Текст книги "Страстный пуританин"

Автор книги: Габриэль Витткоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Матье решил приехать сюда опять и занять более удобное место.

Между тяжеловесностью и отражением я не в силах различить исторически реальную Марию-Антуанетту, вышагивающую под крошечной парасолькой с чудовищным сооружением на голове, но я очень хорошо знаю, что, если бы Матье – который сделать этого не может – писал бы, в свою очередь, роман или дневник о человеке, сочиняющем историю другого персонажа, который был бы создателем следующего по счету героя, никакая логика не помешала бы этой цепочке удлиняться вечно, и образ зеркал мог бы тогда множиться до бесконечности. Но есть одно препятствие: тигр.

Двойственная луна, полная и блестящая, хоть и невидимая, – в скалистом пейзаже, где парят полотнища тумана. Слева – листья, словно руки, изборожденные венами, протянутые к самой кромке охряного блика, озаряющего центр картины. Двойственная луна, полная и блестящая, истекает сиянием прямо в заводь лика лежащего тигра, написанного Джорджем Стаббсом. Черты, выражающие добродушное беспокойство, вписаны почти в окружность, а пушистые и неподвижные уши безобидны, как помпоны. Впрочем, в этом лике читается и ожидание: был задан некий вопрос. Поэтому достаточно повернуть картину на 90° вправо, и вот уже тигр уперся лапами в подобие Эдипа – безусловно, превосходя противника размером, но не прибегая к защите; он слегка откинул голову, чтобы лучше его разглядеть, едва заметно касаясь левой задней лапой земли и согнув правую, готовую распрямиться. Коготь близок: мы угадываем его перламутровый, безжалостный кончик, который через мгновение вонзится прямо в нагую плоть. Ибо Эдип не знает ответа.

Меня же тигр вырывает из моей собственной сущности.

Вот уже в течение нескольких лет, каждое воскресенье, в любое время года Матье отправлялся поутру на почтовую станцию на улице д'Анфер и за десять су занимал место в карабасе – длинном экипаже из ивы, курсировавшем между Парижем и Версалем. В зависимости от сезона Матье приезжал туда либо в крапинах дождя, либо белый от пыли.

Во дворце народ теснился, переминался, задирал головы кверху, чтобы получше разглядеть обнаженные фигуры на потолках, и не решался отпускать шуточки, оробев от звучных, как церкви, лестниц, и от вестибюлей в зеркалах и позолоте.

Королевская семья обедала за столом в форме подковы, а в свободном ее пространстве передвигались стольники и виночерпии. Напротив – немая толпа цвета аспида и пепла тупо наблюдала за этим действиями, вдыхая незнакомые ароматы. Выкаченные глаза, утопающие во влаге покрасневшие глаза на потухших лицах, глаза, открытые, как устрицы крошечные глазки-угольки глядели, как король шумно поглощает толстые куски дичи, и, может быть, наивно и тщетно пытались оценить стоимость ваз из вермели и посуды из тонкого фарфора.

Людовик XVI выглядел еще более жирным и обрюзглым, чем на своих изображениях, и ощущалась в нем какая-то смертельная надломленность. Королева – тоже жирная, но с ледяной дородностью статуй – походила лишь на саму себя. Она ела мало и иногда отпивала глоток воды из Виль-д'Аврэ, стараясь не потерять самообладания под этими взглядами.

Матье почти всегда стоял в первом ряду.

Читая историю жреца Цинакана – как тот, будучи приговорен испанцами к казни и ожидая смерти в когтях ягуара, продолжает искать имя, формулу и абсолютную структуру вечности, – Дени наткнулся на фразу:

«А может, формула была начертана на моем собственном лице и целью моих поисков являлся я сам. Тут я вспомнил, что ягуар служил одним из атрибутов Бога...» И Цинакан... «простертый в темноте, позабыв о течении дней, разгадал смысл огненных узоров вселенной на шкуре хищника...»

Дени закрыл сборник Хорхе Луиса Борхеса и, посмотрев на часы, вспомнил, что ему пора выходить. Он зашел в ванную. Столик, охватывающий круглую чашу раковины, был весь заставлен: здесь имелось множество медикаментов для оказания неотложной помощи, масла и мази от всевозможных ожогов, порезов, синяков, увеличивающее зеркало, пинцеты любых размеров, огромный флакон туалетной воды с ароматом липового цвета, а также вата в банке из черного хрусталя. И загадочный талисман – старая розовая ракушка cyprea tigris,прочерченная полосами бистра, истертая морским песком, подобранная на далеком берегу.

