Текст книги "Медитация. Двенадцать писем о самовоспитании"
Автор книги: Фридрих Риттельмайер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
С тех пор как в земном существе присутствует Христос, эти силы земли получили возможность насквозь проникнуться Христом, целиком подчиниться духу Христову. Образ этого события дан Откровением Иоанна в видении Христа (Откр., 1: 15). Сам Христос является здесь с ногами, как раскаленными в печи, – мощнейшая сила земли, раскаленная пламенем любви. Начальную ступень этого состояния и переживали упомянутые мистики. Современные люди также могут это испытать. Тогда приходит переживание очищения «от самого основания».
Иной поначалу сумеет лишь слушать такие рассуждения. Но с их помощью он, наверное, станет догадываться, что эти библейские образы не содержат ни одной случайной детали. Когда человек предается им, он не только испытывает религиозно–моральные преживания в сердце, но идет навстречу совершенно новому миру.
В первую же очередь всякий может расслышать в нашей истории голос Самого Христа: любить – значит омывать ноги, принимать человека в его земной данности, делом помогать ему – снизу! Ребячество – подражать Христу внешне, как поступал в свое время баварский король: в Чистый четверг он собирал в замке несколько стариков (до того основательно помытых) и лил воду им на ноги. Несколько лучше поступали иные средневековые общины, исполняя омовение ног как таинство. А лучше всего, чтобы в те мгновения, когда нам представляется возможность любить, в нашей душе всплывал этот образ, великое деяние самого Христа – омовение ног. Его божественный пример. Тогда мы придем к совершенно иным мыслям, нежели в том случае, когда желаем ощутить в сердце любовь как некое осчастливливающее чувство. Снизу, от почвы освящать человека служением – вот христианская любовь. Во многих монашеских орденах прошлого существовали упражнения для развития смирения. Но чудесное слово «смирение» сегодня порядком затерто. Мы должны обрести его вновь как царственное мужество смиренного служения.
Если в нас живет эта воля, надобно снова и снова оживлять ее и усиливать через этот образ
Христа, через пример, поданный в омовении ног. Затем, после того как рассмотрение деталей настроит нас на верный лад, надобно целиком и полностью отдаться рассмотрению главного: Христа, который в этой божественной воле к служению омывает ноги людям. Эту волю, это настроение, мы впитываем в себя, пока не преисполнимся ими совершенно – по возможности с такой силой, чтобы нам казалось, что отныне и навек в нас ничто другое больше жить не может.
Во время этого и во время следующих упражнений этой второй группы мы можем в конце концов ощутить свое «Я», обретенное при исполнении первой группы упражнений, чем‑то вроде чаши Грааля, которая наполняется сверху благороднейшим содержанием – самой кровью жизни Христовой. Не то чтобы мы вступали в общества Грааля и играли мыслями по поводу Грааля. Нет, мы внутренне обретаем переживание Грааля – вот что главное. «Я», как перевернутая чаша, может быть закрыто сверху и наподобие крышки накрыть других, находящихся внизу. Тогда это будет кесарь. Великий или ничтожный – зависит от одаренности. «Я» может открываться вверх и щедро расплескиваться вниз – тогда это будет ученик Христов. Иоанн Креститель стоял у врат нового: «Я» ощущало себя пустым, одиноким и жаждало жизненного содержания, и тогда пришел Христос и сказал: «Я есмь». И теперь мы принимаем в себя сущностное содержание этого «Я есмь». Это и есть переживание Грааля.
Совершенно ясно, что здесь и речи нет о «мистических» чувствах – в теперешнем смысле слова; мы говорим об основополагающем воспитании человека, столь необходимом ныне человечеству.
Первое, на чем следует остановиться, это сама основа божественного настроя, приведшая Христа на землю. Ибо только с Христом стоит жить на этой земле. Вместе с Христом мы ежедневно по собственной воле возвращаемся на землю, хотя порой она совсем нам не нравится. Деяние Христа есть отражение высочайшей воли самого Отца, стоящего за каждым земным событием. Божественной необходимостью было то, что Отец мира однажды позволил возникнуть миру, в котором мог выразить свою божественную волю и умение, помочь всей глубиною своей любви так, как это произошло на земле.
