Текст книги "Красный флаг над тюрьмой"

Автор книги: Г. Мордель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

28

…Миша ожидал, что его попросту не впустят на территорию, где происходит досмотр и упаковка багажа уезжающих евреев, но территория оказалась открытой, как дом без хозяина: ворота стояли настежь, а в глубине двора виднелись вторые – тоже распахнутые ветром. Двор был покрыт смерзшимся за ночь снегом, но под ним угадывался мусор, неубираемый и разный; торчали из белого снега ржавые полосы железа, бугрились стружки.

Слева от главных ворот находился заросший кустарником сарай, справа – сарай побольше, кирпичный, с кованой дверью, а напротив ворот – еще строения, приземистые, вдавленные в грунт, с глухими окошечками, не то хранилища забытых лет, не то каторжные мастерские. На всех дверях висели тяжелые амбарные замки. Открыта была только дверь автобуса без колес и мотора, стоявшего на холмике посереди двора.

Из окна, заделанного жестью, торчали колени железной трубы. На скрипучем снегу приплясывало человек десять мужчин. Один напевал "Хава нагила… хава нагила… там-тарам"… остальные смеялись, хлопали руками по бокам – грелись. Возле главного сарая был помост, чтобы удобнее было сгружать с машин багаж. На помосте заснеженные стояли рыжее пианино "Рига", какими их делали при Хрущеве, стол, венские стулья, один на другом, как козлы в драке. А около помоста, в углу – между забором и стеной – трубой торчал ковер, и, привалясь к нему спиной, на мешке с книгами дремала тетка в шубе искусственного каракуля и валенках.

В дверях автобуса показалась пышная блондинка в пуховом русском платке и сообщила:

– Не горит! Надо поискать чего сухого…

Несколько мужчин прекратили пляску, отправились за угол искать топливо. Миша пошел за ними.

За углом кирпичного сарая они увидели штабеля досок, а впритык к сараю нечто вроде крытой веранды с полом, и на этой веранде циркулярную пилу и козлы, на которых стоял недоконченный ящик. Два латыша в стеганых ватниках и стеганых же ватных брюках точили топоры и ругали бригадира. Бригадир был тут же и отвечал на ругань проклятиями: речь шла о каком-то Янке, которого бригадир отпустил на день, а теперь работать некому.

– Вам чего?

– Сухую доску. Там в автобусе одна просит.

– Пошла она к… Что она мне – начальник? Тут начальников кругом не оберешься: Юрочка – начальник, таможенники – начальники, диспетчер с автобуса – тоже начальник. Все командуют, а мы шуруй. Мы тут на морозе ишачим, а что мы имеем? Три рубля за ящик? А там в тепле дерут, будьте здоровы! – выложил бригадир.

– Да уж дерут: – согласились плотники. – Там с вас сдерут!

– А пошли они все к… матери! – рассердился бригадир. – Не стану делать ящики, пускай попляшут! Пила у меня не работает. Сколько просил заменить ремень, не хотят – не надо. Шабаш! Кончай работу!

– Как это кончай? – засуетились евреи. – А как же мы уложимся?

– А мне что?

– Не-ет, мы должны сегодня! У нас билеты на поезд куплены! Виза кончается!

– …на вашу визу!

– Как так… ?! Да вы знаете, что билеты заказывают через "Интурист", а там очередь на три недели? А если визу продлить, так давай 5 рублей за сутки продления, а многие уже из нас сдали квартиры домоуправлениям, ночевать негде?!

– … я хотел!

– Ммм… – сказал один еврей в кожаной тужурке, видимо, шофер или механик, а значит, денежный человек. – Конечно, холодно у вас и пила дрянь, мы понимаем, но если надо? Все мы люди…

– Нет, я без десятки и разговаривать не хочу! – заявил бригадир.

– 10 рублей?

– На каждого!

Евреи сдвинули головы, сложили деньги. Бригадир взял 30 рублей, сунул в карман.

– А доски кто мне принесет? Что я, казенный?

Евреи пошли к штабелю, остановились. Бригадир подошел к доскам, закурил, сколупнул с досок наледь, пощупал, потрогал, ткнул ногой:

– Вот эти.

Доски были насквозь сырые, каждая весила килограммов 15.

– Господи! – сказал кто-то из несших. – Это сколько же весит ящик из таких дощечек! Мы же будем оплачивать воду! Грузить же можно только 500 кг!