Если иррелевантность заданного Эдипу вопроса приговаривала сфинкса к опасному шагу самоуничтожения, то другая загадка, в то же время, вызывала его возрождение и оправдывала непреходящий его характер. Тайны космического принципа женственности сохраняли цельность. Тайны принципа мужественности, впрочем, тоже. Но, обманутый тривиальными аналогиями, человек с самого начала субъективировал понятия тьмы и света, забывая, насколько последний может быть слепящим. Ведя дневной образ жизни и опасаясь мрака, он приписывал тайны природы иллюзорные и относительные значения. Однако этим тайнам он все-таки бросает вызов, пусть даже ценой низведения великих абстрактных принципов до конкретных образов. В непрерывном экзистенциальном поиске, длящемся уже столетия, он пытается раскрыть свою человеческую значимость сквозь муть мифов, разглядывая в оке тигра видящего ночь, ужасное зеркало собственной тьмы.

Моя душа представляется мне толстой бабой, вялой, оплывшей и вонючей. Увлекаемая демонами aпiта теа [24]24
  «Душа моя» (лат.)


[Закрыть]– с эскортом инфернальных сутенеров и тигровой кошки под зонтиком.

«Donde va тата?» Gоуа fесit [25]25
  «Куда направляется маменька?» (исп.)Выполнил Гойя (лат).


[Закрыть] ...

Они были благоразумны – те, кто в прежние времена отправлялся в дальние странствия, чтобы излечиться от страсти, если только не считать, что всякое путешествие есть лишь предлог приблизиться к ней окольными путями и даже – в значительной степени интуитивно – соединиться с той страстью, чье присутствие мы до тех пор не признавали. Так, подобно личинке в сердечном иле, страсть обитала во мне уже тогда, когда на озере Тоба я слушал, как матрос-батак рассказывает историю о радже Ситуморанге, прозванном Гуру Бабиат, Повелитель Тигра, – чародее с острова Самосир, умевшем вызывать бурю и голыми руками убившего двух напавших на него тигров. Матрос жестами изображал эту легендарную сцену, его длинные руки смыкались в замок на тигрином затылке, длинные кисти выгибались перед мощной грудью, и одновременно он танцевал лицом к лицу с этим врагом, видимым лишь ему одному, – с этим разъяренным тигром, нарисованным в воздухе. Я снова вижу мужчину с трепещущими икрами, – сына каннибала, легковерного друга сказаний – оживляющего и танцующего сказки о Гуру Бабиате, ударяя в палубу ступней и порой издавая отрывистый и хриплый крик в момент усиления схватки.

Но я, уже знакомый с нравами Харимау,не мог поверить в этот рукопашный бой, даже если бы желал тигру победы над чародеем. Я, однако, не хочу сказать, что, если тигр предпочитает бегство, он станет колебаться в плену прутьев и стен, прежде чем броситься на любого, кто поеме войти к нему в клетку...

Матье удивляли все эти источники, скрытые в нем самом, когда, просыпаясь, он обнаруживал порой, что лицо его залито слезами, ляжки перепачканы семенем или даже что всего лишь нить слюны стекает из уголка его рта на соломенный тюфяк. Часто случалось также, что некий толчок резко вырывал его из сна, и он не сразу приходил в себя, леденея в саване испарины. Особенно часто это случалось в те ночи, когда луна выбеливала плитки его комнатушки.

Какая грусть, какое отвращение овладевали мной еще до воцарения тигра в моей душе, когда я узнавал, что негодяи – зачастую в лице махараджей – подстерегали его у источников и ежедневно устраивали облавы на эту легкую добычу, светя прожекторами с бронированных автомобилей или вышек.

