Текст книги "Карл Маркс"

Автор книги: Галина Серебрякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Вечерело, когда в квартире на улице Ванно раздался резкий звонок. Карл сам открыл дверь.

Перед ним, держа в руках цилиндр и трость, стоял очень молодой человек с большими, широко расставленными серыми глазами, смотрящими прямо, испытующе и смело.

Карл сразу же охватил взглядом вошедшего. Это бывает не всегда. Иногда люди долго не запоминаются, и впечатление от них меняется со временем. Лицо гостя отражало волю и ум, добродушие и наблюдательность. Карл как-то по-новому увидел и чистоту светлой кожи, и нос с широкими подвижными ноздрями, и большой добрый рот. У гостя была маленькая, тщательно подстриженная каштановая бородка. Густые русые волосы были расчесаны на пробор и переходили в узкую полоску бакенбардов, обрамлявших овальное лицо.

Он был высок, широкоплеч, худощав и щегольски одет.

– Входите, Энгельс, я рад, очень рад вас видеть, – сказал Карл.

– Вы узнали меня, Маркс? Я проездом в Париже, еду из Англии в Германию. Хотел бы…

– Да входите же, – прервал приветливо Маркс. Через несколько минут Фридрих и Карл сидели за маленьким столом, и казалось им, что они давным-давно дружны.

– Ваши наброски к критике политической экономии превосходны. Вы сказали то, что не было еще открыто никем: все противоречия буржуазной экономики порождены частной собственностью. Вы далеко опередили Прудона, который борется с частной собственностью, погрязнув в ней сам. Я тщательно изучил вашу статью, – сказал Маркс. Фридрих покраснел, сильно смутился.

– Вы переоцениваете мои заслуги, доктор Маркс. Это только первые шаги. Все, что я сделал, вы открыли бы давно, если бы не занимались здесь другими вопросами.

Карл налил две рюмки вина и предложил выпить на брудершафт.

– Мы давно уже воюем рядом. Каждый из нас напечатал в «Немецко-французском ежегоднике» по две статьи. Итак, милый Фридрих, я для тебя просто Карл, – сказал он, улыбаясь.

– Отлично, я очень рад.

Энгельс смотрел с чувством нарастающей симпатии на широкоплечего, коренастого собеседника. Черные волосы грозными волнами обрамляли великолепный лоб. Неотразимо привлекал прямой веселый взгляд глубоких черных глаз Карла. Столько мыслей было выражено в них, столько силы они излучали!

– Оба мы пришли к одним и тем же выводам, – говорил между тем Маркс. Он встал, закурил сигару и начал ходить по комнате.

– Мы убеждены в том, что именно пролетариат несет в себе великую миссию преобразования мира и человечества. Победа его неизбежна!

– Я тоже не сомневаюсь в этом! – воскликнул Энгельс.

– Если у тебя есть терпение, Фридрих, я прочту тебе кое-что, о чем неустанно думаю все последнее время. Многое из написанного, кстати, найдено мною после чтения твоей статьи.

Они стояли друг против друга, один высокий, другой пониже, оба широкоплечие, сильные, молодые.

– Видишь ли, – сказал Маркс, – для уничтожения идеи частной собственности вполне достаточно идеи коммунизма. Для уничтожения же частной собственности в реальной действительности требуется коммунистическое действие.

Маркс открыл тетрадь и, перелистав несколько страниц, стал читать:

– «Когда между собой объединяются коммунистические рабочие, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т. д. Но в то же время у них возникает благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью. К каким блестящим результатам приводит это практическое движение, можно видеть, наблюдая собрания французских социалистических рабочих. Курение, питье, еда и т. д. не служат уже там средствами соединения людей, не служат уже связующими средствами. Для них достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство».

Энгельс внимательно вслушивался в каждое слово. Он вспомнил свои разговоры с рабочими Вупперталя, Бремена, Манчестера и Лондона.

– Все это верно, – сказал он убежденно.