– А чихать они хотели на твои заботы! Не могли сделать этот досмотр на 600 метров дальше, около железной дороги, так нет, тут тебя погрузят на авто, а "Рига—товарная" завернет весь багаж на переделку.

– Как это завернет!

– А очень просто. Весов тут на "Югле—16" нет, пакуют "на глазок", вчера моему брату один ящик нагрузили – 870 кг! Второй – 760. Ну, приехали мы на товарную, там на весы, а весовщица и говорит: "Не принимаю! Везите обратно!" А шофера деньги требуют за возку обратно, им за это казна не платит. Брат выложил 35 рублей, привезли сюда, а тут уже день кончается. Не принимают на перегрузку. Так и не приняли. Сегодня утром будут начинать.

– А мы?! Мы же назначены на сегодня утром, на 8.00!

– А взгляни на часы! Уже четверть девятого. И еще таможенники не пришли. Начнут в половине девятого, пропустят брата, его вещи уже внутри. Потом та женщина, что сидит на книгах. Она вчера на 14.00 была назначена, и вот сидит, даже вещи внутрь не впустили – некуда, там ящики моего брата на перегрузку стоят. Так что, считай, тебя начнут смотреть после обеда, часа в три.

Человек, которому высчитали, что его вещи просмотрят в три, испугался:

– У меня билеты на Москву на 18.40!

– Сдашь билеты. Еще пока тебя просмотрят, пока потом на товарную повезут, пока там квитанцию оформят… Еще можешь совсем не попасть на склад.

– Ладно, посмотрим! – утешил испуганного его товарищ. – Все равно деваться некуда.

Они перетаскали с кубометр досок, положили около пилы. Тут бригадир нашел сухую доску, расколол ее собственноручно, и евреи пошли с сухим топливом растапливать "буржуйку" в автобусе – греть диспетчера и греться самим.

Кто-то потом рассказал Мише, что никакая доска не нужна, есть у диспетчера сколько угодно колотых сухих, но это трюк такой, чтобы послать клиентов к бригадиру. Пока в СССР в ходу деньги, каждый хочет иметь их много…

Так или иначе, печку распалили, народ полез в автобус греться. Только дама у ковра осталась на морозе. Видимо, опасалась, чтоб кто-нибудь не украл ее добро, которое пришлось сторожить всю ночь.

В половине девятого явились упаковщики фирмы "Ригас экспрессис" во главе со знаменитым на весь уже Израиль бригадиром Юрой – атлетом, годным для мировой сборной по баскетболу, одетым во все нейлоновое, импортное.

Спустя минут пять во двор вошли два молодых человека; один болезненного вида с пшеничными усами, напоминавший лицом и согбенной спиной ссыльного народовольца, и второй – смуглый, нахальный, так и сверливший взглядом пухленькую диспетчершу и заодно уж старую еврейку возле ковра.

– Бригада! Бригада! – понеслось по людям. – Сегодня хорошая бригада, нет майора! Одни молодые.

Усатый побарабанил по железной двери палкой, двери открылись, и таможенники вошли в сарай. На миг стали видны вдоль мокрых стен высокие столы, обитые жестью, тусклые фонари в решетках под потолком и ящик, посередине помещения.

Потом дверь захлопнулась и долго никого в сарай не вызывали.

– Габерман!

Женщина у ковра вскочила, глотнула воздуху, помчалась в двери.

– А вещи?!

Женщина начала тащить ковер, ковер упал, из сарая вышли трое мужчин в брезентовых робах:

– 10 рублей.

Хозяйка кивнула, пакеры (официальные, из "Ригас экспрессис") втащили ее вещи за пять минут. Дверь скрипнула и затворилась.

– А я?!

Человек, о котором Миша уже знал, что его вещи вчера вернули на перепаковку, глупо стоял перед окованной железом дверью.

Его брат вскочил на помост, забил руками в дверь. Из щели выглянул таможенник:

– В чем дело?!

– Его очередь! Он с вечера ждет! Ящик на перепаковке!

– Отойдите! – сказал таможенник. – Здесь не бердичевский базар, – и дверь закрылась за его народовольческими усами.

Дорик приехал около девяти. К тому времени ничего нового на дворе не произошло, если не считать нашествия кошек, собравшихся на холмике возле автобуса. Кошки учуяли запах рыбы: диспетчер завтракала копченой салакой.