Желая все знать о том, кто занимает мои мысли, я не только читаю, но делаю расчеты и заметки, скрупулезно просеиваю все данные о нем, от веса до вероятной продолжительности жизни. Я мог бы также – совсем как художник создает портрет предмета своей любви – описать лишь к собственному удовольствию те способы, которые он употребляет для поисков пищи, его брачные обычаи и долгие дозоры. На это не хватило бы всей моей жизни, которой едва хватает на видения, внушаемые им. Хоть он и нечасто появляется в моих снах, он их населяет, и в ту самую секунду, когда сознание возвращается ко мне, я обнаруживаю его неизменное присутствие. Часы, проведенные в конторе, на улице, в моей библиотеке, за едой и даже среди зыбучих песков сна я проживаю под взглядом его желтого ока.

Только воспоминание о временах года помогает мне установить, насколько хроническими и привычными были ритуалы Бланш. Иногда мне вспоминается ее лицо, обесцвеченное зеленой тенью цветущей бузины, но чаще я вижу ее омытой серым, в холодном свете октября, почти не выросшей, сжимающей двумя пальцами облатку, чей белый цвет тускл и грязен, – портрет-гризайль [26]26
  Вид декоративной живописи, выполняемой в разных оттенках какого-либо одного цвета (чаще серого).


[Закрыть], обрамленный гирляндой осенних цветов, сухие фонарики физалиса, оранжевые розы с закрученными в трубочки лепестками, уже четвертованные насмерть, нечисто-сиреневые толстянки, отцветшие гортензии, мертвенно-бледные астры перед кустами бересклета и рыжий фон потрескавшихся кирпичей, по которому проходит оцинкованная труба, грубо замкнутая чугунным наличником, откуда торчит черный ключ. И эта скованная атмосфера детских дней, не покидавшая нас никогда, даже – и особенно тогда! – когда совершалось святотатство. Вчера я созерцал брюхо вытянувшегося тигра, – этот снег с медовым оттенком, пушистый и теплый, как гнездо, – когда тот вдруг поднял голову. Он посмотрел на меня: неприметный человек стоит перед барьером, ограждающим решетки, сильно сжав металлическую перекладину. Я утонул в тигрином оке. Сначала я наложил свой взгляд на его, я весь прошел в этот взгляд, к этому оку, которое становилось сверкающим пятном, сиянием горящей травы, экраном с бегущими картинками, и затем – лужей, бездонной водяной ямой, куда я упал, погрузился, как камень, всегда, всегда, всегда, всегда...

Бывали моменты, когда Дени, склоняясь над своей странной любовью, чтобы разгадать ее смысл, обнаруживал лишь темное пятно собственного лица. Тогда он винил себя в том, что любит лишь отражение истерзанного Нарцисса, блестящий и искаженный образ самого себя, который он создал. Иногда ему хотелось верить, что его любовь к тигру – всего лишь наваждение, как если бы его опоили приворотным зельем или околдовали и он бы нес ответственность за результат не более чем за какой-нибудь условный рефлекс. Он не знал, как положить конец этим блужданиям души, поскольку, желая избежать излишней строгости, представлявшейся ему неточностью, он в то же время отвергал и терпимость, которую полагал за слабость. Он всегда боялся проявить к себе незаслуженную снисходительность, так и не осознав, что страх этот был запятнан как раз худшим из ее видов: потворством собственной добродетели.

В тот самый момент, когда Матье наклонялся, чтобы подобрать обломок розового мрамора, прожилки которого образовывали вытянутый ромб с чрезвычайно тупыми углами, заключавший в себе полное свое подобие, но меньшего размера, с крошечной царапинкой в основании и торчащим из вершины небольшим, но острым выступом, Шодерло Д Лакло писал в своем Письме 110 от Вальмона к госпоже де Мертей:

«...а я уж не знаю почему – мне теперь нравятся только необычные вещи» [27]27
  Ш. Де Лакло, «Опасные связи». Перевод Н. Рыковой.


[Закрыть].

Подбирая камешек, Матье не знал, ни почему он совершал это движение, ни что ему предстояло обнаружить. Он не обнаружил ничего. Вот только узор, образованный минеральными прожилками, показался ему одновременно чуждым и знакомым. Ему казалось, что он знал его всегда, и, хоть он и не ведал почему, узор этот внушал ему одновременно влечение и ужас. Поэтому, не желая ни расстаться с ним, ни увидеть его снова, он спрятал обломок под одной из кровельных пластинок своей комнатушки.

Меня посетила необычная мысль. Узнаёт ли меня тигр? Видит ли он во мне личность? Приятен ли ему мой вид, мой запах?