– Но вернемся к философии, – продолжал Маркс, – нам с тобой неизбежно придется проверить свою философскую совесть. Мы ведь шли одними дорогами.

Энгельс наклонил голову в знак согласия, но добавил:

– Я плутал в этой чаще дольше тебя, Карл.

– Все же и ты выбрался из нее вовремя, – снова заговорил Карл, тяжело шагая по комнате и продолжая курить. – Антропология – наука о человеке. Очень важная и все еще путаная область знания. Нельзя отказать Фейербаху в том, что он решительно покончил со всеми религиями, как бы они ни назывались. Помнишь его вопрос и ответ? «Что есть бог?» Немецкая философия разрешила его так: «Бог – это человек». Вот оно – ядро новой религии, культ абстрактного фейербаховского человека. Где же действительные люди в их историческом развитии? Несмотря на свою гениальность, Фейербах их не видит. Его человек есть сущность всего, но это неверно; человек – совокупность общественных отношений, плод общественного развития. – Маркс остановился возле Фридриха и положил руку на его плечо.

Табачный дым давно уже плыл по комнате густым облаком. Заметив это и вспомнив наказ жены курить меньше, Карл широко раскрыл створки окна. С шутливой печалью он погасил окурок сигары, отложил коробок со спичками, затем подошел к письменному столу и достал еще несколько густо исписанных неровным почерком тетрадей. Карл снова начал читать. Это были думы, самые дорогие и важные для него, итоги многих лет, воплощенные в слово, будто вновь открытый материк, будто победа в долгой борьбе.

Маркс спорил с Гегелем. Слова его обрушивались, точно скалы, расплющивая противника. Ему хотелось курить, но он превозмогал себя.

– Не думаешь ли ты, Фред, что иногда мысли у Гегеля будто какие-то застывшие духи, обитающие вне природы и вне человека. Он, подобно Пандоре, собрал их воедино и запер в своей «Логике».

Энгельс кивнул утвердительно головой и живо заметил:

– Все семейство Бауэров не перестает нападать на нас в своей газете, заклиная этих самых духов и высокомерно обрушиваясь на все живое. Пора дать сокрушительный отпор и опровергнуть их бредни. Они не перестают твердить, что лучшее поле битвы – это чистая философия.

– Блестящая мысль. Мое давнишнее желание – сразиться с ними, Фридрих. Мы не станем откладывать этого дела ни на один день, – ответил Маркс.

– Кстати, до какой нелепости дошли Бауэры и какое пренебрежение у них к народу, к массе, видно по их последнему кредо. Я помню его наизусть: «Все великие дела прежней истории были ошибочны с самого начала и не имели успеха, потому что ими интересовалась и восторгалась масса».

– Да, Фридрих. Противопоставление духа массе проходит через все изречения Бруно Бауэра в его «Всеобщей литературной газете». Я рад, что Кеппен не поддался на эту удочку и не доводит философию Гегеля до отвратительной абстракции.

– Братья Бауэры видят не дальше своих, правда довольно длинных, носов. Но самомнение их при этом безгранично. Заметь, они все еще тщетно пытаются вознестись за облака на пуховике из философских лоскутов. Они критикуют все подряд, особенно то, что пугает их днем и ночью, – все массовые движения, будь то социализм, французская революция, христианство, англиканство, противоречия и борьба в промышленности. Еще бы, ведь все это тесно связано с массами, с людьми, – горячо говорил Энгельс. – Итак, вызов Бауэров мы принимаем! В течение тех немногих дней, которые я проведу в Париже, мы не только начнем нашу брошюру, но и определим, кому что писать дальше.

– Это будет наша первая совместная работа. Отлично, Фред.

В этот погожий вечер Энгельс поздно ушел из квартиры на гористой тихой улице Ванно. Он был счастлив. «Быть может, – думал он, – я нашел то, о чем мечтал, – друга на всю жизнь».