– Что тут происходит? – спросил Дорик бодрым, энергичным голосом человека, намеренного многое совершить за короткий день. На улице, по ту сторону ворот остановилась машина ГАЗ-51, два парня спрыгнули с кузова, пошли к Дорику:

– Сгружать, хозяин?

– Погодите сгружать! – сказал Миша. – Я тут ничего не понимаю, но еще не прошли люди со вчера.

– Как не прошли?

Открылась дверь сарая, где происходил досмотр, и женщина, прокараулившая всю ночь свой ковер, вытащила его на помост.

– Не пропустили! – слезы заливали ее голос. – Можно чтобы был не дороже 250 рублей…

Публика молча выслушала новость, каждый прикладывал, а в какую цену его собственный ковер?

Женщина вернулась в сарай, а Дорик спросил недоуменно:

– В рижской таможне висит список вещей, который можно вывозить, там сказано: "Два ковровых изделия на семью" и никакой цены!

Никто не отозвался.

– Они самоуправствуют! – настаивал Дорик.

– Ну и что? – спросил шофер. – Ты можешь им указать? Или забастовку устроишь?

Дорик скис. Пассивное отношение толпы к самоуправству таможенников, неожиданная задержка с досмотром, весь вид этого двора с тюремными сараями, подействовали угнетающе и он, как всякий советский человек, телом ощутил реальное свое бессилие в борьбе с неправдой, или лучше сказать, правдой неписаной, правдой не для всех, потому что в дополнение к тысячам запретительных законов существовали и действовали тысячи же инструкций, поправлявших законы, либо искажавшие их до прямой противоположности, и каждый взрослый гражданин СССР знал об этом и хоть бы раз да сталкивался с ними – с всесильными инструкциями, авторами которых были самые важные люди в Кремле.

– Погодите сгружать! – сказал Дорик. – Я выясню.

Он сел на ящик, закурил, нервно смотрел на кованую дверь, пока она открылась и та же несчастливая женщина вынесла и бросила на помост мясорубку и пружинную взбивалку для сливок:

– Нельзя по две!

И еще раз отворилась дверь и женщина выбросила – безразлично и тупо – книжку "Домашняя хозяйка" и утюг с треснувшей ручкой.

Шофер в кожаной куртке (или механик?) поднял книгу, заглянул на первую страницу ;

– Издание до 1946! – пояснил он. – До 1946 – вывозить нельзя.

– Черт! – выругался Дорик. – У меня наверно в книгах есть кое-что до 1946!

– А может и проскочит! – пожал плечами шофер. – Они дико не любят книг. Инструкция велит листать каждую, все страницы, чтоб не спрятали там деньги или тайны. А это – времени же надо, день угробишь! Так они иногда часть листают, а часть уже нет, что они – идиоты? Какие у нас деньги после дипломов?!

– Вы платили?

– 9000. А потом нашли, что жена в тысячу девятьсот затертом году посещала два курса Ленинградской консерватории, так добавили еще 1700!

– У них все есть! Все есть! – сказал парень в зеленом пальто. – Я в 1968 сделал аварию в Тюмени, нашли и высчитали 570 рублей!

– Как им не знать, если на каждого еврея у них есть "дело"? Мне один подполковник говорил: в КГБ сейчас 750.000 человек! При Сталине было 300.000.

– Ни черта они не знают! – сказал Дорик. – Ни дьявола. Меня два раза вызывали в КГБ, как это я надумал ехать в Израиль – у меня тесть полковник на секретных заводах. А я с первой женой семь лет как разведен. А у второй вообще нет родителей.

– Штоковский!

Народоволец стоял в дверях сарая, глотал свежий воздух. Внутри пахло мокрой стружкой, толем.

Народоволец был знаком Мише: он видел его несколько раз в университете, где таможенник изучал английский язык. О нем говорили, что он любит выпить и американский джаз.

К уезжающим он относился с нескрывемой злобой, временами смахивавшей на зависть.

Шофер и его брат поспешно пошли в сарай. Минут через пять шофер вынес, как выносят нашкодившую кошку за хвост, серебряную суповую ложку:

– Вчера пропустили, сегодня по новой ищут – и забодали!

Потом он вынес сварочный аппарат, со шлангами и резаками, пнул его ногой:

– Я говорил Абраше: в Израиле такая аппаратура, закачаешься! Нет, сами мы ищем себе приключения! Он, видите ли, к своему аппарату привык!