Рыжий в свете фар линсангв момент прыжка внезапно отбрасывает всякую индивидуальность – отчетливый и второстепенный, как статист, удаляющийся на поворотном круге сцены. Реальный и пластичный, освещенный a giornoна изумрудном фоне ночных джунглей, он уступает место тигру, который нам так и не показался.

Хоть я и признал эфемерное присутствие линсанга,я вычеркиваю его, изгоняя в небытие тем же жестом, каким извлекаю оттуда тигра. И вот уже не кто иной, как Харимау,пересекает трассу, неожиданно возникнув из-за вмиг выросшей справа скалы, исхлестанной гигантскими папоротниками. От дождя его мех стал коричневым, прилипнув к бокам, как вторая кожа. Он мог бы показаться более поджарым, более угловатым, если бы не ширина его грудной клетки и не внушительный изгиб лба. Одним скачком он уверенно приземляется на все четыре сомкнутые вместе лапы прямо посреди трассы, где каждый камешек, облитый желтым светом, окаймлен твердой маленькой тенью. Визжат тормоза. Фосфорная вспышка мгновенно смывает выражение с горящего яростью ока, пасть распахивается, издавая рычание, подобное клокотанию пара. Судорога пробегает по шкуре, сотрясает жгуты мускулов – и вот уже в долгом и низком движении, с догоняющей его змеей хвоста, Харимау исчезает в громадном всплеске зелени, ныряет, растворяется, смешивается со струящейся листвой лощины, склон которой круто устремляется к ночной реке – его территории охоты и любви.

Иногда Матье спускался к берегам Сены, где местные жители складывали поленницы у стенок набережной. Там, в густой тени дровяных сараев, дававших приют целому народцу красных пауков с липкими нитями, поджидали клиентов шлюхи, различимые поначалу лишь по белизне задранного белья.

Когда ночные девки грубой и опытной рукой прижимали его член к своему влажному животу, чей запах подымался к нему, словно облако тумана, Матье вырывался, в ужасе содрогаясь. Но, слишком захваченный наслаждением, чтобы оставить начатое предприятие, он резко разворачивал ворчавшую для вида потаскуху, и оба они оказывались лицом к сараю с пауками.

Как-то зимним вечером он обнаружил среди девиц Бабетту – переодетого парня, чьи юбки пахли корицей, так как жил он у кондитера. Матье быстро привык к Бабетте, не внушавшей ему никакой тревоги и доставлявшей весьма бурные экстазы. И все же он невольно жалел об отсутствии в ней того, что ужасало его так сильно.

Однажды Бабетта исчезла, и Матье так и не узнал, что с ней сталось. Он погоревал, но подобного опыта не возобновил, несмотря на красивые глаза итальянских детей, приносивших кофе на дом в квартале де Бюси.

В зоопарке, разумеется, много тигров, но тот, о котором я говорю, представляет собой их всех. Он – воплощение тигра.

Его маленький глаз оттенен угольным узором, подчеркнутым странной белой полосой – резкой и, в свою очередь, проборожденной в основании черной, размытой отметиной, расщепляющейся к наклонной линии, которая соединяется с дугой верхнего века. Зрачок сужен, у оранжевой радужки тот же оттенок, что и у лба, и у шершавого бархата носа с горбинкой. И вокруг лика расходятся изогнутые линии, концентрические, словно на воде, словно вокруг лица, проступающего под водой, лица, поглощенного водами, и линии, возникая, дрожат, как вибрации гонга.

В ореоле тумана и комаров, медленными саженками Харимауспускается вниз по течению ночной реки, исчезая в тени прибрежных деревьев и вновь появляясь в белых заводях лунного света. Не знаю, видел ли я его наяву или вообразил в тот момент, когда, выходя из Alas River [28]28
  Река Алас (англ.)


[Закрыть], он отряхивается в облаке алмазных брызг, оставляя на береговом песке отпеча ки лап, похожие на расцветшие пионы.

Уже не раз Дени весьма слепо преисполнялся веры в то, что способен избежать жертвоприношения, мчась вслепую по лабиринту храма, где со всех сторон его подстерегают. Возможно, он смог бы перестать заблуждаться, если бы чуть внимательнее прислушался к этим утробным спазмам, этим волнениям в своем чреве, которые охватывали его, едва он оказывался поблизости от тигра – к симптомам, бывшим лишь предчувствием ужаса.

