Текст книги "Карл Маркс"
Автор книги: Галина Серебрякова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
«У него голова и могучая грива волос мифического небожителя. Какая бездна юмора и проницательности в каждом его слове», – думал Вильгельм, прислушиваясь к беседе, которую вел Маркс, шуткам и раскатистому, заражающему смеху.
«Отец Маркс», как его звали члены Просветительного общества, рассказывал с необычайным воодушевлением, что несколько дней назад осматривал на Риджент-стрит модель электрической машины, везущей железнодорожный состав.
– Я увидел в витрине, как проворный электрический локомотив тянет множество маленьких вагонов. Бездымно, бесшумно несся вперед этот великий вестник будущего. Отныне задача разрешена, но последствия открытия еще не поддаются учету. Технический прогресс поведет в дальнейшем к экономической революции, которая неизбежно окончится политической.
Царствование пара, перевернувшего мир в прошлом столетии, по мнению Карла, окончилось; его заменит неизмеримо более революционная сила – электрическая искра.
Речь зашла о естествознании, о достижениях в других науках. Маркс принялся высмеивать тупоумие европейских реакционеров, воображающих себя победителями.
– Нет, – говорил он, – революция не задушена насмерть, она воспрянет и победит. Наука, в частности естествознание, электрическая энергия исподволь готовят новый взрыв против мракобесов-реакционеров.
– Мне тоже казалось, когда я смотрел через стекло на модель электрического локомотива, что он похож на коня, который принес гибель священной Трое, – сказал Либкнехт.
У Маркса был проникновенный глубокий взор; он имел обыкновение смотреть прямо, неотрывно, как бы заглядывая и проверяя внутренний мир собеседника. Либкнехт легко выдержал это безмолвное испытание. Между ними завязалась оживленная дружеская беседа.
Маркс не допускал празднословия и пересудов. Он и в беседе всегда преследовал определенную цель: либо давать – и тогда он становился преподавателем, советчиком, либо брать – тогда он сам охотно выспрашивал и слушал того, с кем говорил. Либкнехт сразу ощутил эту особенность и понял, что встреча с Марксом обогащает его.
Карл любил людей и не уставал всматриваться, искать в них хорошее, самобытное, значительное.
– Вы, кажется, филолог? – поинтересовался он, когда Либкнехт окончил рассказ о своих злоключениях после Баденского восстания и о том, как с проходным свидетельством пробирался из заключения через Францию в Лондон.
– Я очень увлекаюсь языкознанием, – продолжал Карл. – И, представьте, старые языки интересуют меня не меньше новых. Кстати, знаете ли вы испанский?
Вильгельм не изучал этого языка.
– Жаль, знать его филологу обязательно нужно. Это ведь язык Сервантеса, Лопе де Вега, Кальдерона. Я помогу вам, приходите ко мне. Захватите дитцевскую сравнительную грамматику романских языков и повторите основы и структуру слов.
На другой же день Либкнехт, живший неподалеку – на Черч-стрит, пришел к Марксу и стал с тех пор бывать у него почти ежедневно.
Он принес грамматику и с помощью Карла принялся изучать испанский язык. Каждый день Маркс проверял его и требовал прочесть новые отрывки из «Дон Кихота».
Всегда порывистый, легко вспыхивающий, Маркс был чрезвычайно выдержан, терпелив и спокоен, когда становился преподавателем, чем крайне удивил Либкнехта. Великолепная память, необозримая начитанность и внутренняя цельность познаний Маркса не могли не поражать всякого, кому он хотел помочь и делился сокровищами, которые вмещал его необычайный мозг. Он дополнял, по-новому видел, понимал и заставлял служить себе и тем самым людям прошлое и настоящее.
Как-то, зайдя на Дин-стрит, Либкнехт услышал, что в этот день к Марксу являлся Луи Блан. Женни, смеясь, рассказывала обо всех подробностях этого визита.