В одиннадцать из сарая вышла женщина, у которой не пропустили ковер, села на чужой стул, заплакала. Ей принесли воды, она махала руками и, размазывая слезы рассказывала:

Бригадир спрашивает: "Как писать будем? Ящик стоит 120, но можно записать будто 150, а вы дадите нам 170"… А что я могу сделать? Не дать? Они тебе так погрузят, ни одна тарелка не доедет. Дома в полиэтилен укладывали, стружками, бумагой перекладов а ли, а тут толи полоска и все тебе… Дала я ему 170 за каждый ящик, а сама вижу, таможенники все выбрасывают, все выбрасывают… ложки, не серебряные, простые, выбросили, говорят нельзя 12 ложек! Тарелки у меня болгарские, по 3,50, тоже говорят нельзя. Лекарства, мыло… все нельзя. Я говорю бригадиру: "Почему они все выбрасывают? Может, им тоже надо уплатить?" Он даже палец поднял: "Тсс!" А сам говорит, так тихо: "Сто рублей!"… Так они мне часть вещей вернули в ящик… Господи, кто сейчас евреев не обирает?

Она сидела на ящике посреди двора, вокруг нее толпились люди, которым еще предстояло пройти досмотр и дать себя обобрать, ей нечего было скрывать от них. А если бы даже и нашелся среди толпы агент КГБ, что он мог сделать с этой женщиной? Обвинить ее в клевете? Упечь в тюрьму? Поднялся бы новый скандал, еще одно имя облетело бы западную печать, и вместо решения еврейского вопроса, пришлось бы заниматься выведением новых пятен со своей коммунистической репутации.

Да и не думала эта обобранная женщина о КГБ и мировой политике; у нее выкинули ковер, купленный за кровные гроши, она, может, ночей не досыпала, пока достала его, пока дошла по блату до ковра… ей было наплевать на все высокие материи, потому что теперь надо было найти шофера, готового отвезти ковер в комиссионку, да еще умудриться продать его, а ведь ей завтра уже полагалось покинуть пределы СССР.

А в дверях автобуса стояла пышная блондинка – диспетчер фирмы "Ригас экспрессис" и сочувственно слушала. Может быть, она и не любила евреев, может быть, да и, наверняка, имела доход от того, что совершалось за кованой дверью сарая, но она была то, что называется, простая советская женщина, она знала цену копейке и цену вещам, особенно тем, что покупаются для новой жизни, – вещам хорошим и дефицитным, и ей по-женски, по-советски было жалко выброшенного ковра и вышвырнутых резаков и людей, погоревших на досмотре.

– 50 рублей на ящике! – взвесил Дорик. – Ого-го! За день, сколько они тут ящиков пакуют? Да-а… жирная лавочка!

Между тем, парни, томившиеся в "ГАЗе" с вещами Дорика, сошли на землю и рассматривали с нескрываемым удивлением происходящее.

– Это за что мясорубку выбросили?

– Лишняя. Ничего нельзя, что по два.

– Почему нельзя?

– А чтобы мы в Израиле советскими вещами не спекулировали!

– Вот те на! А стол за что? Тоже лишний?

– Не, полированный! Дорогой, значит. Мебели можно один комплект, если он у тебя стоял больше года, и еще один новый предмет. Если новых предметов два – нельзя. Выбирай, который оставить, второй выбросят.

– Как это год стоял?

– А так. Купил, скажем, спальный гарнитур: кровать, столики, шкаф. Неси, значит, справку, что соседи видели его у тебя год назад, или квитанцию из магазина.

– Ммм… Что у нас мебели мало?

Второй грузчик долго кружил вокруг стола, вынесенного из сарая, спросил:

– А кто хозяин?

– Я – хозяин, – сказал шофер, или механик, в кожаной куртке.

– Продаешь?

– Можно.

– Сколько?

– 28. Магазинная цена.

Грузчик полез в карман, отсчитал деньги:

– Благодарю. А то я год не мог складной стол захватить. Как приду в магазин, все нет и нет.

– Дела! – сказал другой грузчик. – Что у нас леса мало? Первое место в мире! Срамота какая, возить за рубеж барахло! Я бы только новое выпускал– Чтобы Европа видела, что и мы умеем.

– Тебя не спросили, – сказал его товарищ. – Так что будем делать, хозяин, сгружать или назад поедем?

