Текст книги "Прощай, Грушовка!"

Автор книги: Галина Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

7

Седьмого ноября Лёдзя пришла к нам с Эриком Потоцким.

– У вас сегодня праздник, – сказал он, здороваясь. Мама испугалась. Отмечать Октябрьский праздник оккупационные власти запретили. Да и совсем ни к чему в нашем доме человек в немецкой форме. Не будем же мы объяснять соседям, что это поляк, который спас нам жизнь. Увидят и начнут чесать языки: «К Михалевичам фрицы ходят!»

Когда Эрик разделся, Витя провел его в комнату, а мама с Лёдзей ушли на кухню.

– Он пришел ко мне. Не сидеть же мне с ним одной. Давай вместе принимать, – шепотом говорила Лёдзя.

– На стол поставить нечего. Знали бы заранее, достали бы хоть самогонки, – сказала мама.

Эрик словно догадался, о чем идет разговор на кухне. Он позвал Лёдзю и маму в комнату, открыл свой портфель и выложил на стол несколько банок с консервами, целую буханку хлеба и вино в тонкой, длинной бутылке.

– Все есть. Не беспокойтесь.

– Если к нам заходит гость, мы ставим на стол все, чем богаты, – возразила мама. – А теперь мы и в самом деле богаты.

Из двух яиц и муки мама замесила тесто. Я помогала Лёдзе чистить картошку, на сковороде разогревалась тушенка из консервной банки.

И вот мы сидим за столом. Отец – больную ногу он обмотал теплым платком, – мама, Лёдзя, Эрик, Витя и я. Бабушка отказалась идти за стол, осталась в своем закутке.

А я бы ни за что не удержалась, когда на столе столько лакомств. Не могу отвести глаз от мяса. Эрик перехватил мой взгляд, взял мою тарелку и положил полных две ложки тушенки. Удивляюсь взрослым – тратить время на какие-то разговоры! Я моментально съедаю все и чувствую укоризненный взгляд мамы. Мне стыдно, но не могу отвести глаз от тарелки, на которой расплылся жир. Я иду на кухню, будто для того, чтобы вымыть тарелку, и там украдкой вылизываю ее, потом мою. Вернувшись в комнату, я ставлю тарелку на стол и опять вижу укоризненный мамин взгляд. Но что я сделала плохого?

Взрослые по-прежнему разговаривают.

– И все же та война была более человечной, – говорит отец. – Знаю, сам воевал.

– Теперь машины, технику человек взял на вооружение, – соглашается Эрик.

– Ну что ты говоришь, Николай, разве может быть война человечной? – не соглашается мама.

Лёдзя сидела рядом с Эриком.

– И когда только она кончится? – вырвалось у нее наболевшее из глубины души.

– Вы имеете в виду, когда ваша армия разобьет гитлеровские войска, так? – переспросил Эрик.

Лёдзя не знала, что ему ответить.

– А когда действительно может кончиться война? – вмешался в разговор Витя.

Эрик задумался.

– Ну, если учесть, что под Сталинградом и на Кавказе наступление гитлеровских войск остановлено… – Он сделал продолжительную паузу. – А понадобилось им полтора года, чтобы дойти туда, то, как минимум, столько же потребуется, чтобы очистить всю вашу территорию от них. – Эрик похлопал Витю по плечу. – А мы с тобой коллеги, железнодорожники. Но… пани скучают от наших неинтересных разговоров. – Он увидел патефон. – У вас есть патефон? И пластинки? Может, музыку послушаем? Сегодня же праздник!

Я вскочила, завела патефон и поставила пластинку «Валенки». Пела Людмила Русланова. Эрик, видно, все понимал. Даже смеялся.

Потом мы слушали Лемешева, Утесова, Шульженко. Эрик просил поставить еще что-нибудь. Наконец я прокрутила все пластинки, кроме одной. И вот эту последнюю я взяла в руки.

– У нас есть одна пластинка на немецком языке, – сказала я Эрику. – Какая-то песня. Но мы не понимаем по-немецки. Послушайте, пожалуйста, и скажите, хорошая это песня или нет?

Я поставила на диск «Песню единого фронта», которую сочинил писатель-антифашист Брехт. И вот раздались первые звуки. У меня заколотилось сердце – я вспомнила школу. В актовом зале на сцене стоит хор. Я выхожу вперед и запеваю…

И так как все мы люди,

Не дадим бить нас в лицо сапогом.

