Текст книги "Красный флаг над тюрьмой"

Автор книги: Г. Мордель

25

Миша нагрел чайник воды, вручил Тамаре, отправил ее в ванную. Слава богу, дома никого из соседей не было, никто не стоял над душой, девочка могла помыться не спеша.

Пока она мылась, Миша включил утюг, принялся за свои парадные брюки, прослужившие ему безотказно восемь лет. Гладильная доска не помещалась в комнате, пришлось поставить ее в проходной, под окном, выходившим во двор магазина. И теперь, стоя перед этим трехстворчатым, двухрамным окном, немытым с майских праздников, Миша думал о вещах далеких и небудничных.

"Кто знает, где найдешь, где потеряешь? Вот Фейга сослала в Сибирь отца и Шломо Либермана, думала – они погибнут, а на деле спасла их от немцев. Старый Перельман в Красноярске попал на автобазу, показал себя хорошим механиком, его уважали, приглашали на халтуры. Он там нашел вдову с сыном, женился, потом у них родился еще сын. После смерти Сталина Перельман с семьей приезжал в Крустпилс побродить по родным местам. И Шломо Либерман уцелел в Казахстане. Его увезли на Алтай, там он работал в МТС бухгалтером, вырастил внуков, после Сталина его реабилитировали, разрешили вернуться в Ригу. Теперь внук Либермана врач, внучка кончает консерваторию. А Изька погиб в плену у иорданцев в 1948… Я был воспитанником ребе Нахмана, в день моей бар-мицвы читал в синагоге Обращение Иеремии к народу, а потом пошел в комсомольцы, думал, что это и есть моя правда.

И когда правду вынули из меня, когда большевики сделали меня неверующим в Маркса-Ленина, что оставалось бы мне, если б не мое еврейство? Я отрекался от него, я уходил в мировые проблемы пролетариата, намеревался бороться с Девятиглавой гидрой империализма, за счастье всех трудящихся, а оказалось, что нет строя более враждебного для трудящегося человека, чем строй в СССР, потому что он отрицает главные права, действительно завоеванные в кровавой борьбе – право забастовок и свободы слова. И был бы я опустошенный и подавленный и спрашивал бы я себя: "На что уйдут теперь мои прозревшие годы?", как спрашивают себя тысячи старых большевиков, стоящих над пропастью истины, открывшейся им после долгих десятилетий сталинизма, хрущевщины и сусловщины. Ради чего я принес горе себе и другим, отказывался от личной жизни, отказывал в ней другим, копался в чужой любви, судил друзей, молился на портреты Маркса—Ленина? Ради того, чтобы в конце концов узреть, что 200 миллионов советских граждан живут впроголодь, за каменной стеной лжи и насилия, чтобы какая-то тысяча высших чиновников Кремля, секретари обкомов и их чада жили, как не жил Николай Второй, объедаясь и опиваясь буквально и в переносном смысле?"

Слава богу, я родился евреем и в том оказалось мое спасение, потому что мы действительно избранный народ: после двух с половиной тысяч лет возродить государство, сумев не растерять за эти тысячелетия ни язык, ни предания?! И то, что казалось мне узким, слишком кастовым – мое еврейство – это на деле обернулось великим и широким, на всю жизнь делом, потому что возрожденное государство еще должно доказать силой свое право на существование, потому что против него ополчилась вторая в мире держава – СССР и сто миллионов арабов и потому что в самом этом государстве еще много надо пахать и строить и переустроить…

И все-таки трудно и больно уезжать из страны, ведь я родился в Латвии, рос тут, учился, дочь моя родилась здесь. Для меня не было разницы между культурой еврейской и латышской или русской, я говорю на всех трех языках и думаю на них… И если бы не большевизм, может быть, я послал бы дочь в Израиль, а сам остался бы доживать век у янтарного моря. Но они сделали так, что выезд в Израиль – это, как ножом отрезать: навечно, навсегда, и раз так, надо уезжать, потому что при всем моем уважении к латышам и русским, а я знаю много очень достойных латышей и русских, при всем том, каждый народ должен жить на своей земле, иначе он не народ, а секта, которая сама себе строит духовное гетто.

– Ну, как моя шея?

– Ммм… он оглядел дочь. Хваткая девица. В свои 13 лет она знала в три раза больше, чем ее отец в 20. Он бы не мог держать в себе столько противоречий, не выплеснув наружу.

– Шея была отмыта чисто, уши тоже.

– Маникюр?

Она показала ногти.

– Одеваться!