– Обождем. Я заплачу за простой, – попросил Дорик. – Где 11000, там еще пару десятков.

– Это что же, так 11000?

– За дипломы. Кто с дипломом, плати за образование.

– 11000?!

– Есть и побольше, если кандидат наук, так все 17000.

– Мама родная! И ехать не захочешь!

– Так ведь для того и берут, чтоб не хотел!

Грузчики покрутили головами: много было во дворе евреев, видимо, никакая подать на дипломы не удерживала их, видать, знали они, зачем уезжали и почему платили такие деньги, лишь бы уехать.

А потом появился веселый человек, мохнатый, точно мишка: волосы росли у него в ушах, на шее, лезли из воротника рубашки, и руки его были плюшевые, все в курчавых завитушках; появился, увидел пианино на помосте, взял стул, пристроился и заиграл, насвистывая и напевая:

– Ах винер блут, винер блут…

Миша узнал его, это был тот самый человек, который в ОВИРе сумел своими шутками разрядить атмосферу, когда, казалось, вот-вот взорвется лейтенант и будет не улаживание виз, а 15 суток за хулиганство в милицейском учреждении.

– Живем! – сказал плюшевый. – Жизнь бьет ключом и все по голове, у кого она есть. Кто-нибудь видел мою тещу, или, как говорят в Америке: мать ее?

А его теща только что уехала с ковром и мясорубкой на попутной машине – продавать непропущенное, чтобы попытаться купить еще что-нибудь, что может проскочить в ручном багаже.

…Дорик прождал до вечера, а в пять часов, когда зажгли фонари на улицах, и двор "Юглас~16" потонул во мраке, вышли из сарая таможенники и бригадир пакеров с его людьми, заперли учреждение и скрылись до утра.

– Черт с ним! – сказал Дорик. – Сколько просишь, механик, за ночь простоя?

И механик, до того сонно мечтавший в кабине, проснулся и сказал:

– Сто.

И с грузчиками Дорик договорился на завтра. Как уже было сказано, где потеряно 11000, там еще двести рублей ничего не составляют. Все равно Яфе продали дачу в Саулкрасты, автомобиль родителей, которые не собирались уезжать, и всю свою мебель.

29

У Марика на новой его квартире со всей новой мебелью Миша чувствовал себя неуютно, как в гостинице, и все боялся не туда сесть и не за то взяться. На старой квартире, на тихой улице Эдуарда, у Марика были четыре комнаты с ванной и кухней, а в каждой комнате по печке. Марька ругался страшными словами каждый раз, когда надо было спуститься в подвал, набрать в мешок колотых дров и втащить его на четвертый этаж, а потом долго дуть в поддувало, разжигая мокрые щепки…

Он ругался матом, покупая дрова, клял свою жизнь, нанимая пильщиков, и все равно Миша не верил, что шурин затеял обмен квартиры из-за печек. Не из тех людей была Белла Танненбаум, чтобы менять четыре комнаты на три из-за отопления. Нет, не из тех была Беллочка, кто тратит свою пробивную силу на такие сделки. Истина состояла в том, что она хотела быть человеком, который "сам себе сделал квартиру": не унаследовал, не получил в подарок, а добыл в упорной битве с законом и конкурентами. Иначе Танненбаумы не стали бы продавать, переезжая, мебель и ковры – все, что осталось им от стариков.

Стояла теперь эта прочная, на века, мебель: высокий, точно крепость, с башенками буфет моренного дуба с зеркалом и мраморными полками, диваны с кожаными сиденьями и полками над спинками, дюжина тронных кресел с резными подлокотниками; стояла мебель где-то в Грузии, в доме, таком же старом, прочном и моренном от ветров и дождей, над горами и облаками; стояла, подпирая тяжкими своими створами солидный авторитет хозяев – людей, знающих цену деньгам и вещам. Спасибо им, любителям красивого, освободившим не одну квартиру в Риге от памятников старины, платившим сказочные деньги за покупку и перевозку вещей, сработанных немецкими мастерами в те времена, когда колбасу делали из мяса, кастрюли из красной меди, а мебель из дерева, и если была вещь моренного дуба, так насквозь, без всяких там фанеровок, размокающих от дождя и от квартирной сырости.