Никто на других не поднимет плеть

И сам не будет рабом!

Марш левой! Два! Три!

Марш левой! Два! Три!

Встань в ряды, товарищ, к нам!

Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам!

И так как ты рабочий,

То не жди, что нам поможет другой:

Себе мы свободу добудем в бою

Своей рабочей рукой!

Но что вдруг стало с Эриком? Он поднимается во весь рост. Вот, думаю, сейчас ка-ак стукнет кулаком по пластинке, а нас всех прикажет забрать в гестапо. Я знаю: фашистам не может понравиться такая песня. У меня замирает сердце – что будет?! Мама со страхом глядит то на меня, то на Эрика. Перепугалась и Лёдзя.

Но Эрик стоя слушает песню.

Когда диск остановился, я посмотрела на Эрика.

– Это гимн немецких коммунистов, – сказал Эрик, – исполняет его известный певец-антифашист Эрнст Буш. Но вам нельзя держать эту пластинку дома. Если кто-нибудь услышит или увидит ее, всех вас убьют. Отдайте пластинку мне. Я скоро поеду в Германию на отдых, на Новый год. Пусть мои друзья послушают.

– Вам тоже небезопасно держать ее у себя, – сказала Лёдзя.

– Я ее хорошенько спрячу. Так вы позволите?

– Конечно, – ответила мама.

Эрик вышел вместе с Лёдзей. Витя проводил их до дверей.

– Интересный поляк, – сказал мой брат, когда гости ушли. – Про фронт сказал правду и антифашистскую пластинку забрал.

8

Спустя месяц мама с Лёдзей опять собралась в деревню за продуктами. Только теперь они договорились с Эриком, чтобы он посадил их в поезд. Они обещали скоро вернуться. На этот раз мама не взяла меня с собой.

Прошло четыре дня. Я с Лёдзиными дочками бегала на окраину поселка, откуда должны были появиться наши матери. Полицай Антон Соловьев тоже поджидал тех, кто возвращался из деревни. Он отбирал у женщин кошелки и мешки с продуктами. Женщины плакали, а полицай кричал:

– Может, вы оружие несете?! Я должен проверить.

– Проверяй здесь. Зачем домой тащишь?

– Вы мне не указ. А излишки продуктов оккупационная власть тоже конфискует.

Это он – власть.

Мы караулили с утра до вечера, чтобы наши мамы не нарвались на полицая. Потом мы стали выходить далеко вперед, поселок оставался позади. Мы прятались за домами и поджидали. Если кто шел с узлом, мы предупреждали: у входа в поселок стоит полицай и все отбирает. Люди благодарили нас и шли домой окольным путем.

Полицай сообразил, в чем дело. Он разыскал нас и без лишних слов огрел плеткой.

Теперь мы не выходили на дорогу, а шли в обход через Железнодорожную улицу. Мы боялись, что полицай догадается, кого мы высматриваем.

Мы убегали от него, а он выслеживал нас. И вот настал день, когда мы увидели наших мам с узлами за плечами и побежали им навстречу. Соловьев оказался тут как тут. Он стоял посреди дороги, ноги широко расставил, преградив путь.

Полицай сразу же отобрал все продукты, добытые с таким трудом…

Мы шли домой подавленные. Я ненавидела Антона. Мне казалось: если его не будет в поселке, жить станет спокойнее.

И в голове моей возник план. Я попросила Витю:

– Достань мину, а я подложу ее под дом полицая.

– А вдруг вместо него кто-нибудь другой подорвется?

– Тогда нужно убить его из пистолета или ножом. – И я принесла из кухни широкий нож с деревянной ручкой.

Витя подержал в руках нож и отнес на кухню.

– За одного этого гада фрицы сожгут весь поселок вместе с людьми.

Я вздохнула:

– А что делать? Ты же старший, посоветуй.

– Ложись спать.

Заснуть я не могла. Донимала обида на Витю. Вижу его дома только перед сном. Все время пропадает у Полозовых. Часто после работы не домой идет, а туда. Неспроста все это. И что за дела у них? Когда домой возвращается, на кухне ботинки от мазута очищает. Где он только находит мазут, ведь на улице снег? И опять секреты. Мстислава Афанасьевича нет в Минске, уехал куда-то, и отец все ждет, когда он вернется. Какая-то важная поездка… У всех заботы. Все что-то делают, стараются. А я жду только, когда кончится война. Когда?.. Потом мысли перескакивают на другое: а вдруг у Эрика найдут нашу пластинку? Что тогда будет?