Друг, друзья… Как часто произносятся эти слова, но, подводя итоги, человек подчас с тоской уясняет, что не имел их в своей жизни. Друг тот, с кем идешь бок о бок через всю жизнь, деля невзгоды и радости, кому доверяешь все сокровенное и никогда в этом не раскаиваешься. Дружба… Древние сложили миф об Оресте и Пиладе, которые готовы были отдать жизнь друг за друга. Испытания, борьба, искания сплачивали их все сильнее, все крепче и приносили им победу.

Фридрих шел, все ускоряя шаги. Он видел перед собой огненный взгляд Карла, слышал его раскатистый смех, он гордился похвалой, радовался ободряющим словам. Эта встреча обещала так много обоим. Энгельс улыбнулся. Все вокруг казалось ему прекрасным.

Во время своего краткого пребывания в Париже Фридрих написал семь разделов брошюры, критикующей братьев Бауэров.

В эти дни ему казалось, что сутки необычайно коротки и главное, чего не хватает человеку, это времени.

Через несколько дней он выехал в Бармен, где в чинном патриархальном доме ждали его придирчивый, деспотический, поучающий отец, нежно любимая, чуткая и ласковая мать и еще семеро деятельных, румяных и жизнерадостных братьев и сестер! Все они резко отличались своими устремлениями от Фридриха. Они не предавались никаким сомнениям и размышлениям и твердо верили, что быть фабрикантами или их женами самый завидный удел на земле.

Вскоре после отъезда Энгельса вернулась из Трира в Париж с выздоровевшим ребенком Женни Маркс. В квартире на улице Ванно жизнь пошла по-обычному.

Летом и осенью 1844 года Карл часто бывал на окраинах Парижа, где встречался с рабочими и ремесленниками.

Приходя к рабочим, он внимательно вслушивался в их речи. В самой просторной комнатке какого-либо дома собирались портные, столяры, кузнецы, печатники, прядильщики. Разговор шел о невыносимо длинном рабочем дне, о дороговизне и высокой квартирной плате за лачуги. Как-то заговорили о Гизо и короле, которые исказили все и без того мизерные конституционные законы, о событиях во французском Таити. Там англичане с помощью своих миссионеров вызвали волнения туземцев.

– Из-за интриг королей погибли французские матросы, – сказал кто-то.

– Уста короля болтают о благе французского народа, – ответил бородатый столяр, намекая на Гизо, которого Луи Филипп называл «мои уста», – да только под народом понимают банкиров, спекулянтов и пройдох.

– Я рос в деревне, так там крестьянин свою лошадь бережет, чтоб больше служила, а фабрикант не чает, как своего кормильца в могилу загнать, – сказал молодой рабочий с металлургического завода. – Своей же выгоды не понимает.

– Это мы давно знаем, – раздались голоса. Хозяйка внесла на подносе кувшин с водой и кружки. Было жарко, и многих мучила жажда.

Разговор снова вернулся к Гизо и самоуправству Луи Филиппа.

– В тюрьме Огюст Бланки и Барбес. Некому свернуть шею монархии. Много говорим, мало делаем, – сказал типографский рабочий, член тайного Общества времен года.

– Нет смысла лезть в драку, заранее зная, что побьют. Хватит, нас довольно били. Выступать, так уж чтоб победить. Я сам дрался на лионских баррикадах и был ранен, сражаясь рядом с Барбесом и Бланки, – возразил кто-то из немецких изгнанников-революционеров.

– Терпение лопнуло от правления Гизо. Он только и делает, что душит свободу, – возразил французский наборщик.

– Ничего, время не стоит на месте. Нас много, и с каждым днем становится все больше. Мы не разбросаны, не слабы, как были. Каждая новая фабрика – а их не перечесть в Париже – новая армия тружеников. Теперь нас голыми руками не возьмешь.

Маркс одобряюще взглянул на говорившего. Поздно вечером Карл возвращался домой. С ним шли рабочие.