– Слушаюсь!

(Господи, тон у меня с нею! Разве я так мог разговаривать с моей тетей?)

Тамара прочертила пальцем на пыльном стекле какую-то загогулину:

– Ну и грязища!

– Да уж наросло.

– Не вздумай только мыть! Их очередь.

– Знаю.

– Ну свиньи! Как наша очередь, так мы вкалываем по-честному, а эти только и думают, как бы кого обжулить.

– А кто у них может мыть окно? Бабка? Пошли ее на стремянку, свалится и убьется. Или Гаврюха с его оперированным животом?

– А нам какое дело? У них есть молодые.

– Молодые каждую неделю за всю семью моют полы.

– Пускай Стефу наймут, так итак она у них объедки доедает. Вчера опять звали: "Стефанидочка, миленькая, вот тут супчик остался с морковочкой, хотите?"

– Не становись наушницей! – сказал Миша. – Какое тебе дело, кто у кого ест? Мы родились в Европе, мы интеллигенты, в этом разница. Мы уезжаем, в частности, и потому, чтобы не жить мещанской жизнью. Когда человека надолго запирают в одиночку, он теряет рассудок. В Баварии были деревни, по девять месяцев отрезанные от мира снегом в горах, там население болело кретинизмом. А здесь целый народ уже 50 лет держат в тесноте коммунальной кухни. Не становись по собственному почину кумушкой из-под замочной скважины.

– Стой! – сказала Тамара. – Кто-то звонит.

Он прислушался, звонили к Голову, в соседнюю квартиру.

– Их никого дома нет, это к нам! – сказала Тамара и побежала отпирать.

26

Она была права, звонил, ошибясь дверью, Георгий Константинович.

– Георгий Константинович! Вам же тяжело подниматься по нашей лестнице!

– Э, полноте, в мои лета все тяжело. Если с этим считаться, надо лечь на диван и принять большую дозу веронала. А я хочу еще пожить.

– Мне надо очень долго жить, чтоб видеть их в гробу, и я приду, паршивый жид, хоть гвоздь в тот гроб вобью!

– Тамара!!!

– А что? – сказала Тамара. – Хорошие стихи. Мне Альберт рассказал. С нашего класса.

– Она меня изведет! Ей-богу, я ее когда-нибудь выпорю!

Георгий Константинович улыбнулся:

– Будем надеяться, что уже не здесь. Я тоже знаю стихи:

 
Мы улетали из тюрьмы,
стояли стражники у трапа
и рылись в наших жалких тряпках,
чтоб тайн не увозили мы.
Ах, эти тайны блудной девы,
секрет мордовских лагерей…
Любой уехавший еврей —
строка презрения и гнева.
Майор дрожал, как пьяный вор,
искал записки, списки, ленты.
А мы – живые документы,
скрепленный Богом приговор.
 

Тамара забила в ладоши.

– Спасибо! – сказал гость. – Я еще нравлюсь публике. Но может ли публика на минутку оставить нас наедине с папой?

Подумать только, Тамара с охотой даже закивала. Никаких обид, пошла и тихонько закрыла за собою двери.

– Если бы я имел много денег и много детей, я бы просил вас заняться их воспитанием! У меня к ней педагогики не хватает, – признался Миша.

– Это придет с внуками. С моими сыновьями я тоже был никудышный ментор. После дневных забот о хлебе и масле не остается сил на педагогику.

– Она растет в одной комнате с родителями! – сказал Миша. – Она слышит чересчур многое.

– Все устроится. Приедете в Израиль, будут у вас две или три комнаты. Девочка пойдет в школу в спокойной обстановке, ее характер смягчится.

– Поеду… Мне еще до отъезда – 10000!

Георгий Константинович порылся в боковом кармане, положил на стол пачку рублей.

– Мы тут с Руфочкой продали немного книг, конечно, это – не 10000, но с мира по нитке… Здесь 450.

– 450?!

Миша закрылся ладонями:

– Вы будете продавать свои книги, чтобы я уехал? Дорогие книги: Скира, "Маестри дель колоре?"

– Ну и что? Книги покупают, чтобы они скрашивали жизнь, а когда надо – продают.

– Не могу. У меня нет никаких гарантий, что я вам смогу вернуть долг.

– Тоже ничего. Мне уже 65, я пенсионер. Руфочка получает свою пенсию. Костя работает.

– Мне стыдно! – сказал Миша. – Когда я подавал документы, должен был думать о том, что с меня могут запросить выкуп за дипломы. Это висело в воздухе. Они должны как-то остановить отъезд, хотя бы интеллигенции. А я начал войну против Кремля с пустым карманом.