Королева была причесана «под королеву» по определению Леонара [29]29
  Леонар Боляр – придворный парикмахер Марии-Антуанетты


[Закрыть], в ее напудренных волосах вилась тесьма с жемчугами, опалами и гематитами и покачивались перья серого страуса. Она была одета в муаровый казакин цвета горлицы, с серебряным сутажом, отделанный тесьмой с опалами. В тот день из украшений она предпочла браслеты и сотуары с жемчугами.

Королева маленькими кусочками ела запеченную рейнскую форель. Время от времени она отпивала глоток воды со льдом.

Тряпье народа, присутствующего на большой трапезе, курилось паром, так как намокло под дождем, лившим за окнами, а в зале было жарко.

Матье смотрел, как ест королева. Он улавливал шум королевских зубов, жесткий механический шум, который, смешиваясь со стуком дождя по стеклам, все нарастал и нарастал, вздымаясь до самых сводов, чтобы наконец заполнить собой Матье подобно вою урагана. Никакой другой звук не мог заглушить эти грозные челюстные ритмы, рокотавшие и скрежетавшие с мощью жерновов, грохотавшие подобно буре. Ему также казалось, что королева стала еще выше ростом, поскольку всякий раз, как он ее видел, она словно бы вырастала в его глазах. И вот она уже касалась прической люстр, а все, кто ее окружал, смотрелись карликами. В такие дни Матье не мог оторвать взгляда от этой пудреной головы, от этих искрящихся минеральных глаз, блеском пронзавших его насквозь, словно копье.

Он с трудом пришел в себя, ощутив, что сосед касается его локтя.

Матье столь же одинок, как и я. Одинок и нелюдим. Если я не испытываю ни малейшего желания, ни малейшей потребности довериться кому бы то ни было, если мне не ведом достойный отклика порыв, причина в том, что мне слишком хорошо знакома та прозрачная, как хрусталь, стена, за которой жестикулируют друзья, и слишком хорошо мне знакомы диалоги глухих. В те редкие разы, когда я предпринимал попытки к общению, я замечал, что меня как будто воспринимают с недоверием и, быть может, даже с отвращением. Никто не нашел нужных слов а я способен на это еще меньше, чем кто-либо другой, поскольку, будучи уязвимым, боюсь дать против себя какое-нибудь грозное оружие.

Поэтому Матье будет похож на меня, отвергнутый, отвергнутый, отвергнутый, как водоросль, выброшенная на берег морем. И значит, вот человек, сведенный к самому себе, абстрагированный от социума, несмотря на то, что делает ему кое-какие видимые уступки. Анахронизм, если таковой имеется. Абсолют анахроничен, вечен.

Возможно, эта манера изображать человека проистекает из недостатка воображения, из своего рода сухости. И, тем не менее, разве всякая вещь во мне не усвоена, не транспонирована, не спроецирована и не идеализирована?

К примеру, как-то ночью, когда я думал о тигре, я вдруг четко увидел, как его силуэт движется по стене моей комнаты: слегка склоненная голова, хребет, переходящий в хвост, тяжелая мягкая поступь. Большая кошка-тень цвета бистра на стене, ясно омытой светом уличного фонаря. Возможно, то был лишь кот, гуляющий по карнизу. А может быть, и нет...

Охранник питал неприязнь к этому упорному посетителю, вперявшему в тигра пристальный взгляд. А случай с обмороком лишь усиливал его подозрительность, утверждая в мысли, что этот человек вынашивает в себе чрезвычайные по силе эмоции и находится во власти чудовищных переживании – без сомнения, запретных. Дени заговорил с ним всего лишь раз и держался при этом несколько уклончиво. Охранник, отвечая на его вопросы, рассказал, что Могулу четыре года, родился он в зоопарке Нью-Дели и в возрасте двадцати месяцев был обменян на две рыси из Китая. Он догадался, что посетитель желал задать ему и другие вопросы, однако удерживал себя от этого. Частота визитов Дени казалась ему поначалу столь подозрительной, что всякий раз он незаметно наблюдал за человеком, неподвижно застывшим у клетки, сжимая перекладину руками. Однако, в конце концов охранник успокоился, убедив себя, что имеет дело с безобидным сумасшедшим. И все же как-то раз, когда глаза их встретились, дьявольский блеск в чужом взоре оживил в его памяти взгляд, брошенный ему некогда соперником юношеских лет. Этот случай оставил в нем неприятный осадок.