– Прав, пожалуй, Ламартин, когда говорит о Гизо, что, заняв положение благодаря случайности и революции 1830 года, он поставил себе целью оставаться неподвижным, отвергая малейшие улучшения, – заметил кто-то. – Но раз так, его вполне можно заменить просто тумбой.

Маркс рассмеялся.

– На этот раз сладкоголосый фразер господин Ламартин сказал не плохо. Но не Гизо, который в течение пяти лет тормозит все, определяет движение истории.

Неподалеку от Сен-Жерменского предместья Маркс остался один.

После многих жарких дней небо Парижа обложили тучи, но дождя не было. Где-то вдали, разрезая темный покров, вспыхивали и гасли голубые зигзаги.

«Приближается гроза», – подумал он, вглядываясь в даль и радуясь тому, что освежится, наконец, воздух.

С января 1844 года в Париже начала выходить два раза в неделю немецкая газета «Вперед». Она предназначалась не только для немцев, живущих во Франции, но также для читателей в Пруссии и других немецких королевствах и княжествах. Газета искала опору в германском юнкерском реакционном патриотизме.

Первым редактором газеты был Адальберт фон Борнштедт, отставной прусский офицер.

Знавший несколько языков, слывший патриотом, фон Борнштедт не позволял мускулам и нервам бескровного лица и тусклым глазам как-либо отзываться на внешние впечатления. Он достиг в этом величайшего совершенства. Казалось, лицо его было вытесано из камня. Со времени службы в прусской армии сохранил он выправку, передвигал ноги, не сгибая, говорил голосом, лишенным каких бы то ни было оттенков; вообще он предпочитал слушать, а не говорить и быть незаметным. Это создавало ему репутацию скромности.

Заведенный раз навсегда, невозмутимый, фон Борнштедт был оценен высшими чинами полиции Австрии. Его безукоризненный автоматизм, светские манеры, кой-какие знания и молчаливость привели в восхищение и внушили полное доверие даже такому знатоку людей, как Меттерних. Князь не раз принимал Адальберта по условному письму, в ночное время, в одном из потайных залов своего замка Иоганнесберг.

Будучи старательным шпионом Меттерниха, фон Борнштедт, немец по происхождению, не довольствовался только этой службой. По совместительству фон Борнштедт был также шпионом и прусского правительства. Оно весьма дорого оплачивало его услуги. Частичка «фон» – принадлежность к дворянству – придавала этому тайному агенту особую цену. Он любил Париж, из всех женщин отдавал предпочтение француженкам, а из вин – французским и скучал в казарменной атмосфере Берлина.

Продавая то Пруссию Австрии, то Австрию Пруссии, а иной раз и обе эти страны России, Адальберт внимательно следил в Париже за эмигрантскими кружками. Пост редактора пришелся ему весьма кстати – как удобное прикрытие.

Фон Борнштедт промахнулся, начав борьбу с «Молодой Германией». Он рассердил берлинских филистеров – зажиточных горожан, которые изображали из себя сторонников реформ и прогресса. Между двумя кружками пива, после сытных сосисок они охотно занимались критикой своего правительства, не приносившей, впрочем, никому вреда и способствовавшей пищеварению. Курс, взятый газетой «Вперед», их сначала разочаровал, а затем и возмутил.

Еще раньше своих соотечественников отвернулись от газеты парижские эмигранты.

Тщетно помещал фон Борнштедт статьи, в которых обещал, что газета откажется от всяких крайних взглядов, как реакционных, так и революционных. Он был готов на все, лишь бы сохранить добрые отношения с немецкими эмигрантами и не отпугнуть их от газеты. Ведь это была та дичь, за которой его послало охотиться прусское правительство, щедро вознаграждая его за каждое донесение.

Но, прочитав и эти лояльные высказывания, эмигранты не поверили редактору и издателю. Тираж газеты резко упал.