– Выкуп не имеет ничего общего с желанием остановить отъезд. Наша интеллигентская беда, что мы считаем их более дураками, чем они есть. О нет, они умны, очень умны, умны настолько, что водят за нос целый свет. Я не верю в их чувствительность к общественному мнению Запада. Я знаю, говорят, будто они выпускают евреев потому, что хотят выглядеть получше в глазах Запада. Но вот вам Солженицын. Писатель с мировым именем. С 1968 года мир требует, чтобы его перестали травить в СССР. Сейчас 1972, а Солженицын так и не смог поехать в Швецию за Нобелевской премией. Возьмите Синявского или генерала Григоренко. Общественность Запада давно и упорно требует их освобождения. А они, как были, так и остались узниками концлагерей. Или Сильва Залмансон. Уже несколько международных организаций просят, чтобы ее выпустили. А Ленька слушает, да ест… Коммунисты склоняются только перед силой, только перед материальной силой. Пока они не нуждались в трубах из ФРГ, ни один немец не получил разрешения вернуться в Германию. Пока им не нужен был канадский хлеб, ни один канадский журналист не мог выехать за пределы Москвы. И пока евреи Америки и Англии не наложили руку на торговлю с СССР, Москва и не думала выпускать евреев. То, что еще при Хрущеве выпустили пару сот стариков или больных, это точно была подачка общественному мнению Запада после Венгрии. Теперь они норовят заполучить золото в обмен на евреев. В России голод, за все лето не было дождей. Горели торфяные болота вокруг Москвы и Рязани, потом во Владимирской области. Украина высохла. Алтай. Нужен хлеб. Нужно золото.

– Они выпускают уже с 1970 года.

– А почему? Опять-таки из-за материальных причин. Из-за грубой прозы. Вы же знаете, как неспокойно у нас на национальном фронте. Мы были с Руфочкой в прошлом году в Мордовии. Кто когда слышал о мордовском национализме? Теперь наши знакомые – интеллигентные люди – говорили нам: "Мы оккупированы! Боже мой, мы погибаем от русификации!" Я спрашивал узбеков и туркмен: "Почему вы не довольны русскими? До революции у вас ведь не было ни собственных врачей, ни артистов, ни заводов, ни Академии наук". И знаете, что они мне ответили: "Если бы наша республика была самостоятельной, мы бы за свой хлопок и свое золото получили от Америки в сто раз больше помощи, чем от Москвы, и никто не запрещал бы нашу веру, нашу культуру, наши обычаи!" А в Литве? Это же было только нынешним летом. Мой коллега как раз был в Каунасе, видел, как студенты Политехнического института разнесли магазин политической литературы, как били милиционеров и кричали: "Свободу Литве!" А ведь и в Литве до русских не было таких заводов, Академии наук, стольких врачей и артистов. Не-ет, не хлебом единым сыт человек. Ему нужна свобода, в том числе национальная. И тут мы, евреи, – дрожжи, поднимающие тесто всеобщего недовольства. У нас у всех родня за рубежом, мы читаем письма, рассказы о жизни по ту сторону расходятся кругами по воде… Мы, самые угнетенные из угнетенных наций в этой тюрьме народов, больше других ощущаем русификацию, ассимиляцию и т. д. У всех национальностей Союза хоть видимость имеется развития: у латышей, литовцев, эстонцев, туркмен есть газеты, есть театры, есть песни. У нас нет ничего. Мы видим так называемую ленинскую национальную политику во всем ее истинном, обнаженном виде. В ее абсолюте, отрицающем национальное вообще. И мы заставили другие национальности СССР взглянуть пристально на то, что выдается за культуру, национальную по форме, социалистическую по содержанию.

И что же? Оказывается, все латышские песни прославляют мудрую партию, все танцы рассказывают о прелестях колхозной жизни, книги превозносят присоединение к СССР… Наши правители при всей их невежественности помнят историю. Рим развалили иностранные рабы, Австро-Венгрия распалась из-за восстаний словаков, чехов, венгров и т. д. И СССР развалится. Так что высылка евреев, называйте это эмиграцией, если хотите, – один из путей сбросить лишнее давление. Меньше евреев, уже легче. Притом еще и капитал можно нажить – золото, и капитал политический: вот де, как Москва слушается общественного мнения Запада! Значит, не совсем пропащая страна. С ней еще и торговать можно, и мирный договор заключать.