Дверь Блану открыла Ленхен и была чрезвычайно удивлена. Перед ней стоял франтоватый человечек, ростом не больше 12-летнего ребенка, в высоченном блестящем цилиндре и обуви на таких высоких каблуках, каких не надевала ни одна модница.
– Доложите обо мне, – сказал он важно, с неохотой снимая головной убор, делавший его на вид более высоким.
– Итак, сам «великий» историк и политик, крошечный Луи Блан, которого за женственное личико Карл зовет Белой Луизой, пожаловал к нам. Ленхен ввела его в наши апартаменты, – рассказывала Женни, обводя рукой пролетарскую квартирку, первая комната которой служила приемной, рабочим кабинетом, гостиной, столовой и спальней, а вторая – кухней и детской. – Оставшись один, Луи Блан отыскал в углу нашем маленькое плохонькое зеркало и подскочил к нему. В полуоткрытую дверь я увидела презабавную сцену. Господин Блан начал прихорашиваться, любуясь собой, принимая разные позы, проверял в зеркале жесты, стараясь придать себе наиболее внушительный вид. Мавр и я едва удержались от смеха, сделавшись невольными свидетелями столь необычного спектакля.
– Да, мне пришлось кашлянуть, чтобы этот актеришка перестал, наконец, кривляться у зеркала, – добавил Маркс. – Надо было видеть, с какой грацией, достойной разве что герцога Сен-Симона, представляющегося Людовику XIV, склонился этот шут перед Женни. Однако я дал ему понять, что поза и фиглярство мне кажутся отвратительными, и Луи Блан вынужден был заговорить естественным тоном.
Маркс был хорошо известен среди эмигрантов Лондона, и Луи Блан рассчитывал свести с ним близкое знакомство. Он надеялся произвести благоприятное впечатление своей особой, многосторонними познаниями, краснословьем. Но Маркс слишком хорошо знал этого вертлявого, честолюбивого, непоследовательного в политике человека, принесшего немалый вред революции. Луи Блан быстро понял, что не найдет в Марксе союзника. Больше они уже не встречались.
Вскоре Либкнехт начал посещать курс лекций по политической экономии, которые читал Маркс, развивая в основных чертах цельную, совершенно новую систему.
Либкнехта все глубоко поражало в Марксе: манера необыкновенно ясно говорить, умение заинтересовать и донести до рабочего столь трудные понятия.
«Ясность языка, – думал Вильгельм, – конечно, результат ясного мышления. Ясная мысль всегда обусловит ясную форму».
Во время лекций Маркс пользовался грифельной доской, на которой писал мелом формулы. Точно так же делал он и в Брюсселе, когда впервые начал преподавать в рабочем обществе политическую экономию. В конце занятий он обычно задавал вопросы и отвечал на них, чтобы проверить не только слушателей, но и себя. Он был врожденным педагогом и умел говорить языком, доступным любой аудитории, какой бы она ни была по уровню знаний и подготовленности. Иногда после лекций на Грейт-Уиндмилл-стрит Маркс и Либкнехт отправлялись на Ратбонскую площадь. Там в одном из старых домов находились тир и зал для фехтования, снятые в аренду французскими эмигрантами. Обычно они встречали тут Бартелеми. Этот маниакальный террорист, не довольствуясь тем, что был отличным фехтовальщиком, подолгу упражнялся в стрельбе из пистолета.
– Когда-нибудь, – говорил Бартелеми, сумрачно сдвинув густые темные брови, – я пробью одну за другой головы всех тиранов и предателей, вроде Ледрю-Роллена.
– Бессмыслица, – раздражался Маркс. – Этот безумец дойдет до виселицы, воображая, что приносит себя в жертву революции. Какая ограниченность мышления! – Карл, досадливо тряхнув головой, шел из тира в фехтовальный зал.
Со времени счастливых дней в благословенном беспечном Бонне Карл увлекался фехтованием и метко наносил удары противнику. Много раз в университетские годы участвовал он в лихих студенческих турнирах и всегда охотно выходил на поединок. Карл знал толк в отточенной шпаге и считал фехтование демонстрацией силы, ловкости и отваги.
