приходило сейчас заниматься вышиванием.

– Ниток нет. Да и вообще…

– Жалко. А я думала, что ты вышиваешь… Хочешь посмотреть мою работу?

Она взяла меня за руку, и мы пошли к ней.

Я ни разу не была у Зинки дома, хотя учились мы в одном классе. У них не любили, когда кто-нибудь заходил. В комнате два окна, железная кровать, застланная солдатским одеялом. Рядом тумбочка. Посредине стол, накрытый клеенкой. Окна без занавесок. У порога лежит мокрая тряпка.

– Вытри ноги, а то мама рассердится, если наследим.

Я вытираю ноги, а Зинка наклонилась и достала из тумбочки вышивание – две салфетки с ромашкой в уголке.

– Я только начала вышивать. У меня нет рисунков для вышивки. Одна девочка из нашего класса дала мне этот узор. Красиво, правда?

– Красиво, – согласилась я.

– А почему ты в школу не ходишь? Знаешь, как у нас интересно! Мы изучаем родной язык. Наш язык самый звучный и самый красивый.

– Зина, ты очень хорошо вышиваешь, но мне нужно идти помогать маме.

– Мешки шить? За них мало платят. Моя мама устроилась в немецкую столовую. Пусть и твоя мама устроится туда.

Я ничего не ответила Зинке, попрощалась и пошла домой.

Теперь отец ходит на костылях, одна нога у него совсем отнялась.

Брат выменял костыли у рабочего госпиталя за две пачки сигарет. В последнее время отец облюбовал бабушкин закуток за шкафом.

– Надоедает валяться на одном месте, – объяснил он.

Бабушка лежит теперь на папиной кровати.

Мне часто приходится бывать у Полозовых. Отец дает мне разные поручения. То просит позвать Мстислава Афанасьевича, то передать ему нечто несуразное, вроде этого: «Каша жидкая, круп не хватает». Я ничего не понимаю.

Домой возвращаться не хочется. Опять мешки. Пальцы болят от шитья, не могу держать иголку. Поджидаю Витю. Он тоже у Полозовых. Я играю с их маленькой сестренкой Олечкой, показываю ей рисунки в книжке. Слышно, как в соседней комнате ребята о чем-то говорят. Прислушиваюсь.

– Ну хотя бы самый маленький, только на батарейках… – Это голос Вити.

– У Курта не только приемник – каждая деталька, каждая лампочка на счету. Нельзя, – говорит Толик.

– Он же доверяет тебе.

– Доверяет, но и проверяет. Ключи дает, а сам каждый день все пересчитывает, я сам видел.

Витя вздыхает:

– Близок локоток, да не укусишь. Вот обидно!

– Может, поговорить с Женькой Шабловским? – спрашивает Славка. – Он на товарной работает.

– Ну и что из этого? – говорит Витя.

– Он стрелочник…

– Ну и что?

– А стрелочник ходит у вагонов и между вагонами…

– А в вагонах возят все… и даже приемники, – подхватывает Витя. – Ты это здорово, малый, придумал.

Я слушаю их разговор, и мне хочется туда, к ним. Мне чудится, что вот сейчас они выйдут из комнаты и скажут: «Таня! Пойдем с нами. Ты нужна нам, Таня!» И мы идем, нам не страшно, потому что мы друзья и у нас очень важные дела. Может быть, самые важные на свете. «Стой тут, – говорит мне Толя и дает пистолет. – Будешь нас охранять». Они идут дальше, а я стою, жду. И вдруг вижу, как фашисты идут вслед за моими друзьями. Я смело стреляю из пистолета – один раз, второй, третий. И три фашиста падают мертвыми. Я слышу топот. Это бегут мои друзья. «Кто стрелял? Молодец, – хвалит меня Толя. – От имени командования поздравляю тебя с боевым крещением. Ты верный друг». Мне очень хочется, чтобы все это произошло на самом деле…

Дверь распахивается, на пороге стоит Витя.

– Ты еще здесь? Пошли домой.

– Витя, – прошу я его по дороге, – возьмите меня с собой.

– Куда?

– Ну… – Мне боязно говорить, но сказать надо. – Ну… когда пойдете за приемником.

Витя хмурится, недоволен, что я подслушала разговор, ведь подслушивать нехорошо. Но я ведь нечаянно все слышала, дверь сама приоткрылась, когда я играла с Олей.

– Не могу. Я не один. Когда один пойду, возьму.

Некоторое время идем молча. Потом Витя говорит;

– Маме ни слова. Это твое главное задание.

Я рада: Витя не сердится на меня.

– А ты мне хоть расскажешь, как там у вас будет?

– Когда все сделаем, расскажу.

Под утро ударил легкий морозец. Снизу разрисовал стекла причудливым узором. Подняться выше сил не хватило. Однако земля замерзла, и тонким, прозрачным, хрупким льдом затянуло небольшие лужицы. Я ступала по этим лужицам, и лед с сухим треском ломался под ногами.

Прошла неделя. Каждый день падал снег. Медленно, точно большие белые мухи, опускались на землю снежинки, то внезапно поднималась метель. Руины, покрытые белым снегом, походили на чудовищ, одетых в белые саваны.

Сегодня я увидела Витино лицо, его веселые глаза и догадалась, что у него радость. Он не удержался, заговорил первым:

– Ну, ребята, ну, молодцы! Из-под самого носа у фашистов стянули приемник! Какой нам нужен, на батарейках. Свистнули из вагона и тут же зарыли в снег. Потом поехали за ним на детских санках. Дурачились всю дорогу, валялись в снегу. Дурачась, незаметно сунули приемник в мешок и поставили на санки. Толя сел на мешок с приемником, а мы со Славиком и еще с одним парнем везли санки. Толя нас погонял. Подъезжаем к поселку – слышим голоса сзади. Оглянулись и обмерли от страха. Антон Соловьев со своим приятелем, тоже полицаем, идут откуда-то. Что делать? Куда прятаться? Бежать наутек – догонят. Обязательно спросят, почему мы убегаем, и, конечно, проверят, что у нас в мешке. Тогда мы принялись дурачиться еще больше и в то же время стали прислушиваться, о чем Соловьев рассказывает своему напарнику: «… Немцы нас послали вперед. Сделали из нас заслон для себя, понимаешь? А тут партизанский пулеметчик строчит, головы поднять не дает. Отошли они, ракету дали, знак пулеметчику. А у него, видно, патроны кончились. И он подорвал себя гранатой. Подходим, глядим – девушка…» Поравнявшись с нами, Соловьев обрывает рассказ.

«Эй вы, гаврики! Что везете?» – «Катаемся, вот трон себе соорудили, – ответил Толя. – Хотите на троне посидеть – прокатим!» – «Не до катания!..» И полицаи пошли дальше. Видно, Соловьев был взбудоражен, ему не до нас было.

Я внимательно слушала Витин рассказ. Но больше всего меня поразил подвиг девушки-пулеметчицы.

Ранним утром, еще до работы, Витя бежал к Полозовым, заходил к ним и после работы. Они вместе слушали Москву. Теперь мы знали, что происходит на фронте, Витя приносил домой исписанные от руки листовки.