В это время фон Борнштедт, поссорившись с прусской полицией, выполнял указания Австрии. Заметив резкое изменение курса газеты, департамент тайной полиции в Берлине доложил правительству о возмутительной пропаганде газеты и добился запрещения ввоза ее в Пруссию. Остальные немецкие правительства последовали этому примеру. Адальберт фон Борнштедт, ожидая головомойки, поехал в Берлин с покаянием. На посту редактора его сменил молодой, чрезвычайно болтливый, легковерный, но пылкий журналист, юрист по образованию, Бернайс. И тотчас же к газете примкнули многие немецкие эмигранты, живущие в Париже.

Маркс, искавший трибуну для продолжения борьбы, начатой в «Рейнской газете», решил воспользоваться приглашением сотрудничать в газете «Вперед».

В помещении редакции всегда было накурено, шумно и многолюдно. Несколько раз в неделю там собирались сотрудники: стремительный Маркс, болтливый, изнемогающий от груза новостей, сплетен и домашних неурядиц Бернайс, больной Гейне, щеголеватый Гервег, краснобай Бакунин, трудолюбивый Вебер и тщеславный Руге.

Иногда в редакции поднимался словесный ураган, в котором трудно было что-либо разобрать, а порою затевалась праздная беседа. Бернайс, прерывая монологи Руге и Бакунина, таинственно сообщал о последних событиях в высшем обществе и за кулисами театров.

Маркс терпеть не мог празднословия. Истребляя одну за другой сигары, он нередко властно прекращал разглагольствования и призывал всех к делу. Ему не перечили. Маркс скоро стал душой газеты. Уверенно и вместе с тем скромно он подсказывал нужные для следующего номера темы статей, неотступно следил за тем, чтобы газета сохраняла прогрессивное направление. Карл фактически редактировал ее и писал иногда передовые статьи, а также лапидарные заметки без подписи.

Врач Вебер не обладал специальными познаниями в области политической экономии, но был образованным и способным популяризатором. Маркс, оценив это, со всей присущей ему щедростью делился с Вебером своими мыслями. Он дал ему свои рукописи, из которых тот почерпнул важнейшие теоретические положения и цитаты для своих статей. Вебер в доходчивой форме повторял многие выводы Маркса о значении денег в буржуазном обществе.

Руге как-то напечатал в газете несколько заметок и статей о прусской политике, которые снабдил всевозможными сплетнями о нелестных чертах характера прусского короля-пьяницы, привычках хромой королевы. Одну заметку он закончил предположением, что прусская королевская чета состоит только в «духовном» браке. Всю эту пошлость Арнольд Руге подписал не своей фамилией, а псевдонимом «Пруссак».

«Кто же это такой?» – недоумевали читатели. Сам Руге был некогда гласным городской думы Дрездена и числился в списках саксонского посольства во Франции.

Женни Маркс, прочитав подленькие статьи, подписанные «Пруссак», заволновалась. Она знала о провокационных слухах, будто под этим псевдонимом скрывается Маркс.

– Кто такой «Пруссак»? Читателя явно наводят на ложный след, – сказала она гневно, протягивая газету мужу. – Ведь иные подумают, что «Пруссак» – это ты, Карл. Неужели ты думаешь оставить без ответа пущенную в тебя отравленную стрелу?

– Нет, конечно. Я выведу Руге на чистую воду, но не его методом. Помнишь, как смеялся он над моими новыми соратниками: «Полтора пролетария – вот армия Маркса»? К тому же – и это главное – в его статьях есть с чем полемизировать.

Карл прошелся по комнате. Он любил схватки и предвкушал победу, как всякий человек, убежденный в своей правоте.

– Отвечать надо так, чтобы не уподобиться Руге, который стремительно опускается на самое дно беспринципности. Он жалок и труслив. Есть своя логика у человека, когда он становится предателем: сказав «а» в алфавите отступничества, он неизбежно произносит все буквы до последней… Руге очень скоро доползет на брюхе до прусского министерства иностранных дел, будет каяться и вымаливать прощение, сваливая на бывших товарищей свои грехи.