Однажды вечером, после того как Бланш во время своего визита ужасно глумилась над облаткой, когда ее богохульства звучали для меня безжалостно до крайности и мне казалось, что ее слова и жесты неминуемо заставят меня взорваться от боли, я обнаружил на своем белье клейкие пятна, приведшие меня в замешательство, поскольку происхождение их было мне неведомо.

Во мне до сих пор живы воспоминания о том зимнем дне, и я вижу Бланш, сидящую на веранде, стекла которой струятся дождем, – напротив меня, по другую сторону плетеного стола, где для нас накрыт полдник. Бланш была одета в коричневое платье с закрытой шеей. Между большим и указательным пальцами левой руки она держала три нанизанные на зубочистку облатки, показывая мне их со смехом. Я никогда не забуду – ее невозможно забыть – жестокость слов, которые она тогда произносила.

Бланш превосходила саму себя по мере того, как росла ее способность к рассуждениям и обогащался словарный запас, и каждая наша новая встреча ранила меня все глубже.

Бледный, потерянный, измученный, я почти не спал и совсем перестал есть. Я предавался умерщвлению плоти и молитвам, для которых был еще мал, но родители, тем не менее, взирали на это с большим одобрением. Я часами размышлял о религиозных орденах, ставивших себе целью искупить нанесенные евхаристии оскорбления, пытался представить, какие добровольные епитимьи были у них в обычае, и все же мне достаточно было увидеть, как входит Бланш, чтобы затрепетать от тайного волнения. Но, в то время как святотатство наполняло меня все более растущим возбуждением, значимость моих искупительных терзаний неуклонно сходила на нет. Как ни тяжки были они для моей плоти, день ото дня они представлялись мне все бесполезнее – да, я приходил к убеждению в их глубокой тщете. Поскольку я был погребен под чудовищным бременем Зла и меня, несомненно, ждало вечное проклятие, единственной моей защитой становилось отвержение этого проклятия. Эта задача была нелегкой ничуть не упростила мои отношения с Бланш.

Между тем, – мне было тогда тринадцать лет – мой отец умер, и мы переехали из Нанта в Париж. Жизнь там для меня была не столь суровой, объяснялось характером моей матери, но воспоминание о Бланш не стало мучить меня даже и после того, как я распрощался с верой.

Он – цвета яри в вечных сумерках леса, с жемчужным отливом на фоне сибирских снегов, оранжевый посреди выжженных трав и раскаленных песков, вплоть до неожиданного оттенка слоновой кости, как у больших тигров с голубыми глазами, населяющих старинный заброшенный дворец Рева. Греза: некий зал, где хлопают двери. Трон обратился в прах, перламутровые розетки украшений осыпаются известковой пылью растения с витыми корнями и широкими листьями проникают в окна вместе с луной. И вдруг – черная тень белого тигра, черная тень на лунной белизне, тень, превращенная в серебро лучом, который теперь озаряет ее анфас, тень, обретающая плотность и объем, снежная в ночи зала, в который она вступила...

Приехав в Версаль, Матье услышал из чьих-то речей, что королева все лето проведет в замке Ля Мюэт и не появится на большой трапезе в течение многих недель. Поначалу, будучи тугодумом, он решил, что недопонял, и вместе с другими направился к залу, где обедал король; но, едва заметив отсутствие королевы на привычном месте, оказался страшно раздосадован, и мысль о том, что он будет лишен ее на протяжении долгой череды воскресений, показалась ему невыносимой. Он почувствовал себя заблудившимся ребенком, собакой, лишившейся хозяина, он не мог постигнуть, что с ним станется без вилки, накалывающей мясо, без руки, – жирной и удлиненной руки, чья прозрачная кожа отливала сиреневым – подносящей вилку ко рту, – унылому пурпурному рту с неизменно выдающейся вперед нижней губой – открывающемуся навстречу мясу, чтобы его съесть. Только это и имело значение в его жалкой жизни, его единственная и неистовая страсть, пусть даже созерцание королевы и будило в нем противоречивые мысли и чувства. Ибо, хоть он и любил смотреть, как ест королева, в то же время он желал, чтобы нечто грандиозное и чудовищное внезапно нарушило церемониал ее трапезы.