Мише было жаль той, старой мебели, купленной отцом Беллы еще перед его свадьбой в 1919 году, но еще больше он тосковал о печке, потому что даже в Риге, обильной мейсенскими, кубовыми печами, та печка отличалась красотой зеленых изразцов и бюргерского тяготения к патриархальной чинности.

Была она большая – от пола до потолка. Внизу помещалась золоченая решетка и камин, а посреди – на уровне лица – находился белый, фарфоровый горельеф: за столом большим, как футбольное поле, сидели распаренные молодцы в чулках и шляпах с перьями и пили пенившееся в кружках с крышками пиво. А на переднем плане, пышная (платье трещит от грудей и того, что спереди и сзади, в деревянных клумпах и белом чепце) хозяйка корчмы с ключами и кожаным кошельком на поясе.

Когда в квартиру провели тэцовскую горячую воду, печка стала ненужной. Многие в таких случаях выбрасывали свои печи на мусор, выигрывая метр площади, многие увозили на дачи и ставили печки там, совершенствуя фольклорный антураж. Миша видел дачи латышей – писателей, артистов, художников – им запрещалось культивировать национальные традиции в театрах и печати, они окружали себя предметами латышского быта на дому, особенно за городом. Дачи строили из бревен, купленных в старых усадьбах, которые мешали колхозам расширяться. Делали в бревенчатых дачах каменные – под корчму – стенки и очаги с вертелами, крыши крыли соломой…

Марькиной печке для такой дачи цены не было; он мог бы поставить ее у себя в Бирини на зависть соседям, но Марик удивил Европу – продал печку своему проректору. Даже Белла была поражена: парень убил двух зайцев разом. Проректор отвалил, не крякнув, 600 целковых, а кроме того, стал неразлучным другом дома. Миша полагал увидеть его красную лысину и теперь, но, войдя в квартиру шурина, убедился, что, кроме Вани, соседа снизу, все были тут евреи.

Квартира была, как все такие кооперативные квартиры в Кенгарагсе, с прихожей, из которой одним взглядом можно охватить все, что есть в парадной – первой – комнате.

Миша увидел тех, кого и ожидал увидеть, и про себя тяжело вздохнул. Он знал этих людей, как самого себя, и надоели ему они, как сам он надоел себе. Он знал, что каждый будет говорить и какими словами – благо они собирались то у того, то у другого, в течение многих лет, и каждый выступал в своем репертуаре. Если что и менялось, так площадь лысин и объемы талий.

В парадной комнате, как следовало ожидать, сидел Марик – на высоком стуле подле телевизора, нарядный, в новом сером костюме и белой нейлоновой рубашке при искристом галстуке, и беседовал с Арнольдом Викторовичем, своим коллегою по кафедре. Арнольд Викторович тоже был при полном параде: в синем костюме с цветастым галстуком и таким же цветастым платочком в кармашке. А слева от Марика ерзал на табуретке Ефим Петрович, по паспорту Хаим Пинхасович, один глаз у него смотрел в Киев, другой – в Москву, при этом Хаим Пинхасович, он же Ефим Петрович, шепелявил, что не вязалось с его работой лектора-антирелигиозцика.

Все трое были маленького роста, все – некогда курчавые, но теперь облысевшие и с брюшками.

У противоположной стены на диване, покрытом ковром, расположилась Роза Израилевна – Белкина тетя со стороны матери. Как всегда, в компаниях, тетя Роза вынула из коричневой, почти портфельной сумки, коробку "Примы", ножницы, спичечный коробок и янтарный мундштук, разрезала сигареты пополам, вставляла в мундштук, выкуривала, не роняя пепел, потом стряхивала золу в коробок и начинала вторую половинку "Примы"; и как всегда, когда они оказывались в одной компании, к тете Розе примостился Дулечка Нахомзон – поэт и бунтарь, без гроша и без курева, но в красном, грубой шерсти свитере до колен и вельветовых брюках, сроду не знавших утюга. Роза и Дулечка курили, а возле них терпеливо отмахивался от дыма Изидор Цаль – международный комментатор рыбацкого радио: нервный, щуплый, с усиками-черточкой, знавший 8 европейских языков и слывший среди знакомых человеком непрактичным и неделовым. И уже в самих дверях в спальню, устроился на пуфике другой газетчик – известный репортер Цаль Изидор – с круглым лицом и острым носом, всегда довольный жизнью и всегда готовый помочь друзьям, притом деньгами!