Маркс, не откладывая, принялся за статью, которая достойным образом должна была отвести от него подозрения в авторстве подлой стряпни.

Внимательно делая пометки на полях и подчеркивая отдельные фразы, Карл снова прочел все подписанное псевдонимом «Пруссак».

В одной из заметок Руге, пытаясь умалить значение происшедшего недавно восстания силезских ткачей, доказывал, что у рабочих не было политических целей, без чего нет и социальной революции. Это дало Марксу повод всесторонне осветить вопрос о восстании в Силезии и о рабочем движении как таковом.

Восстание силезских ткачей вызвало волну филантропической жалости у немецких буржуа. Классовая борьба в Германии еще была слабой, протекала вяло, и имущие охотно проливали крокодиловы слезы над участью бедных тружеников.

Особенно старалась «Кёльнская газета», открывшая сбор пожертвований в пользу семей убитых или арестованных ткачей.

Но Карлу было ясно, что, как только рабочее движение в Германии окрепнет, оно тотчас же встретит кровавый отпор фабрикантов и банкиров. Начнется социальный бой, и баррикады разделят навсегда два непримиримых класса.

Сострадание немецкой буржуазии к угнетенным ею же рабочим являлось пока лишь подтверждением слабости борьбы и того, что богачи переоценивают свое могущество, не боясь своих рабов.

Восстание силезских ткачей было первой угрозой частной собственности, и в нем Маркс открыл особенности, каких еще не знала летопись плебейских социальных взрывов.

«Прежде всего, – писал Карл, – вспомните песню ткачей,этот смелый кличборьбы, где нет даже упоминания об очаге, фабрике, округе, но где зато пролетариат сразу же с разительной определенностью, резко, без церемоний и властно заявляет во всеуслышанье, что он противостоит обществу частной собственности. Силезское восстание начинаеткак раз тем, чем французские и английские рабочие восстания кончают,– тем именно, что осознается сущность пролетариата… В то время как все другие движения были направлены прежде всего только против хозяев промышленных предприятий,против видимого врага, это движение направлено вместе с тем и против банкиров, против скрытого врага».

Буржуазия заигрывала с восставшими ткачами, как бы развлекалась игрой, и в то время как непосредственные хозяева силезских ткачей добивали их голодом и лишениями, другие немецкие буржуа жертвовали на гроб погибшим и бросали куски хлеба оставшимся без кормильца рабочим семьям.

Обращаясь к прошлому, анализируя историю революций, чартистских и лионских восстаний, Маркс искал всему этому научное историческое объяснение.

Он предпочитал обычно работать по ночам, когда в доме наступала тишина.

На столе были разбросаны таблицы, справочники, заметки. Карл черпал из них самое необходимое. Все это вплеталось в ткань статьи, перо неслось неровно, точно лодка по разбушевавшемуся потоку возникающих мыслей.

Маркс был истинным поэтом в творчестве. Он отдавался вдохновению, подчинялся его зову. Работая без устали несколько недель подряд, случалось, потом он долго предавался безделью, лежал на диване и перелистывал случайные книги, чаще всего романы или стихи. Столь же внезапно и прекращался этот духовный отдых. Маркс рьяно, запойно предавался снова работе, не щадя себя, отдаваясь весь мышлению и творчеству. Если его отвлекали, он страдал. Творя, он становился к себе придирчив и без конца чеканил слог, фразу, строку, как самый кропотливый из гранильщиков, шлифующих алмазы.

Оценивая значение силезского восстания, он вспомнил поразительное по теоретической глубине сочинение Вильгельма Вейтлинга, немало бродившего по Франции, Германии и другим странам.

– Конечно, – сказал Карл, когда Женни присела возле него на ручке кресла, прежде чем уйти спать, – изложение самоучки немца Вейтлинга уступает по форме блестящим формулировкам француза Прудона, но зато мысли и выводы его глубже. Оба пролетария – Прудон и Вейтлинг, – несомненно, самородки. В будущем именно рабочий класс даст миру величайшие умы.