После долгого перерыва он сначала чувствовал себя не совсем уверенным, состязаясь с французами, тем более что вначале не знал их приемов. Но, скоро освоясь, получил преимущество благодаря стремительной атаке и редкой находчивости. Карл припомнил приемы знаменитого в Бонне фехтовальщика Медведя и, подражая его манере, ловко отступал, заманивая противника, и с удивительной для его комплекции и возраста легкостью носился по залу, пока не добивался победы в горячей схватке.
Вильгельм, который был значительно моложе Маркса, фехтовал тоже хорошо, но уступал ему в мастерстве и часто после долгого состязания бывал вынужден сдаться, не выдерживая неукротимого натиска. Утомленные, возбужденные, в отличном настроении покидали они Ратбонскую площадь и выходили на расположенную рядом чинную Оксфорд-стрит.
Как-то, ввиду редкой в Англии прекрасной погоды, Либкнехт уговорил Маркса взобраться на открытый империал омнибуса и прокатиться в сторону живописного зеленого Хемстед-хиса, чтобы подышать немного свежим вечерним воздухом. На одной из остановок около пивной столпились люди и чей-то женский голос отчаянно вопил: «Помогите, убивают!»
Мгновенно Карл, а за ним и Вильгельм спрыгнули с омнибуса на мостовую и очутились в самой гуще народа. Какая-то пьяная женщина, визжа, отбивалась от мужа, который, не жалея тумаков, тащил ее прочь. Мужья, избивающие жен, были в Лондоне не в диковинку и всегда вызывали ярость Маркса. Услыхав женские вопли, он бросился вперед, желая защитить жертву. Либкнехт последовал за ним. Но пьяная женщина тотчас же встала на сторону своего супруга и, подняв кулаки, перешла в наступление, тесня своих защитников, которым пришлось ретироваться.
– Это могло кончиться хуже. Вот уж поистине, где двое дерутся, третий не суйся. Но, признаюсь, мужа, бьющего жену, я и впредь готов буду избить до полусмерти, – сказал, смеясь, Маркс.
– Да, но мы могли дорого заплатить за филантропическую попытку вмешательства. Ваш порывистый характер порой бывает опасен, – заметил Либкнехт.
Недолго длилась относительно беспечная пора в жизни Маркса. Есть странная закономерность в нашествии бедствий, когда для них открылись двери дома. Как змеи перед холодом, ползут они полчищами. С нищеты начинаются болезни, смерть, мелкие дрязги, отравляющие душу, обнажается сущность людей, разрушаются иллюзии. Первыми жертвами бедности становятся самые слабые.
Нищета изнуряет мужчину, калечит женщину, убивает детей.
Женни металась, видя, как болеют сыновья.
Каждую неделю хозяйка дома приносила ей счет за квартиру. Одна комната и каморка, какой, по сути, была вторая, стоили больших денег, за которые в Трире можно было снимать огромный дом. Плата за жилье в столице королевы Виктории была невероятно высока. Забота о хлебе насущном для шести человек также мучила Карла и Женни своей трагической неразрешимостью. Пришлось просить Иосифа Вейдемейера продать последние ценности семьи – фамильное серебро, заложенное во Франкфурте-на-Майне. Так как не было денег для выкупа его из ломбарда, Карл предложил занять их с немедленной отдачей после продажи.
Все свои деньги Маркс израсходовал на нужды революции и остался к этому времени нищим. Энгельс не имел возможности помогать ему, так как сам нуждался. С отцом своим, текстильным фабрикантом, он был тогда в ссоре и поэтому не переезжал в Манчестер, ожидая, чтобы старик сам попросил его поступить на службу в свою контору.