В то воскресенье у Матье не было денег на обратный путь, и потому он отправился в Париж пешком. Стоял знойный летний день, и воздух дрожал вокруг пыльных деревьев и раскаленных добела камней. Матье зашагал по дороге безучастно, словно вслепую, тупо ставя одну ногу перед другой и обливаясь потом в толстой шерстяной одежде. Этот переход он совершал не в первый раз, но в тот день ему казалось, что он шага уже целую вечность и будет шагать бесконечно, подобно тому как с незапамятных времен и во веки веков скользил он внутри герметической спирали. В какой-то миг он подумал даже, не является ли его путь под огненной звездой дорогой нового ада, но отбросил эту мысль, так как опыт и рассудок подсказывали ему, что он доберется домой задолго до наступления ночи.

Дойдя до Гренель [30]30
  Деревушка рядом с Парижем, в 1830 г. ставшая отдельной коммуной, а в 1860 г. – частью XV округа.


[Закрыть], он сделал остановку в «Золотом Солнце» [31]31
  Таверна «Золотое солнце» на улице Вожирар стала одним из центров подготовки неудавшегося восстания 8 сентября 1796 г. против Директории.


[Закрыть], где вино было недорогим. Зал, пропитанный рыжим туманом и кислым бочковым духом, сплошь заполняли желающие выпить: бродячие торговцы, фигляры с волшебными фонарями, носильщики дров, водоносы, солдаты, нищие и нищенки всех мастей.

Матье сел на край скамьи, сбоку от мужчины, похожего на Геркулеса, с бородой от уха до уха, в женской одежде и с эрекцией под красным платьем. Тот был здесь с группой мясников: колоссов как на подбор, с налитыми кровью глазами, хмельных от шума и вина. Один из них, сидевший напротив Матье, выглядел самым громадным и самым пьяным из всей компании. Рядом с его стаканом покоились кулачищи, огромные, как молоты для забоя скота, а неряшливо распахнутая рубаха открывала бычью грудь в курчавой черной шерсти. Этот мужчина выкрикивал угрозы в адрес королевы и во всеуслышание обвинял ее в любви к женщинам. По временам он загибал пальцы, словно бы для счета, и перечислял имена, которые Матье слышал впервые: Ламбаль, Полиньяк, Виже-Лебрен, Роза Бертен... Его товарищи, и особенно здоровяк в красном платье, одобрительно горланили, заодно с ним изрыгали непристойности и придумывали всевозможные кары.

Жара, голод и гвалт опьяняли Матье сильнее, чем заказанный им кувшинчик вина. Пелена застилала ему глаза. То, что он слышал сейчас, и о чем, так или иначе, давно уже судачил весь народ, представлялось ему чудовищным только из-за кощунственной манеры выражения. Он считал нормальным, что королева обходилась без содействия мужчины, порождая, пожирая и вновь порождая благодаря одной лишь своей божественной воле, или, быть может, даже помимо воли, следуя слепым законам, наподобие тех, что повелевают ритмом приливов.

Этим вечером в инее оконных стекол четко виднелась голова тигра, выгравированная на серебре, оттененная арабесками хрустальных нитей, с инкрустацией из белого перламутра. Его шерстинки впечатались в лед мириадами штрихов, прозрачность пустых полей растекалась из его глаз бесконечными пейзажами, заснеженными далями, где ветвилась легочная филигрань обнаженных серых деревьев. Ультрамариновые тени поднимались из тигриных радужек – краткие вспышки лазури, возникающие нежданно в блеске изумруда, – а на черной чистоте растаявшего геля каким представало стекло, нос вырисовывался с четкостью минерала.

Однако этот лик из заиндевевших трав словно бы трепетал. Диастолы и систолы агонизирующего солнца сообщали ему ритмичность дыхания. Расходящиеся от зрачка к периферии веточки загорались спорадически той быстрой радугой, что вспыхивает на кошачьей шерсти и зеркальных гранях. Но когда я приблизил к окну лицо, весь лик вдруг грозно затрещал, как раскаленное масло, и, мгновенно раздавшись, вырос величиной с небесный свод.