Маркс перелистывал книгу Вейтлинга «Гарантии гармонии и свободы» и продолжал:

– Как ты знаешь, Вейтлинг – один из создателей «Союза справедливых». Он выступил ранее Кабе, Луи Блана и Прудона и стал социалистом. То, что «Союз справедливых» был разгромлен в тридцать девятом году, фактически только укрепило тех, кто действительно хочет борьбы и кто мыслит. Лучшие из членов этого союза снова принялись за дело и сплачиваются. Я вижусь со многими из них, перебравшимися в Париж. Вейтлинг руководит коммунистическим движением в Швейцарии. В Англии, где свобода союзов и собраний облегчает общение, находятся замечательные люди, полные революционной решимости, которой так не хватает многим из наших парижских союзников.

– Это те настоящие люди, о которых с таким увлечением вспоминал Энгельс? – спросила Женни.

– Именно. Судя по внушительному впечатлению, которое они произвели на Фреда, я жду от них многого. Итак, пролетариат уже дает нам сильные умы. Я этого ждал. Вейтлинг, как и Прудон, разбивает клевету буржуа насчет ничтожества плебса. Эти люди прокладывают дорогу своему классу. Великая миссия!

Карл снова принялся за работу. Перо его с необычайной быстротой следовало за мыслью и энергично покрывало строчками вкривь и вкось один за другим листы снежно-белой бумаги.

«Где у буржуазии, – писал Маркс, – вместе с ее философами и учеными, найдется такое произведение об эмансипации буржуазии – о политическойэмансипации, – которое, было бы подобно книге Вейтлинга «Гарантии гармонии и свободы»? Стоит сравнить банальную и трусливую посредственность немецкой политической литературы с этим беспримерными блестящим литературным дебютом немецких рабочих, стоит сравнить эти гигантские детские башмакипролетариата с карликовыми стоптанными политическими башмаками немецкой буржуазии, чтобы предсказать немецкойЗолушке в будущем фигуру атлета».

И, завершая это приветствие восходящему классу, Карл назвал немецкий пролетариат теоретиком европейского пролетариата, английских рабочих – его экономистом, а французских – его политиком.

Долго еще писал Маркс. Под утро, закончив статью, он снова засел за начатый раньше ответ Бруно Бауэру по плану, разработанному вместе с Энгельсом во время недавней их встречи. Фред уже закончил свои главы брошюры. Карл предполагал, что работа над его частью займет очень немного времени, но, вникая по своему обыкновению все глубже и глубже в тему, увлекся. Одно положение рождало последующее, и книга разрасталась вширь и вглубь, как все, над чем работала необъятная мысль Маркса.

Кроме того, первоначальный план обоих авторов написать небольшую брошюру нарушался и другими соображениями. Только книги более чем в 20 печатных листов, считаясь научными, не подвергались строгой цензуре. Издатель Левенталь из Франкфурта-на-Майне согласился печатать труд Маркса и Энгельса только при условии, если они обойдут все цензурные преграды.

Учитывая это, Маркс решил написать около 20 листов. С полутора, сделанными Энгельсом, должна была получиться вместо брошюры большая книга. Страницы ее были проникнуты юмором, разили смехом, навсегда развенчивая богемствующих болтунов Бауэров и их приверженцев.

В Париже Маркс несколько раз встречался с Бакуниным.

Члены Певческого общества: рабочие и ремесленники – итальянцы, поляки и французы, решили провести с немцами праздничный рождественский вечер.

С улицы Вожирар в зал «Валентино», расположенный неподалеку от центра Парижа, также прибыли приглашенные. Оркестр уже играл бравурный вальс, когда в зал вошли несколько рабочих с семьями и Карл с Женни. К ним бросился Бернайс. Его подвижное вдохновенное лицо отражало крайнее беспокойство.