Но тот, кто хочет жить на земле, должен взять на себя ее судьбу. Так мы подходим к второй ступени внутреннего единения со Христом. Сначала мы направили свой взор на человека и пробудили в себе определенный мысленный настрой именно относительно человека. Ибо земля существует ради человека. Теперь же наш взгляд устремлен к миру, окружающему человека. Мы вступаем в земную историю. И слово, которое введет нас в этот мир, – мир (Friede). Как любовь вела и ведет нас к людям, так же и в мире нас облекает мир.
Однако христианский мир (согласие, лад) так же искажен, как и христианская «любовь», а значит, нуждается в очищении. То, как в нынешнем христианстве живут слова «любовь» и «мир», могло бы только оттолкнуть таких людей, как Ницше. Что есть истинный мир в духе Христовом, мы лучше всего можем постичь через образ бичевания. Это не средневековый монастырский «мир», уединяющийся от мира, но именно стояние в самом средоточии мирового зла. Не протестантский душевный мир, радеющий об искуплении собственных грехов, но восприятие судеб мира силою, даруемой свыше. А если смотреть шире на мировую историю, то за христианством виднеется и другое: и героическая бесчувственность стоиков, и сугубо духовное буддийское отсутствие желаний – все это далеко уступает образу героического христианства, живущего в бичевании.
При этом мы опять‑таки понимаем бичевание как суммарный образ того, что происходило с Христом всегда и повсюду. Невыносимо страшно – вживе представить себе Христа у пыточного столба, святую божественность, до крови избиваемую солдатней. Иной и усомнится, пожалуй, в состоянии ли его «нервы» выдержать серьезную медитацию над этим образом. И все‑таки мы только вступаем в истинную судьбу божественного в мире, когда в нас оживает этот образ. Иначе с божественным не бывает. Кто не желает этого, тот исповедует в этом мире мелкие житейские радости, но не божественное. И наоборот, подлинно божественное сохраняется в мире именно потому, что дает человеку силы и мужество разделить с ним эту судьбу. Полезно вновь и вновь отчетливо представлять себе этот образ Христа. Ибо, как сказал Гёте, против многочисленных отречений, которые требуются от нас, лучше всего помогает единственное средство: «однажды навсегда отринуть сразу все». Так и после подобной медитации о Христе чувствуешь, что возвращаешься в жизнь много более сильным и мужественным. Знаешь, что тебе предстоит, вновь укрепляешься в своей решимости, и тогда сам удивляешься, как много доброго, оказывается, выпадает в этом мире нам на долю. Мы начинаем постигать новый смысл «избавления через Христа». Ныне думают – если вообще хоть сколько‑нибудь думают об этих словах, – об однократном событии смерти Христа на Голгофе. Но и от отдельных событий жизни Христовой постоянно приходит избавление. Кому вправду удалось исполнить медитацию «бичевание Христа», тот «избавляется» от всякого нытья, от всяких жизненных иллюзий, от всяких ложных надежд и желаний. Лишь теперь он замечает, что бессознательно носит все это в себе, и воспринимает свою жизнь совершенно иначе, отдавая себе отчет в том, что может жить и распоряжаться ею как помощник божественности в мире. Христос взял на себя наши страдания – это древнее воззрение приобретает новый смысл. От образа Христа действительно исходит сила, которая отводит от нас предстоящие страдания именно как страдания, а взамен дарует нам свои радости. Такое конкретное переживание «избавления» через Христа, какое мы показываем здесь на частном примере, гораздо важнее и ведет гораздо дальше, чем когда человек забивает себе голову древнецерковными учениями и «верит» в них, в том пресном смысле, который вкладывается сегодня в слово «верить» и не имеет почти ничего общего со смыслом библейским.