После недолгой сиесты я просыпаюсь исполненный невыразимого счастья, некого избытка, предвосхищающего, похоже, упадок духа. Что-то изменилось. Я не знаю что. Мед зимнего солнца и этот коричневый оттенок – очень твердый серый, бывающий иногда цветом тени – соседствуют в моей комнате в ритме жалюзи: препятствие-свет, препятствие-свет... Стены, мебель и даже потолок перечеркнуты этими мощными полосами. Внезапно я вижу, что они одевают и меня, они меня покрывают, отмечают меня, облекают мое тело, и я понимаю, откуда во мне это блаженство. Fearful symmetry [32]32
  Отрывок из стихотворения У. Блейка «Тигр»; буквально «ужасная симметрия» (англ.).


[Закрыть] ...

Была одна игра, которой Дени часто предавался, развивая в себе умение выходить из того состояния рассеянного оцепенения, что порой охватывало его чувства, а также усиливать сознание собственной подлинности в неповторимом аромате мгновения. Это давалось ему лишь ценой большого усилия, последовательными, но не прогрессирующими напластованиями, ибо каждый новый подъем частично лишь возмещал то, что обесценивалось в предыдущем, а каждый новый рывок – сравнимый с вибрирующим сотрясением гонга после удара – наталкивался на некую загадочную преграду, чтобы затем обратиться вспять.

Это овладение собственной жизнью было чревато как болью, так и опасностью, и все же он усердно им занимался, задерживая внимание на окружающем с единственной целью вернее убедиться в том, что он видит, живет, hic et nunc [33]33
  «Здесь и сейчас» (лат.)


[Закрыть], даже если время ему отмерено скупо. Он старался ухватить ускользавшую от него реальность, поместить понятие вещества в понятие времени – две химеры – и, в особенности, определить свое место по отношению ко вселенной. Он повторял это упражнение, повторял его вновь и вновь, упорный, как проникающий вглубь бурав, как волчок, вихрем крутящийся вокруг своей оси. Наивная и тщетная защита против желания уснуть и глубокой склонности к небытию, в нем живших.

9 августа 1788 года в Версаль прибыли посланцы Типу Саиба, Майсурского Султана, желавшего заручиться содействием Людовика XVI, чтобы оттеснить англичан со своей территории. Проведя ночь в Большом Трианоне, они были торжественно препровождены во дворец, где их принял король. Монархия вспыхнула закатным блеском во время празднеств, данных в их честь.

Среди присланных султаном подарков был исхудавший королевский тигр, сверкавший глазами в глубине слишком узкой клетки.

На вечернем фейерверке у Большого Канала королева предстала в алой бархатной накидке с отделкой из черной синели и в платье-полонез из кремового фая.

Три дня спустя тигра выставили на обозрение в овальном дворе. Зеваки хохотали и строили ему гримасы, будто обезьяне. Матье, весь в ледяной испарине, молча тянулся вверх на цыпочках, чтобы лучше его рассмотреть.

Я неравнодушен к проделкам законов перспективы. Сегодня утром вырезанный из картона человечек, играющий роль Рекламы в витрине торговца красками на улице Сент-Андре-дез-Ар, оказался, по всей очевидности, во власти кота, гигантского тигра. В мое поле зрения попадал сам человечек, ко мне лицом, потрясающий тюбиком какого-то очистителя – смехотворным, несмотря на колоссальный размер оружием, и спина тигра. Человек с глазами-шариками был одет в красно-синий костюм и нелепую шляпу. Он держал свой тюбик в вытянутой руке, и можно было предугадать, что механизм оружия не сработает и огнемет или смертоносный снаряд издаст лишь бурлескное верещание, точно пуская ветры, и брызнет в лучшем случае струйкой воды. Тигр сидя, разглядывал человечка. Он спокойно выжидал, едва заметно пошевеливая кончиком хвоста. Шкура его была светло-коричневой, или скорее, очень темно-бежевой, с легким серым оттенком, как высушенная летним зноем земля. Она была размечена тонкими, не слишком равномерными черными полосками: тут и там внезапно обрываясь, они так и оставались недорисованными. Животное широко расселось на заду и выглядело слегка разжиревшим. Время от времени по его хребту пробегал трепет, и я предполагал, что этот трепет, должно быть, сопровождается весьма красноречивой мимикой, поскольку человечек, как мне казалось, всякий раз вздрагивал.