– Не знаю, – сказал Миша, – очевидно, вы правы. Я тоже говорю себе, что если бы они были глупы, все давно развалилось бы. Но если это так, то становится страшно. Они могут дожить до момента, когда нажмут на красную кнопку ядерной войны.

– Не будем пессимистами! – Георгий Константинович поднялся. – Будем надеяться на зрелость Запада. И на Китай.

27

– Что он хотел?

– Он принес деньги.

– Так мы уедем?

– У тебя совесть есть? Человек продал свои книги по искусству, он копил их годами, может быть недоедал, отрывал от себя, он стоял не меньше трех часов, чтобы сдать книги в антиквариат, ты же видела, какие там бывают очереди, и принес деньги нам, а ты спрашиваешь только одно: что он сделал для нас.

– Откуда я знаю? Может быть, он нам должен?

– Ничего не должен. Мы ему должны. Неизмеримо много.

– А кто они нам?

– В том-то и дело, что никто. Тетя Руфа, жена Георгия Константиновича, была подругой моей покойной сестры.

– Почему мы к ним не ходим?

– А как мы можем ходить к людям, если мы не можем привести людей к себе?

Они вышли из дому, под снег с дождем, пошли до станции Ошкалны, но электричка опаздывала, и они спрятались внутри, в зале для пассажиров, пропахшем табаком и пылью.

Там было людно, вносили и выносили чемоданы, узлы, кричали дети на руках у матерей, пьяные отцы прилипали к скамьям, и в который раз Миша с тревогой и сожалением подумал, что в Советском Союзе, сколько ему приходилось видеть все больше и больше пьют, очевидно, с ведома властей, иначе магазинам не давали бы столько водки для "плана" и не было бы премиальных за водку в ресторанах и буфетах. А народ на глазах вырождается: когда бываешь в толпе, особенно на вокзалах, бросается в глаза обилие низкорослых, с низкими лбами, с тупым выражением лица, с кривыми ногами, скверными зубами. И чем младше возраст, тем больше среди них таких неразвитых… Уже и в официальном, для учителей, бюллетене министерства просвещения Союза говорится, что 14% школьников – дебилы, 36% – дети распавшихся семей, где отцы либо в тюрьме за преступления, совершенные по пьянке, либо в психлечебницах на почве того же алкоголизма. И с внезапной острой любовью к народу, русскому народу, чью широту души и доброту Миша познал в годы войны и голода, подумал он, что власти намеренно спаивают русских не потому, что нечем задурить головы или набить желудки, и водка заменяет пищу – духовную и столовую, а потому, что власти боятся просвещения, и только водка способна отупить мозги, удерживая их в вековой темноте.

Много было на вокзале "плюшевой России": изъезженных работою колхозных баб, Псковских и Львовских, и Смоленских, и мужиков с кепчонками с пуговкой, в кирзовых сапогах, наехавших в Ригу за "маровскими" кофточками, за обыкновенными, скверными перчатками, за тем же портфельчиком для школьников, и за носками, которых в "глубинке" не достать. А латыши косились на "Россию", и можно было понять их чувства: у них свежи были в памяти времена, когда в магазинах хватало всего, за исключением очередей, и думали латыши теперь, что из-за этих орд мешочников нет в Латвии ни одежды, ни колбасы, ни селедки, и не могли латыши любить русских, как правило, нищих и, как правило, уверенных, что их – советская жизнь – и есть самая лучшая на свете.

А русские толпились в магазинах, брали, все, что попадется, и удивлялись, отчего продавцы латыши не хотят отвечать по-русски на вопросы и вообще не хотят обслуживать русских.

И снова, в который раз, спрашивал себя Миша, что сделали большевики с Россией, с великой и обильной, которая славилась льном и хлебом и могла бы прокормить в десять раз столько населения?

Миша сел на скамейку, около него две женщины, не стесняясь, вели разговор:

– Боже ты мой! В Израиль! Что она там делать будет?

– А что тут, то и там. Пойдет на завод ткачихой.

– К хозяину?!

– А беса ли ей, кто платит? У хозяина хоть бастовать можно!

– Так там же одни евреи!

– Ну и что? Евреи – народ умный. Вот, Нюрка, прожила со своим Изей шесть лет, ни разу не выпил, не ударил. Ты к ним будь человеком, они к тебе.

– Ни-и, я бы ни за что. Чужая страна, язык какой-то справа-налево.

– Ну тебя. Я бы из-за одних тряпок махнула. Я Нюрке говорю: ты мне хоть перчатки пришли, я тебе лен пошлю.