Маркс заканчивал письмо к Вейдемейеру, когда в комнату ворвались с веселым смехом две девочки и тотчас же взобрались на колени отца. Ни лондонские туманы, ни мрачная Дин-стрит не были в состоянии стереть румянец и ослабить блеск глаз здоровых, жизнерадостных малюток. Они потребовали сказок, и Карл, чья воля в каждом деле поражала его друзей и врагов, покорно подчинился их требованиям. Не задумываясь, он принялся рассказывать о девочках, которые не слушались старших, чуть не попали из-за этого под омнибус, заболели, выпив воды без спросу из бочки в сквере, и в конце концов в наказание очутились у злого волшебника.
– Продолжение завтра, – сказал Карл и осторожно опустил Женнихен и Лауру на пол.
Девочки, все еще находившиеся во власти сказки, не решились спорить.
Хитро улыбнувшись, Карл сказал:
– Вы ведь не хотите попасть в мешок скверного колдуна?
Затем Маркс вернулся к письму, в котором попросил Вейдемейера продать все серебро, но сохранить маленькие нож, вилку, кубок и тарелочку – имущество шестилетней Женнихен.
В эти гнетущие дни Карл совместно с Фридрихом работал с удвоенной энергией. Они писали рецензии на новые книги. Издавна обоих интересовал Томас Карлейль. Он был единственным английским писателем, на которого оказала значительное влияние немецкая литература.
– Что ж, – заметил Карл, – мы хотя бы в порядке вежливости должны обратить внимание на его памфлеты.
Томас Карлейль после февральской революции во Франции стал ярым ее врагом. Он попытался утвердить культ отдельных героев, противопоставляя их народу. С презрительным пренебрежением отрицал он роль массы. Эти-то высказывания Карлейля заставили Маркса и Энгельса вооружиться пером для резкой отповеди.
Мелкобуржуазные демократы, их историки и литераторы придавали чрезмерное значение роли отдельной личности. Кай Юлий Цезарь и Наполеон, римские папы и всевозможные законодатели заслоняли для них истинного творца человеческой истории – народ. Преклонение перед отдельными лицами было свойственно и некоторым приверженцам Вейтлинга.
Карл и Фридрих понимали, какая опасность таится в этом противопоставлении отдельной личности трудовому народу.
Прежде чем писать статью, Карл и Фридрих весь вечер проговорили о Карлейле.
– Каковы его идеи, таков и стиль. В прошлых своих работах он находил новые слова в английском языке и дерзко переплавлял устарелые обороты и образы. Его стиль был часто слишком высокопарен, но подчас блестящ и, уж во всяком случае, всегда оригинален. А вот теперь совсем не то. Послушай-ка, Фред, как плохо написаны его «Современные памфлеты». Это явный регресс, – сказал Маркс и прочел вслух несколько абзацев.
– Культ гения у Карлейля в его последних брошюрах покинут гением, остался один культ, – добавил насмешливо Энгельс. – Книга Карлейля начинается с заявления, что современность есть дочь прошлого и мать будущего. Это неплохо сказано, но в новой эре, начало которой Карлейль видит сегодня, первым значительным явлением отмечен – кто бы ты думал? – папа Пий Девятый, который с высоты Ватикана возвещает «Закон правды». Какой продуманный идиотизм! Какое сознательное недомыслие!
Культ одной личности. Как выгоден он тем, кто рассчитывает получать титулы и богатство! Но сколько неисчислимых бед несет он народу! Произвол, каприз постепенно узакониваются, и вот уже всех тех, кто творит историю, подменяет одна воля, одно имя, доброе или злое, кто может предугадать это? Народ вначале незаметно подталкивают к неведомой бездне, какой является всегда характер человека, получившего бесконтрольную власть в государстве. Десятки случайных влияний, подозрительность и распущенность, усиливающиеся вместе с самовластьем, решают подчас судьбы не только отдельных зависимых людей, но и всего народа. Маркс и Энгельс вспомнили Кая Юлия Цезаря, Александра Македонского, папу Александра Борджиа, восточных деспотов и русских царей.