За окном падает снег. Он шел весь день. И к ночи не прекратился. Поднялся ветер, застучал колючей снежной крупой в оконные стекла, загудел, завыл в остывшей трубе.

Загромыхали двери, и на лестнице послышался топот Ночью так стучат сапогами только фашисты.

Отец приподнялся в кровати.

– Неужели к нам?

Витя вскочил, подбежал к окну, глянул и стал быстро одеваться.

Топот приближался. Вот-вот забарабанят в нашу дверь.

Остановились. Наверно, освещают двери фонариками. Послышался стук. Стучали к соседям.

Витя стоял у окна в пальто, шапку держал в руке, готовый в любую минуту выскочить на улицу. Только когда немцы ушли из нашего дома, он разделся и лег. Но еще долго ворочался.

А утром мы узнали, что арестовали соседа, спокойного, тихого человека, арестовали за связь с партизанами.

1943 ГОД

1

Ночью опять бушевала метель. По пустынным улицам носился шальной ветер. Утром метель стихла, но снег падал не переставая.

– И когда только кончится эта зима? – поеживалась от холода мама, вдевая нитку в иголку.

Моя мама сильно похудела, щеки ввалились, глаза стали большими и грустными. Даже волосы на голове «похудели», пучок, который она закручивала, стал совсем маленьким. Поднималась мама раньше всех, весь день сгорбившись строчила мешки. Если мешков не было, шила по заказу, бралась за все, лишь бы хоть как-нибудь прокормить нас.

Сегодня воскресенье, и утром к нам пришел Элик. Он младше Вити, ему только пятнадцать.

Элик сидит у стола и гладит пальцем клеенку. Я гляжу на него сбоку. Он худ, бледен, нос прямой, только кончик чуть подрезан снизу и поэтому кажется курносым. Когда Элик говорит, верхняя губа у него округляется. Пальцы у него длинные и тонкие, как у скрипача. Я говорю ему об этом. Он смотрит на свои пальцы и шевелит ими.

– Возможно. Мой отец музыкант.

– А ты говорил, военный, – удивляется Витя.

– Правильно, военный музыкант. – Элик смотрит на моего отца и вздыхает.

Бабушка ставит на стол чай – кипяток, заваренный сушеными листьями смородины, лепешки и черную патоку. Еще в самом начале войны Витя притащил целое ведро патоки. Она текла в канаве через весь город. Начиналась паточная река возле кондитерской фабрики «Коммунарка». Может, бомба разорвалась и опрокинула чаны с патокой, может, их опрокинули рабочие, покидая фабрику…

Мама разогрела патоку, процедила и разлила в банки. Она ставила ее на стол редко, только для гостей.

– Давайте завтракать. – Мама отрывается от швейной машины, разгибает спину, морщась от боли.

Все садятся за стол. Лепешки быстро исчезают.

– Как же вы теперь живете, Элик? – спрашивает мама. Она знает, что у него есть еще две младшие сестренки.

Элик пожимает плечами.

– Курт обещал устроить маму на кухню посудомойкой.

– Неужели? – удивляется Витя.

Некоторое время он молчит, потом говорит тихо:

– Может, он и не фашист, наш начальник…

– Безусловно, нет! Знаешь, о чем он со мной говорит?

– О чем?

– Сказал, был бы помоложе, в партизаны ушел бы. Вот!

– Когда он говорил с тобой об этом? Я ни разу не слышал.

– А он к нам домой приходил. На Новый год. Нашим малышкам консервы принес и конфет. Говорит, у него в Германии такие же две дочки.

– И ты ему обо всем рассказываешь?

– Нашел дурака! Я только слушаю. А сам ни гугу. А он все-все знает, что в городе делается! Сам мне рассказал и про нефтебазу, которая сгорела на Германовской улице, и как подожгли войлочную фабрику, и про склад военного обмундирования в Комаровке. Знаешь, сколько там сгорело комплектов?

– Как горело, видел, все видели, а сколько всего сгорело – не считал, – ответил Витя.

– Курт сказал, пятьдесят пять тысяч!

– А почему он откровенничает с тобой?

Элик пожал плечами:

– Просто открытый человек. Правду говорит.

– Открытый? – удивляется Витя.