– А те по телевизору, которые плакали, детей протягивали? Врут?

– Что у нас мало всяких? Послали с заданием, не так еще заплачешь.

Дальше, на той же скамье сидел майор авиации, читал "Известия". Миша видел этот номер, там через всю страницу тянулся заголовок: "Зверства израильских агрессоров". Ниже помещалась статья собственного корреспондента "Известий" в Бейруте – Сейфуль-Мулюкова. Он ездил в деревни, куда заходили израильские танки. Три жителя были убиты, шесть домов разрушено снарядами. И оставалось читателю неясным, как это израильские танки врываются в Ливан, а Ливан не объявляет Израилю немедленной войны? Как это так: палестинские патриоты мужественно сражались против ворвавшихся израильских танков, а ливанская армия не думала даже давать отпор агрессору?!

Майор читал свою статью, женщины вели свой разговор, плюшевые бабы перебирали купленное добро, увязывая туже узлы, дети впрок наедались апельсинами и колбасой. И это тоже была привычная Россия – Советский Союз, вторая в мире по могуществу держава. И тут же, почти рядом с майором, два еврея кричали наперебой в трубку телефона-автомата:

– Таможенный досмотр завтра!

– Нет, нет, билеты самолетом не дадут; только беременным или больным!

– Скажи Якову, чтобы дал шоферу пять рублей, а то проспит!

И это тоже было привычным и будничным, а ведь должно было смущать, сводить с ума.

Миша вспомнил, как на той неделе ходил он на улицу Юглас 16, смотреть, как упаковывается и проходит таможенный досмотр Дорик Яфе. Раньше, кажется до середины июля 1972, в Риге, как и в других городах СССР, евреи, уезжающие в Израиль, сами укладывали свои вещи на дому. Начиналось с того, что уезжающие искали "пакеров", пакеры приходили по субботам или в воскресенье – в нерабочие дни, пилили доски, сбивали ящики. Нужно было достать эти доски, бегать по складам, платить "хабар", потом искать машину, чтобы привезти доски, втащить их домой, на пятый или какой этаж. Пакеры пилили доски, сбивали ящики, соседи снизу и сбоков стонали… Уезжающая семья бегала по людям, собирала шпагат, ящики из-под вина, оберточную бумагу, но главная трагедия была – вата. Вата появлялась в аптеках раз в три месяца и ее давали по 200 граммов на человека. Люди платили впятеро за вату, покупали (ясное дело, по блату) вату "пальтовую"… Потом ящики с вещами, с книгами, мебелью, посудой надо было вынести во двор, поставить на машину. Если квартира находилась высоко, звали кран, платили 50 рублей за вынос ящика, а ящики не шли в окна. Пакеры разрезали раму, вынимали окно, крановщик подцеплял ящик тросом, вытаскивал в окно, ставил на машину. Машина ехала на станцию "Рига-товарная", там надо было заплатить грузчикам, чтобы они сняли ящики с машины, втащили на склад. На складе ящики взвешивали, и если оказывалось, что ящик тянет больше 500 кг, эмигрант платил за "перевес"… Являлись таможенники, ящики вскрывали, вещи выкладывали на пол, пересматривались. Потом евреи платили за "обратную упаковку"…

Наживались на этом все, кому не лень было заняться отгрузкой добра уезжающих. Слухи о сказочных взятках пакеров и иже с ними достигли ушей Совета Министров Латвии. И вышло распоряжение: безобразие прекратить, вещи везти незагруженными на площадку "Югла-16", там сперва подвергать таможенному досмотру, потом паковать и отправлять на станцию.

Хана давно требовала, чтобы Миша пошел, посмотрел, как и что на "этой Югле", а Миша все откладывал, потому что не верил, что и они когда-нибудь предстанут перед таможенниками, и не хотел бередить душу картинами чужих отъездов.

Но вот пришел Дорик и попросил "побыть рядом на Югле": жена его сидела в Москве, выпрашивала в Голландском посольстве хоть 500 рублей на дорогу – в долг, а теща болела.

Дорик был дальним родственником Ханы, таким дальним, что оба они не знали каким, но иногда Комраты останавливались на улице потрепаться с Яфе о погоде, о свадьбах и разводах. Весть что Дорик собрался в Израиль, удивила Мишу. Он считал, что парень хорошо устроен, кажется, главным инженером на каком-то заводе, член партии, а она – жена Дорика – была в свое время пионервожатой, о ней писала московская "Пионерская правда".