Работая над статьей о Карлейле, Карл и Фридрих отметили цитаты в рецензируемой книге, которые уточняли ту мысль, что обожествлением отдельных личностей и почитанием их Карлейль усугубляет все гнусности буржуазии, он видит в рабочих толпу, лишенную разума, которая должна подчиниться людям, самой природой наделенных силой власти. Карлейль узаконивает деление общества на рабов и господ. Напыщенными, восторженными фразами о героях он оправдывает угнетение народных масс, пытаясь лишить их великой исторической значимости.
Покончив с памфлетами Карлейля, Карл и Фридрих принялись за рецензию на печатную клевету – Шеню и Делаода – двух полицейских французских провокаторов.
Они снова коснулись волновавшей их мысли о характерах и значимости тех, кто стал вождями революции, тайных обществ и государств. «Было бы весьма желательно, чтобы люди, стоявшие во главе партии движения, – писали Маркс и Энгельс, – будь то перед революцией, в тайных обществах или в печати, будь то в период революции, в качестве официальных лиц, были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде. Во всех существующих описаниях эти лица никогда не изображаются в их реальном, а лишь в официальном виде, с котурнами на ногах и с ореолом вокруг головы. В этих восторженно преображенных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения».
Карл и Фридрих неистово сражались с представителями мелкобуржуазного эмигрантского болота. Зловонная клевета отравляла воздух, мешала их большому делу.
Женни не раз приходилось успокаивать крайне раздраженного мужа. Когда дрязги и ложь касались Энгельса, ярости Карла не было предела.
– Всякие мерзавцы распространяют в немецких газетках слух, что наш комитет помощи изгнанникам сам проедает эмигрантские деньги. Человеческие отбросы вроде Телеринга бесчестно клевещут при этом на Энгельса. Я вызвал бы кое-кого из них на дуэль, если бы они были достойны этого! – гремел Карл. – Однако я еще встречусь с ними на ином поле и сорву с них маску революционной честности. Мир упорно отказывается замечать этих моллюсков, и они готовы с помощью грязной клеветы и травли тех, кого все уважают, привлечь и к своей особе внимание. Зависть, мелочность, ничтожество – вот что порождает всю их возню.
Он вскакивал с кресла и шагал из угла в угол маленькой комнаты, выкуривая одну за другой крепкие пахитоски.
– Этот Телеринг, – оказал он, – лебезил передо мной и пытался навязать мне роль демократического далай-ламы, этакого нового владыки будущего. А когда я наотрез отказался, высмеяв подобную нелепость, он проделал немало всяческих трюков, пока, наконец, не обрушился на Фридриха.
Узнав о мерзком ударе в спину и попытке опозорить комитет помощи, Энгельс писал Вейдемейеру:
«…импотентные «великие люди» мещанства оказались достаточно подлыми, чтобы распространять подобные гнусности. Наш комитет уже три раза давал отчет, и каждый раз мы просили посылавших деньги назначить уполномоченных для проверки книг и квитанций. Разве какой-нибудь другой комитет это делал? На каждый сантим у нас имеется квитанция. Ни одинчлен комитета не получал никогда ни одного сантима…»
Стряхивая комки грязи с каблуков своих штиблет, Карл и Фридрих шли к цели. Но время и силы, нужные для больших дел, приходилось тратить подчас на разоблачение клеветников.
Что может принести отдохновение и творческий покой душе? Чем глубже духовный мир человека, тем шире простор для его мысли, тем легче поднимается он над мелочами, которые, как тина, грозят засосать его.
Вся противоречивая планета постоянно оставалась перед умственным взором Маркса и Энгельса, и по сравнению с этой громадой чуть видимыми пузырьками на болоте были дрязги Телеринга и его группки.
Промышленный кризис 1847 года, подготовивший февральское восстание, в это время в большинстве европейских стран прекратился и сменился бурным подъемом. Работая над отчетами, прессой, экономическими обзорами, Маркс и Энгельс пришли к выводу, что их былые надежды на скорую революцию не имеют под собой в данное время никакой почвы. Этот вывод потребовал новой боевой тактики.