В разговор вмешивается отец:

– Вот видишь, и в городе можно принести много пользы. Тут, сынок, большая работа идет.

– Так я не против, – отзывается Элик. – И все же, Николай Иванович, никто меня не переубедит, что здесь хуже, чем в лесу. Конечно, у партизан лучше. Там бой идет на равных. В тебя стреляют, и ты стреляешь. А тут…

– Ничего, Элик, придет время, и мы в лесу будем. И нам путь туда не заказан, – убежденно говорит Витя.

Я хорошо понимаю Элика и Витю. Им так хочется поскорее очутиться у партизан. Да и я не задумываясь пошла бы в партизаны, только бы меня взяли. Какое счастье, если вокруг свои и ни одного фашиста! Не видеть эти наглые лица, не слышать топота сапог по лестнице, когда сердце колотится от страха и ты бессилен что-либо сделать…

2

Вокруг дома – снежные сугробы. Ночью намело много снега, двери еле открыли. Я взяла лопату и принялась разгребать сугроб. Когда я закончила работу, в глаза мне бросилось объявление, приклеенное к двери нашего подъезда. В нем сообщалось: до 15 января продлен срок подачи заявлений в белорусскую прогимназию.

Такие объявления еще с августа месяца несколько раз вывешивали на столбах, на заборах, у магазинов, помещали в газетах. А прогимназия все еще не открыта. Значит, нет желающих обучаться в фашистском учебном заведении.

– Читаешь? Я тоже думаю после школы податься в прогимназию. Нашей отчизне нужны образованные люди. Рада, что наши желания совпадают.

Мне не нужно даже оборачиваться, я сразу узнала Зинкин голос.

– С чего ты взяла?

Зинка, как всегда, слышит только себя, и, не обращая никакого внимания на мои слова, она продолжает:

– Умные люди стараются получить образование. Умные люди…

– Уж не ты ли повесила эту бумагу? – резко прерываю я.

– А хотя бы и я! Пусть все прочитают.

Я взяла лопату и хотела уйти, но Зинка остановила меня.

– Что у нас есть! Ты даже представить себе не можешь. Такое чудо, такое чудо! Зайдем к нам, посмотришь. Ты в жизни такого не видела, даже во сне. А где твой дядя? Он живет у вас?

Я сразу догадалась: она спрашивает меня о том пленном.

– Да нет, – торопливо отвечаю. – Уехал в свою деревню, к жене… Отвоевался…

– А может, к партизанам подался? Теперь все только о партизанах и говорят, только их боятся.

– Зачем бояться? – спрашиваю я и тут же спохватываюсь: – Ты с ума сошла! Про моего дядю такое говорить!

– Я пошутила. Так зайдем к нам?

Меня разбирает любопытство. Интересно, что Зинка мне хочет показать. На двери у них висит амбарный замок.

– Зачем вы такой большой замок повесили?

Зинка машет рукой:

– Столько голодных вокруг…

Мы заходим в дом. Комнату не узнать. У порога лежит коврик, стол покрыт ковровой скатертью, на окнах гардины, вместо железной кровати – никелевая с большими блестящими шарами. У стены стоит диковинный буфет, высокий, почти до потолка. Зинка перехватывает мой взгляд и говорит:

– Сервант!

– Что? – не понимаю я.

– Сервант. Так буфет называется.

А я и не знала, что буфет называют сервантом!

Посреди комнаты я вижу еще одну, в самом деле необычную вещь: кресло на выгнутых, как у санок, полозьях. Зинка садится в него и качается. Так вот зачем она затащила меня – креслом похвастаться!

– Кресло-качалка! – торжественно объясняет она. – Хочешь – покачайся, только не очень сильно.

Я осторожно сажусь в кресло, точно оно стеклянное. Придумают же такое – качели в комнате! Я закрываю глаза, мне становится необыкновенно тепло и приятно. Кажется, я плыву в облаках и они несут меня туда, где нет войны, где круглые сутки светит яркое солнце и плещется теплое, ласковое море. Я вижу волны, желтый песчаный берег и белых чаек над морем…

– Это еще что такое?! – пронзает меня насквозь визгливый голос.

Я вздрагиваю и открываю глаза. Передо мной стоит Зинкина мать и показывает рукой на дверь.

– А ну прочь отсюда, голодранка! Расселась! Разлеглась! Для тебя я тащила его сюда? Прочь!

Я вскакиваю и бегу вон из комнаты.