А возле книжной полки, стоя на ногах, вели беседу Марькин сосед Ваня и адвокат Вия Каган, женщина пышная, с виду мягкая, но очень себе на уме, одетая с завидным постоянством в голубое. Возле них торчал угрюмый, тяжелый чертами лица и фигурой муж Белкиной сестры – инженер Новиков. Имя его Миша так и не запомнил. По документам Новиков значился русским, но стоило посмотреть на его почтенный нос и послушать, как он картавит, чтобы тут же понять, что документы эти куплены, видимо, в войну, когда за хорошее кольцо можно было словчить и не такие бумаги.

Тамара побежала в детскую, Миша повесил пальто, вошел, сказал с порога Марику:

– Сто двадцать лет! Расти большим и умным!

Марик кивнул. У него был важный разговор с Арнольдом о розах, которые сажают весною и они цветут в первое лето. Арнольд сообщил, что у него такие розы уже посажены возле террасы, которую он собирается нынче обнести "шведской изгородью" из красного кирпича.

– Да, шведы умеют создавать уют! – сказал Марик.

– В Швеции очень чисто, никто нигде даже не бросает бумажки! – поспешно заявил Ефим Петрович.

– Что вы хотите! – Арнольд Викторович развел руками. – Германцы! Шведский язык – германской группы языков, та же культура!

– Идиш – наречие северогерманского! – заявил Ефим Петрович.

– С примесью иврит. Но болгарские евреи говорят на диалекте испанского. В Израиле на этом языке выходит газета и работает радио! – сообщил Марик.

Раздражение поднималось в Мише, как прилив в лунную ночь. Вот ведь, что удивительно, – думал он, – эти люди рассказьюают в общем-то известные вещи, зачастую снабжая их чудовищно безграмотными примечаниями, но делают это с таким видом, будто хлебом делятся в голодный год! И со злорадством, стыдным и сладким, он вообразил себе эту троицу через 15 лет: вот они, со вставными челюстями, розовые и умытые, как выставочные поросята, с выпятившимися животиками, сидят на террасе Марькиной дачи, окруженные розами и крыжовником, пьют чай и рассуждают о широком мире, как сверчки за печкой, полагающие, что они знакомы с тем, как шепчутся деревья, как скачут лошади и поет жаворонок.

– Господи! – сказал себе Миша. – Я никогда не понимал, как можно жить в этой стране с мыслью, что это навсегда. Как можно здесь устраивать быт, строить дачи, обставляться… Наверно, я мог бы получить квартиру, если бы дрался, если бы писал Косыгину или Хрущеву. Но я не хотел. Не хотел квартиру, не хотел машину, не хотел мебель. Мне было страшно думать, что я никогда не выберусь отсюда – из могилы. Я всегда воспринимал жизнь в СССР, как временную, проходящую, поэтому у нас и нет ничего с Ханой, а у этих людей есть. Ну и черт с ними. Клянусь тебе, господи, если бы я сегодня был знаменит, как Гилельс или профессор Браун из рижской консерватории, имел бы автомобиль, персональный оклад, звание, я был бы несчастным, потому что не мог бы никогда порвать с большевиками и выбраться в широкий мир…

Браун не дает своей дочери разрешение уехать в Израиль. Наши советские – социалистические, ленинские – законы требуют, чтобы родители высказывались письменно, с заверением нотариуса, о том, как они воспринимают желание детей уехать в капиталистическую страну. Неважно, взрослые ли это дети, есть ли у них своя семья. Важно, что родители могут не согласиться, что можно построить на пути эмигрантов еще одно "законное" препятствие. Браун не дает дочери разрешение, играет патриота, на лекциях он кричит латышским студентам: "Вы не учитесь, надеетесь пролезть на другой курс, точно израильские агрессоры на арабские земли"… Ну, дадут этому Герману Брауну звание профессора. Еще сто рублей к окладу. И будет он навечно замурованный сидеть в СССР, а любой парижский трубач из скверного оркестра идет и покупает билет в Бразилию и видит мир без разрешения КГБ и без партийной комиссии… Или я не понимаю психологию браунов? Может быть, это русский характер – любить своих господ? Стремиться к рабству? Ведь было же: когда царь отменил крепостное право, тысячи крестьян отказывались уйти на волю, оставались до конца дней при своих барах и служили им с таким сладострастным самоунижением, какого не могли добиться кнут и цепи! Может, этим и объясняется, что народные и заслуженные артисты, художники, актеры, инженеры проходят унизительную процедуру писания тысячи анкет, издевательства пограничников и таможенников, но потом по-рабски возвращаются в СССР служить господам, которые глушат радиовещание из-за рубежа, вскрывают письма советских граждан, заставляют людей копаться в личной жизни соседей, наушничать и доносить, при этом оплачивая труд рабочих и интеллигенции так низко, как не рискует ни один капиталист?