«При таком всеобщем процветании, – писали Маркс и Энгельс, – когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, насколько это вообще возможно при буржуазных отношениях, о действительной революции не может быть и речи…»
Они утверждали, что подъем революционной волны будет следствием нового кризиса, который неизбежен, как и сама революция.
Совсем иными были настроения Виллиха и только что вернувшегося из Германии Карла Шаппера. Оба они увлекли за собой многих лондонских членов союза. Как узник, заточенный в тюрьме, теряя ощущение действительности, постоянно ждет и верит в освобождение и строит несбыточные планы, так обреченные на изгнание немецкие революционеры жаждали нового восстания и считали, что могут ускорить его по своей воле. Они рвались в бой, который неизбежно закончился бы поражением, и требовали действий, не считаясь с экономической и политической обстановкой. Это было опасное безумие, похожее на то, которое обуяло Гервега и обрекло затем на гибель горсточку храбрецов его отряда.
Тщетно Карл и Фридрих порознь и вместе со своими сторонниками пытались образумить Виллиха и Шаппера. Ничто не помогало. Доводы разума и логики только ожесточали их. Они не были ни достаточно образованны, ни предусмотрительны. Жизнь в эмиграции приводила их в отчаяние. Раскол среди членов Центрального комитета союза становился неотвратимым, осложняя и без того трудные дни изгнанников.
Конрад Шрамм пришел к Марксу, чтобы затем вместе с ним идти на заседание. Ничто в Конраде Шрамме не напоминало купца. Он скорее походил на романтического поэта. Худое лицо его было обрамлено вьющимися бакенбардами, и глаза, очень ясные и блестящие, смотрели дерзко и мечтательно. Вспыльчивый, прямолинейный, подверженный смене настроений, он был страстно предан идее коммунизма и самому Марксу. Женни и дети любили Шрамма, радовались его посещениям. В их квартирке молодой человек чувствовал себя непринужденно и легко.
Карл встречал его обычно шутливым приветствием:
– Салют, юный романтик коммунизма!
На заседание Центрального комитета явились девять человек, в том числе Энгельс, Генрих Бауэр, Эккариус, Шаппер и Виллих.
Маркс заговорил первым. Он предложил перевести Центральный комитет из Лондона в Кёльн, передав его полномочия тамошнему окружному комитету. Решение должно было быть сообщено немедленно членам союза в Париже, Бельгии, Швейцарии и Германии. Далее Маркс настаивал на выработке новым Центральным комитетом устава и создания в Лондоне двух округов Союза коммунистов, не поддерживающих отныне друг с другом никаких сношений и связанных только тем, что оба принадлежали к одной партии.
– Мои мотивы, – сдерживая возрастающее возбуждение, продолжал говорить Маркс, – следующие: на место универсальных воззрений «Манифеста» ставится немецкое национальное воззрение, льстящее национальному чувству немецких ремесленников. Вместо материалистического воззрения «Манифеста» выдвигается идеалистическое. Вместо действительных отношений главным в революции изображается воля. В то время как мы говорим рабочим: вам, может быть, придется пережить пятнадцать, двадцать, пятьдесят лет гражданской войны для того, чтобы изменить существующие условия и чтобы сделать самих себя способными к господству, – им вместо этого говорят: мы должны тотчас достигнуть власти или же мы можем лечь спать. Подобно тому как лжедемократы употребляют слово «народ», так употребляется ныне слово «пролетариат» – как пустая фраза. Чтобы претворить эту фразу в жизнь, пришлось бы объявить всех мелких буржуа пролетариями, то есть представлять мелких буржуа, а не пролетариев. На место действительного революционного развития пришлось бы поставить революционную фразу.
– Вы не станете отрицать, Маркс, что без воли нет победы? Спросите любого военачальника. Все, право, так просто. Надо разойтись, нам не по пути! – зычно крикнул Виллих.
Маркс посмотрел на него уничтожающим взглядом и продолжал, повернувшись к Шапперу, который ерзал на стуле и лихорадочно записывал что-то.