Но теперь целесообразно взглянуть на всю жизнь Христову в свете бичевания. Тот, кто после медитации бичевания прочтет в Евангелии от Иоанна прощальную беседу Христа, обнаружит, что всякое слово, вставленное учениками в Христовы откровения, звучит как удар бича. Не как укол шипа, но как удар бича. Тогда нужно прочесть выше в Иоанновом Евангелии, как иудеи – не следует при этом думать об иудеях как об этносе – воспринимают каждое слово и каждое дело Христа, и нам станет ясно, что Христос всю Свою жизнь стоял у пыточного столба и все, почти все исходившее от людей было бичеванием. Мы не замечаем этого лишь оттого, что Христос, например в прощальных беседах, сносит все это с таким величием, вновь и вновь обращая все во благо. Таким образом, читая прощальные наставления (Ин., 13—16) и особенно обращая внимание на «внутренний настрой» Христа к возражениям учеников, можно оживить и включить в образ бичевания этот внутренний настрой, это неприкосновенное величие святости. Только тогда мы постепенно поймем, что можно «удостоиться страстей Христовых». Ведь величайшее благо и спасение для человечества – отвечать на удары человеческой злобы этим возвышенным настроем, чистой принадлежностью Богу. Давние мистики говорили о «невозмутимости Божией». Однако пока «невозмутимость Божия» пребывает в монастыре и там укрепляется за счет «божественной жизни», она не достигает высоты Христовой. Она должна находиться среди самой страшной враждебности мира сего, должна быть активным «единением со становлением мира, которое возможно лишь через Христа», должна быть свободным приятием судьбы божественного в истории человечества. Человек должен чувствовать, что эта невозмутимость, этот лад как раз и отличает людей сильных и пылких. Оказывается, греки потому так высоко и ценили благоразумие, что давалось оно с большим трудом. Подобным же образом и христианский лад тем величественнее, что достигается в победе сильной воли над самою собой.
Все, что люди переняли у Христа, они сначала губили. Так, было сентиментальное сострадание Христу, тщеславно–эгоистическое и даже в лучшем случае совершенно лишенное величия. Была и рабская покорность всему во имя Христа и многое другое. От всего этого нас может освободить медитация бичевания, если мы совершим ее не только чувством, но и бодрственным, способным к выбору «Я». Мы не станем в подражание древним монахам надевать власяницу и заниматься самобичеванием. Но мы смотрим на Христа у мирового древа, по собственной Его свободной воле связанного и истерзанного людьми; Он не дает внешнего отпора мучениям, противопоставляя им лишь божественное величие. Мысленно мы помещаем себя в Его положение, по свободной воле принимаем на себя Его судьбу и даем обет в этом духе выстоять перед всем, что бы ни случилось.
В уже упомянутых лекциях об Иоанновом Евангелии Рудольф Штайнер говорит, что средневековые мистики, усердно предававшиеся созерцанию бичевания Христа, действительно чувствовали себя так, будто подверглись избиению. Подобные истории рассказывают и в наше время – большей частью это сновидения, наступавшие после рассмотрения бичевания. Здесь вновь имеет место процесс, который никоим образом не есть суггестия. Когда человек преисполняется Христом, когда возносится над узколичностной жизнью и любовно открывает для себя мир, тогда его тонкий, невидимый человек вправду разрывает оболочку, в которой до сих пор жил. То, что называется эфирным человеком – еще не сам Духочеловек, но уже нежный орган Духочеловека, – начинает участвовать в большой жизни. Первое, с чем человек тогда сталкивается, – это противодействия, идущие со всех сторон, враждебные силы, не желающие терпеть божественное. И это тем более ощутимо, что именно теперь он живет в ощущении, что хочет нести лишь добро, и в неосознанной убежденности, что другие люди, разумеется, должны признать великим и божественным все, что является таковым для него самого. Вот почему люди, которые от великой убежденности хотели помочь ближним, были вынуждены сперва бороться с обостренной чувствительностью, когда человечество отвечало на их помощь совсем иначе, чем они ожидали. Переживание, известное нам как «укол шипа», принимает вселенский размах. Эти ощущения могут возникать не только когда человек сознательно переживает чужую враждебность, но и когда он чувствует себя в мире просто учеником Христа. Они могут быть почти неосознанными – или в высшей степени осознанными. Они живут в высокой духовности, которую нетрудно отличить от повседневного сознания.
Так свободное и любовное участие в мире необходимо связано с бичеванием. Оно и есть знак того, что человек перерастает себя и вступает в жизнь более высокого порядка. Поэтому и Христос в Апокалипсисе явлен облеченным в подир, опоясанный по персям золотым поясом. Этот образ открывается нам как противообраз бичевания. Лишь тот, кому ведома упомянутая выше чувствительность, столь беззащитная в мире, способен, связав свою судьбу, свою волю, свое «Я» с Христом, побиваемым у мирового древа за Свое божественное служение, обрести уверенность, силу и покой, чтобы пережить то, что ему в том или ином виде все‑таки предстоит пережить. Очень важно, что мы учимся «миру Христову» от того Христа, которого мы видим у пыточного столба. В конце медитации, отпустив этот образ, можно вновь пить этот «мир» как благороднейший сок жизни из горнего мира. Так мы оградим себя от «мира» люциферическо–эгоистического. И сумеем заранее обрести «мир» в истинном смысле – как в отношении личных судеб, так и в отношении судьбы, которую мы, желая предстательствовать за божественное, принимаем на себя и в отношении мелких будничных переживаний, и в отношении последнего крушения нашего внешнего бытия.