3

Стук в дверь – и в то же мгновение у каждого на лице страх. Мы смотрим на Витю. Он качает головой: мол все в порядке. Значит, никакой опасности нет.

– Пойду открою. Фрицы не так стучат, – говорит мама.

Из передней доносится ее голос:

– О, какие гости! Давненько вас не было. Раздевайтесь, проходите, пожалуйста.

Я догадываюсь, кто пришел. Никого другого мама не могла так встретить. Эрик входит не один.

– Мой друг Вацек Илевич, – говорит он. – Пришли от снега прятаться. Можно?

– Конечно! Ваш друг – наш друг. Вы же знаете, как мы обязаны вам.

Эрик жестом останавливает маму. Она суетится:

– Таня, убери со стола. Мама, поставьте чайник, пусть греется.

Я убираю посуду, бабушка идет на кухню. Эрик говорит маме:

– Не беспокойтесь, пожалуйста, мы только что позавтракали. – Он прикладывает руку к сердцу. – Мы к вам по срочному делу. Мой друг Вацек Илевич музыкант и первоклассный мастер по проводке радио, вот и решили: довольно вам слушать вьюгу, шум дождя да гул самолетов, мы поставим вам радио.

– Ой, что вы, зачем столько хлопот? Мы уже и отвыкли от него.

Про себя я умоляю маму: «Не отговаривай, пускай проведут. Я так хочу радио!»

– Какие хлопоты! Это моя благодарность за ваш чудесный подарок – за пластинку. Действуй, Вацек.

Вацек одет в форму железнодорожника. Он осматривает стены, ищет старую проводку. Я подбегаю к нему и показываю, где у нас до войны висело радио. Вацек нашел в углу у самого потолка тоненький хвостик проволочки, вынул из чемоданчика инструменты и принялся за дело.

Наконец наступила торжественная минута: сначала послышались звуки непривычной музыки, потом музыка оборвалась и вступил голос диктора…

– Передача из костела, – объяснил Эрик. – В городе траур.

– Я видел спущенные флаги. Почему-то все кинотеатры закрыты, – сказал Витя.

Эрик улыбнулся:

– Ваши разбили армию Паулюса под Сталинградом. Есть отчего горевать.

Почему Витя расспрашивает Эрика? Про Сталинград Витя сказал нам еще несколько дней назад. А теперь он расспрашивает об этом Эрика. Почему?

Эрик поднялся со стула.

– Нам пора, служба. – Потом задумался на минутку и сказал, уже стоя у двери: – Пластинка ваша осталась в Германии. На Новый год собрались мои друзья – поляки и немцы. Мы спустили шторы на окнах, проверили, хорошо ли закрыта дверь, и я поставил вашу пластинку. Это был великолепный новогодний сюрприз моим друзьям. Если бы вы только видели их лица! Большое вам спасибо.

– Удивительный человек, – сказала мама, когда за Эриком закрылась дверь. – Ходит в немецкой форме, офицер, а говорит такое…

4

Подошвы моих ботинок стали совсем тонкие. Ногам было сыро и холодно. Отец вырезал картонные стельки и положил в ботинки. Но их хватило не надолго.

А теперь на одном ботинке большая дырка, и палец вылезает вместе со стелькой. Прибить новую подошву нельзя, в газетах был приказ, запрещающий прибивать кожаные подошвы к обуви. Кто ослушается – будет наказан.

Отец вертит в руках мои ботинки и ворчит:

– Холера их возьми, что теперь делать?

– Их еще можно починить.

Голос у меня не очень уверенный. Я боюсь, что отец не починит ботинки и мне не в чем будет выйти из дому. А у Толи Полозова сегодня день рождения.

Отец достает ключ от сарайчика и направляется к двери, волоча больную ногу.

– И я с тобой!

Он глядит на мои ноги.

– Куда ты пойдешь босая?

– Надень, доченька, мои бурки, – говорит мама.

Мама болеет, уже несколько дней не встает с постели.

Я научилась ставить банки, как настоящая медсестра. Маме стало немного легче, но ходить ей мы еще не разрешаем.

Я обуваю мамины бурки и бегу догонять отца.

В сарайчике отец начинает копаться в разной рухляди, сваленной в углу, как раз на том месте, где находился Витин тайник. Я боялась: вдруг отец обнаружит тайник? Отец вытаскивает из кучи старый ботинок, сгибает подошву, она тут же с треском ломается. Отец бросает ее обратно в кучу.