– Эта дискуссия, наконец, показала, какие принципиальные разногласия составляют подоплеку личных раздоров, и теперь уже пришло время принять меры, – не отвечая Виллиху, говорил далее Маркс. – Именно эти противоположные утверждения и стали боевыми лозунгами обеих фракций: некоторые члены союза называли защитников «Манифеста» реакционерами, пытаясь таким путем сделать их непопулярными, что, впрочем, им совершенно безразлично, ибо они не стремятся к популярности. Однако ясно само собой, что оставаться вместе было бы просто вредной тратой времени. Шаппер часто говорил о разрыве, – что же, я отношусь к разрыву серьезно. Я думаю, что нашел путь, на котором мы разойдемся, не вызывая раскола партии.
– Ну, а если мы думаем по-иному? Как это называется – изменой рабочему делу или борьбой за него? Мы не боимся раскола, – прорычал Шаппер.
– Призываю вас к порядку, – властно вмешался председатель и поднял маленький колокольчик.
Морщинка на переносице Маркса углубилась, черные с проседью волосы растрепались и, как грозный нимб, окружили голову. В это время заговорил Шаппер. От волнения он побледнел и непрерывно вытирал потный лоб фуляровым платком.
– Я полагаю, что новая революция выдвинет людей, которые будут вести себя лучше, чем те, кто пользовался известностью в 1848 году. Я высказал подвергшийся здесь нападкам взгляд потому, что вообще с энтузиазмом отношусь к этому делу. Речь идет о том, мы ли сами начнем рубить головы, или нам будут рубить головы. Во Франции настанет черед для рабочих, а тем самым и для нас в Германии. Не будь этого, я, конечно, отправился бы на покой, и тогда у меня было бы иное материальное положение. Если же мы этого достигнем, то сможем принять такие меры, которые обеспечат господство пролетариата. Я являюсь фанатическим сторонником этого взгляда. Но большинство Центрального комитета хочет противоположного. Однако если вы больше не хотите иметь с нами дела, что ж – тогда расстанемся. В предстоящей революции меня наверняка гильотинируют, но я, невзирая ни на что, поеду в Германию. Смерть так смерть! – Шаппер откашлялся и опустил глаза. – Я давнишний друг Маркса, но если придется идти на разрыв, что ж, тогда мы пойдем одни.
– Что касается энтузиазма, – снова заговорил Маркс, – то немного его требуется, чтобы принадлежать к партии, о которой думаешь, что она вот-вот придет к власти. Ныне пролетариат, если бы он пришел сейчас к власти, при существующих экономических условиях проводил бы не непосредственно пролетарские, а мелкобуржуазные меры. Наша партия может прийти к власти лишь тогда, когда условия позволят осуществлять ее взгляды.
Маркс привел в пример Луи Блана, его провал и, обведя зорким взглядом всех присутствующих, спросил, почему же не высказывается никто из остальных членов меньшинства.
Виллих демонстративно поднялся и молча покинул помещение. Спустя несколько дней на заседании ЦК Союза коммунистов Шаппер снова отстаивал свою точку зрения. Он призывал немедленно приняться за конспиративную работу и делать революцию.
– Безумцы! – закричал Конрад Шрамм, теряя терпение от пустозвонного многословия выступившего затем Виллиха. – Вы требуете немедленной революции или грозитесь уйти на покой. Вы призываете нас к немедленному вооруженному восстанию, лишь бы проливать кровь, заранее зная о поражении, только ради вашего нетерпения. Вы предлагаете игру в революцию и вредной болтовней вносите сумятицу в наши ряды вместо серьезного революционного дела.
– С каких пор всякие купцы будут учить нас, истинных бойцов, тактике? – бросаясь вперед и грозя кулаками Шрамму, завопил тощий Виллих. – Я командовал революционной армией на фронте, а вы, Шрамм, наверно, прятались в это время под прилавком. Трусы, здесь собрались трусы!
– В погоне за успехом вы уже готовы выносить помойные ведра мелких буржуа, прикрываясь при этом громкой фразой, – раздался голос портного Эккариуса, сторонника большинства Центрального комитета.