– Я получил важные и вполне достоверные сведения, – сказал он Карлу. – Как хорошо, что я могу поговорить об этом с вами. Наша газета накануне полного разгрома. Дорогой Маркс, обсудим, как мы будем держаться. Ведь судьба газеты – наша с вами судьба.

Попросив Женни обождать его в соседнем зале, Карл с Бернайсом прошли из вестибюля в буфет.

Все второе полугодие газета «Вперед» выступала со статьями против королевской власти в Берлине, не щадя самого Фридриха Вильгельма IV. Король этот, занявший четыре года назад престол, открыто покровительствовал теперь юнкерству – опасной и тупой силе, стремившейся объединить все германские княжества под эгидой реакционной прусской империи.

Бернайс в своих статьях жестоко громил приверженцев правительства, этих, по его мнению, христианско-германских простаков в Берлине, которые, поддерживая короля, предрешали исход наступления, начатого мракобесами-дворянами. Вместе с Бернайсом на немецкие порядки ополчился и Генрих Гейне. Его полные сарказма стихи в газете зло высмеивали «нового Александра Македонского», как прозвал он Фридриха Вильгельма.

Бессильное что-либо сделать в чужой стране с немцами-смутьянами, королевское правительство грозило им тем не менее всякими карами.

Королевское министерство требовало от французского премьера Гизо расправы с сотрудниками газеты «Вперед». Гизо пытался отмолчаться. Он был весьма умелым и осторожным политиком. У него было твердое правило – не торопиться и выжидать.

А газета «Вперед» продолжала наступать на реакцию, подняв забрало. Король и королева прусские все чаще приходили в ярость. Стрелы газеты попадали в цель.

Между прусским правительством и Гизо усилилась секретная переписка.

Маркс и Бернайс договорились о том, что не отступят от взятой линии и не пойдут на попятную, как бы им ни угрожали.

Проходя по залу, Карл увидел Бакунина, который пылко и громко спорил о чем-то с несколькими русскими. Одним из них был Яков Николаевич Толстой. Заметив Маркса, он тотчас же направился к нему вместе с Бакуниным.

– Я восхищен глубиной вашего ума, – говорил Толстой басом. – Статья «К критике гегелевской философии права» превосходно корчует старые пни. Да-с, кто из нас, русских, не болел гегельянским умопомрачением! И вы, немецкий ученый, революционер, вслед за Фейербахом приходите, чтобы вернуть людям их головы.

– Послушайте, Маркс, – сказал Бакунин и порывисто взял Карла за руку, – я хочу сказать, что считаю вас совершенно правым в споре с Руге. Честность суждений прежде всего. И хотя ваш противник не раз защищал меня в словесных и газетных схватках, я не могу кривить душой. Вы правы. Вы, а не он.

– Рад, очень рад, – живо отозвался Карл.

Уже не впервые встречал он этого человека. Карл знал, что Бакунин продолжал начатые на родине философские поиски истины и пришел к мысли, что «страсть к разрушению – творческая страсть».

Выступления Бакунина и связь его с революционерами привлекли к себе внимание тайных агентов царского правительства в Париже.

Русское правительство предложило Бакунину вернуться в Россию, а когда он отказался выполнить это, его лишили дворянского звания и заочно приговорили к каторге.

Политические взгляды и планы Бакунина не отличались постоянством. Он видел главную задачу европейской революции в освобождении Польши, разрушении австрийской монархии, объединении славян во всеславянскую республиканскую федерацию и в то же время считал возможным создание всеславянского государства во главе с русским царем.

Маркс был всегда внимателен и терпелив к Бакунину. Он помог ему разобраться в самом себе, а это подчас важнее всего в жизни. Определив свой путь, Бакунин лучше понял окружающее.

Но тщетно пытался Бакунин работать планомерно и упорно, как советовал ему Маркс. Всегда что-то ему мешало и отвлекало от дела. Успокаивая себя, он называл трудолюбие и прилежание педантизмом. В работе, любви и дружбе Бакунин быстро загорался и быстро остывал.