– Откуда здесь накопилось столько барахла? – удивляется он.

– Это мы с Витей натаскали. Может, пригодится.

– Барахольщики, – добродушно говорит отец.

Наконец он отыскивает большой ботинок с крепкой подошвой. Мы покидаем сарайчик. Я рада: отец не обнаружил Витин тайник!

Сегодня Толе исполнилось семнадцать лет. Моя мама говорит о нем:

– Еще совсем ребенок. Бедные дети!

А мне Толя кажется взрослым. Я тоже хочу поскорее стать взрослой.

Только… только пусть сначала кончится война. Я думаю, что подарить Толе, и вдруг вспоминаю: у Вити есть компас. А Толе компас просто необходим, чтобы не заблудиться в лесу и не попасть в лапы фашистов. А у Вити, наверно, есть еще. Ведь он когда-то собирался подарить этот компас Славке.

Я вышла из дома раньше Вити, а то, чего доброго, скажет: «Мала еще по гостям ходить».

У Полозовых я увидела незнакомых ребят и смутилась, тайком отдала Толе компас и тихо сказала:

– Поздравляю.

Он посмотрел на подарок и прошептал:

– Молодчина.

– Таня, помоги мне, – зовет из кухни Евдокия Емельяновна.

Я спешу к ней. Кухня большая, уютная. Половину ее занимает печь. На припечке лежат сухие щепки, на треноге стоит чугун с водой, рядом зажигалка.

– Вот хорошо, невестушка, пришла к нам.

От таких слов я совсем смутилась. Схватила нож и стала чистить луковицу для винегрета. Пока Евдокия Емельяновна мелко крошила свеклу, я, как полагается, резала лук ровными круглыми дольками. Евдокия Емельяновна все хорошенько перемешала, вынула из кармана фартука маленький мешочек с солью и немного подсолила. Затем опять все перемешала и полила постным маслом. Глядя на такую роскошь, я глотала слюни.

– Теперь неси на стол.

Я осторожно взяла миску. В комнате было много ребят. Они стояли и слушали незнакомого мне высокого юношу.

Евдокия Емельяновна принесла большую миску горячей картошки.

– Подай, Таня, лепешки, – попросила она. – Тарелочки и вилки возьми в буфете.

Я повернулась и увидела Нелю, мою школьную пионервожатую. Она сидела на диване рядом с Толей. Я полгода не встречала ее в поселке, значит, она уезжала куда-то. Она разговаривала с Толей, как обычно разговаривают друзья, которые часто видятся. Неля наклонилась, сняла ботинок и под стельку спрятала бумажку, которую держала в руке.

– Передам завтра же, – сказала Неля и, увидев меня, добавила: – А я больше комедии люблю. Хоть посмеяться можно. Таня, откуда ты? – удивилась Неля. Видно, не ожидала меня здесь встретить.

Толя достает из буфета тарелочки и подает мне. Выдвигает ящик, берет вилки и сам раскладывает их на столе.

А Евдокия Емельяновна уже приглашает всех:

– Садитесь, а то картошка остынет.

Только стали садиться за стол, как с шумом открылась дверь и на пороге показался Мстислав Афанасьевич с Олей на руках.

– Без меня начинаете? Не выйдет! – Он опустил малышку на пол, достал из кармана бутылку, заткнутую белой тряпочкой. – Наша селянская. Толя, подавай рюмки. Чтоб никто чужой не догадался, зачем вы тут собрались.

Евдокия Емельяновна раскладывает на тарелки винегрет, картошку и приговаривает:

– Кушайте на здоровье.

Я сижу рядом с Нелей и радуюсь нашей встрече.

– Ты где была, Неля? Я тебя давно не видела.

– В деревне.

– А теперь тут останешься или опять в деревню уедешь?

– Не знаю. Лучше не спрашивай, ладно?

– Ладно, – соглашаюсь я, хотя не понимаю, почему из всего надо делать секреты.

Я разглядываю незнакомых ребят, сидящих вокруг стола. Все они почти сверстники, наверное, до войны были школьниками, а теперь рабочие. Один из них, высокий, берет рюмку, поднимается. Рука у него темная, видно, мазут въелся и не отмывается.

– Можно, я скажу несколько слов?

– Давай, Женя, – говорит Мстислав Афанасьевич.