Все вскочили со своих мест.
– Позор меньшинству, ведущему нас в такую трудную пору к расколу. Мы не позволим этого. Виллих, Шаппер и компания будут нести отныне ответственность за то, что нет более должного единства в Союзе коммунистов, а в нем – наша сила! – повысил голос Энгельс.
В это время, не жалея бранных слов и наступая друг на друга, в углу комнаты схватились в крайнем раздражении Конрад Шрамм и Август Виллих. К концу словесной перепалки Виллих заявил, что вызывает на дуэль самого Маркса, вождя партийного большинства. При этом он не поскупился на клеветнические выпады.
– Я требую немедленной сатисфакции за оскорбление Маркса и моих друзей. Вы раскольник и подлый лгун, к барьеру! – задыхаясь и кашляя, крикнул Шрамм.
– Если бы вы не потребовали этого первым, я вырвал бы у вас согласие на дуэль пощечиной. Мы будем стреляться на пистолетах! – заорал Виллих, который был превосходным стрелком и попадал на расстоянии двадцати шагов в любую мишень.
Несмотря на все попытки Маркса и Энгельса предотвратить дуэль, она состоялась вблизи Антверпена на берегу моря. Секундантом Виллиха был Бартелеми.
Накануне поединка Конрад Шрамм, человек весьма отважный и неунывающий, писал Марксу:
«Не бойся за меня, парень вроде меня не может уйти в мир молчания, как идиот».
На Дин-стрит, в семье Маркса, в дни предполагаемой дуэли царило большое волнение. Все боялись за жизнь Конрада Шрамма.
Неожиданно, когда Карла не было дома, раздался резкий стук во входную дверь, и перед Ленхен, бросившейся открывать, появился Бартелем и в черной пелерине и мягкой широкополой шляпе.
– Вы из Бельгии? Какие новости о Шрамме? – спросила Женни.
Низко поклонившись, Бартелеми ответил замогильным тоном:
– Пуля в голову!.. – и тотчас же удалился.
Женни, потрясенная столь трагической вестью, бросилась искать мужа, Либкнехта и всех остальных друзей Шрамма. Никто не сомневался в его гибели.
На другой день, когда на Дин-стрит все были безутешны, внезапно вошел сам мнимоумерший. Голова его была забинтована, настроение бодрое. Оказалось, что Шрамм был только контужен и потерял сознание. Не разобравшись, в чем дело, Виллих и Бартелеми распространили слух о смертельном исходе дуэли.
Большинство членов Центрального комитета с Марксом и Энгельсом во главе постановили перенести местопребывание ЦК Союза коммунистов в Кёльн. К сторонникам Виллиха и Шаппера вскоре присоединилось несколько французов, в том числе и Бартелеми.
Не в силах больше видеть лишения в семье Карла, Фридрих поступил конторщиком в фирму отца и переселился в Манчестер. Без его помощи шесть человек на Дин-стрит были бы обречены на медленную гибель, а Карл Маркс не мог бы довести до конца ни одного задуманного труда. Помимо текущей работы, он продолжал собирать материалы для книги по политической экономии.
В хмурый, серый, как пасть камина, день внезапно умер Фоксик. За несколько минут до смерти он смеялся и шалил. Вдруг личико его исказилось, по телу прошли конвульсии, которыми он страдал с рождения, и дыхание остановилось.
В одно мгновение в комнате, где играли дети, чинила белье Ленхен и писала письма Женни, все переменилось. Смерть впервые ворвалась в эту крепко спаянную любовью семью.
Нет большего горя, нежели смерть детей. Гвидо был тем более дорог матери, что она спасала его жизнь в самых тяжелых условиях, ценой величайших усилий. Ее терзала мысль, что ребенок пал жертвой материальных лишений, невзгод.
Женни впала в состояние нервного истощения и возбуждения, не спала, не ела и не хотела отдать мертвого ребенка, когда пришло время его хоронить.