– Болгарские евреи относятся к сефардам! – сказал Ефим Петрович.

– Это – проблема! – согласился Марик. – Две трети населения Израиля – сефарды.

– Они очень хорошие солдаты! – сказал Ефим Петрович. – Как друзы.

– Друзы служат в пограничных частях! – сообщил Марик.

– Да-да, они прекрасные следопыты и каменщики! – подхватил Арнольд Викторович. – Между прочим, в Израиле сейчас строительный бум, хороший каменщик зарабатывает до 1600 лир в месяц!

– Ну, не 1600, а меньше! Но и это хорошо, потому что инженеры получают до 2000! – сказал Ефим Петрович. – Высокий жизненный уровень!

– Относительно! – Марик улыбался своей традиционной улыбкой сытого пообедавшего гурмана. – Квартирная плата в Израиле одна из высших в мире, подоходный налог равен 40% зарплаты…

– Да-да! – сказал Арнольд Викторович. – Хорошая спальня стоит больше 5 тысяч лир! У них же совершенно нет леса, все дерево привозное!

Удивительно, как они знали израильскую жизнь и с каким апломбом рассуждали о ней теоретики эмиграции, считавшие долгом еврейского патриотизма говорить об Израиле, где надо и не надо, но не помышлявшие рисковать положением и барахлом, чтобы уехать в страну своего народа.

– У них нет леса! – сказал Миша. – Они едят кузнечиков и спят в гамаках между пальмами. В Израиль надо везти "Юбилейные" гарнитуры, спички, железные кровати и по две люстры на каждого члена семьи. А еще не забыть сигареты – черную "Элиту", икру и водку. В случае чего, продашь за тысячу долларов бутылку. Впрочем, еще лучше везти туда самовары и собак. У них совершенно нет самоваров и овчарок.

Он не стал слушать, что ответит Марик, подошел к компании возле книжной полки, спросил:

– Как жизнь, Ваня? Я думал, ты уже уехал.

– Нет. Все проверяют, еще месяца два потянут с визами. Черт знает что, ну ехал бы по первому разу, так ведь я только 18 месяцев, как из Египта. Что у меня за это время дядька в Америку сбежал, или я на еврейке женился?

Вия Каган наставительно заметила:

– Каждое государство защищает свои интересы, как может.

– Не защита это, а идиотизм! – рассердился Ваня. – В нашей конторе один инженер восемь месяцев назад был в Венгрии. На той неделе приходит оттуда – мы там одну машину прокручиваем – телеграмма: "Не получается. Пришлите Назаренко". Ну, наши сейчас же в Главк, Главк – в министерство, те– куда надо: так и так, срочно нужна виза Назаренко, а то – миллион неустойки! Проходит день, три, ни шиша. Министр едет в КГБ, а ему говорят: "У вашего Назаренко жена жила на оккупированной территории". Министр аж закачался: "Да вы что? Вы ж в прошлый раз жену эту вдоль и поперек проверяли, да ей два года было от роду в оккупацию! Миллион же неустойки!" А они в ус не дуют. Так и не поехал. Будем платить, покуда его выпустят. А что он там в Венгрии, побежит служить капиталистам? Человек на фронте три года был, два раза ранен, в партии двадцать лет! Сами себе не доверяют! Ты мне скажи (он обернулся к Вие), ты мне скажи: Петров, который убежал из нашего посольства в Австралии, или тот дипломат, который вместе со своей секретаршей сбежал в Лондоне, что они были непроверенные? Да у них анкеты были, что слеза! А убежали. Кто хочет убежать, тот убежит, как его ни проверяй. Не в этом дело! Я тебе скажу, в чем дело. Сидят тысячи мальчиков, у каждого мундир, кабинет, бесплатное питание и дом отдыха, вот и надо своей конторе работу придумывать. А если это стоит государству миллионы, так плевать, им-то не мокро! Они о своей шкуре думают. Если не будет врагов народа, куда их всех подевать, кагебешников? Работать же придется!