– Мне очень повезло в жизни: у меня есть товарищ. Товарищ, верный нашему общему делу, товарищ, который не подведет ни при каких обстоятельствах. Он чудесный сын, брат. Одним словом, настоящий человек. Я поднимаю тост за этого человека, за то, чтобы у него всегда было все хорошо. За тебя, Толя!

Неля, едва пригубив вино, отставляет рюмку и принимается за картошку. Все дружно едят.

Славка просит:

– Можно, я вместо тоста спою частушку? – И запевает:

Сидит Гитлер на осине,

Богу молится, болван:

– Помогите мне, крестьяне,

Выловить всех партизан.

На него зашикали:

– Тише!

Витя наклоняется к Жене:

– Дай руку.

– Погадать хочешь?

– Нет, пожму.

И он крепко, торжественно пожимает Женину руку.

– Мальчики! Элик, Петя, ешьте, я же знаю, вы голодны. – Евдокия Емельяновна подкладывает им в тарелки.

Поднимается Мстислав Афанасьевич:

– Ребята, дорогие мои! Я хочу пожелать, чтобы мы все собрались после войны, все, кто тут сидит, и еще – чтобы вернулись те, кого нет сейчас с нами. – Он сел, опустив голову.

Я догадалась: он думает о Лене, своем старшем сыне, который был летчиком. С самого начала войны о нем ничего не известно.

Оля взобралась ко мне на колени, макает картошку в соль и ест. Вся перепачкалась, щеки и нос в картошке. Я иду с Олей на кухню, хочу полотенцем вытереть ей лицо. В это время сильно стучат в дверь.

Толя бросается на кухню, щелкает зажигалкой, поджигает щепки под чугуном. Евдокия Емельяновна стоит возле двери, ждет, когда загорятся щепки. Как только пламя охватывает чугун, она берет на руки Олю и отодвигает задвижку.

Врывается Антон Соловьев.

– Праздник советский отмечаете, жить надоело! – кричит он.

– Какой праздник? И придет же такое в голову! – Евдокия Емельяновна идет вслед за полицаем. – Никакого праздника, просто собрались…

– Восьмое марта, Международный женский день.

– Но сегодня ведь седьмое, день рождения моего сына. Толя, покажи свою метрику.

Толя достает из кармана метрику и аусвайс железнодорожника.

Входят двое немцев и переводчик. Евдокия Емельяновна показывает документы переводчику:

– Шурка, ты же знаешь нас.

Шурка-переводчик оглядывает всех, потом что-то говорит немцам. Немцы проходят в комнату и пристально смотрят в лицо каждому из нас.

Потом так же быстро выходят.

– Пойдем, – говорит Шурка полицаю.

– Здесь полный дом бандитов, – ворчит Соловьев, следуя за переводчиком. – Нутром чувствую. – Потом грозит нам кулаком: – Я с вами еще повстречаюсь.

Некоторое время все молчат. Славка выскакивает во двор. Немного погодя он возвращается.

– Они уже далеко, – говорит он.

Толя тушит пламя на шестке. Мстислав Афанасьевич вздыхает:

– Считайте, повезло! Шурка до войны был нашим соседом. А теперь расходитесь. Только не все сразу.

Мы с Нелей выходим первыми. Месим ногами мокрый снег.

– Рада была увидеть тебя, – говорит Неля. – Только ты никому не рассказывай, кто тут был. И приходи ко мне.

Дома, когда укладывались спать, я спросила у Вити, зачем Толик разводил огонь под чугуном, когда пришли немцы, а как только ушли, сразу потушил.

– Заметила?

– Заметила.

– Это чтобы они в печь не полезли. Там был спрятан приемник. А собирались мы не на гулянку… И тебе не нужно было приходить.

– А Женя – это Шабловский? – спросила я, уже лежа в постели.

Витя не ответил. Конечно, Шабловский, решила я, Витя говорил с ним про какие-то буксы и про стрелки. Если в буксы засыпать песок, тогда паровоз надолго выходил из строя. Женя Шабловский работает стрелочником на товарной станции.

Но почему Неля жила в деревне? Почему она не хочет говорить об этом? «Лучше не спрашивай», – вспомнила я. И белобрысый Петя Новиков тоже с ними. Не думала, что и он с ребятами дружит. Ни разу к нам не заходил. Да и на улице проходит мимо Вити, будто не знает его. Может, это конспирация? «Конечно, все они конспираторы», – засыпая, решила я,