В этих рассуждениях мы пытаемся очистить христианские свойства, точнее основные христианские настроения, с помощью Самого Христа. Мы видели, что христианская любовь – совсем не то, что обычно понимают под этим люди. То же относится и к христианскому миру. Теперь мы обратимся к христианской святости.
Как показывает Рудольф Штайнер, в средние века люди переживали терновый венец так, что в них пробуждалось воление: Я не склонюсь перед всеми издевательствами и насмешками мира! Я буду заступником святыни, которая мне доверена! Даже если останусь совершенно один, я не побоюсь постоять за самое святое, что у меня есть! Подлинная христианская святость индивидуальнее и активнее, чем полагают католики, когда они думают о «безгрешности»; она глубже и сокровеннее, чем представляется протестантам, когда они говорят о «выполнении долга». У каждого человека есть собственное высшее «Я», которому еще только предстоит низойти на землю. В этом высшем «Я» дремлют божественные откровения, которые это «Я» уже несет в себе, а над ним реют божественные откровения, которые оно еще может воспринять. С каждым человеческим «Я» в мир вступают особая божественная мысль, особая божественная миссия, особый божественный дар. Вот это и есть подлинная святость в духе Христовом – соблюдать верность высшему «Я» и жертвовать этим высшим «Я» ради земного развития. Не выдумывать себе какое‑то «призвание», но найти ту божественную миссию, которая нам дана как божественная мысль, заложенная в высшем «Я». Не навязываться людям, но приносить себя в дар человечеству. Ясно, что речь идет не об исполнении заповедей и не об избежании грехов. Эта новая святость задушевнее и приватнее, но также героичнее и наступательнее. Та святость, какую мы видим у Христа. Он не говорил о ней словами, но воплощал в дела. Для Него существовала одна–единственная заповедь: «Сын Человеческий должен». Ничего не делать от Себя, но выполнять миссию, «данную Отцом».
Здесь мы погружаемся в глубины, где святость и мудрость – одно. Ведь в нашем высшем «Я» не внешнее знание, но божественная мудрость. Мысль Божия, каковою нам должно быть, – правильно понятая, она и есть наша последняя мудрость. Жизненное деяние, в какое желает претвориться эта Божия мысль, – вот наша подлинная святость.
И вновь, чтобы избавиться от всякой гордыни, могущей возникнуть от сознания себя Божиим посланником, мы смотрим на Христа, как Он стоит в терновом венце. Мы видим не только ужасные истязания, но и возвышенные слова Божий, обращенные к нам.
«Терние и волчцы произрастит она тебе», – прозвучало некогда в пророчестве о земле. Терние – символ земли с ее страданием и борьбой. Но из горящего тернового куста, из этого поля земного, полного борьбы и страданий, Иегова явил себя человеку. И в акте увенчания терновым венцом Христос подбирает терн с земли и сплетает его в новый царский венец. Земная мудрость рождается из земного страдания. Познать – значит выстрадать. Этот венец – символ человеческой царственности.
В древности видели над головою мудрецов небесное сияние, своими лучами достигающее звезд. Отсюда возник в незапамятные времена царский венец. Но человек утерял этот венец. Новый венец он должен сплести себе сам из земных терниев. Земная боль должна стать мудростью. Каждая отдельная боль обретет свое избавление, только когда целиком превратится в мудрость.
Я буду твердо стоять за все то, что дано мне в мире как святыня! Я не стану ждать в награду за это ничего, кроме терниев, но из терниев я сделаю венец! Я претворю всякую земную боль в человеческо–божественную мудрость! Новая наша святость выбирает не сияние, но терновый венец. Мы запечатлеваем в своей душе образ Христа, каким Он там стоит, и наше «Я» уподобляется Ему. Так высочайшая верность Богу соединяется с величайшей ясностью касательно земли.
Ныне медитация тернового венца особенно благотворна, ибо наше время обнаруживает особую склонность к земле и в ней ищет знаний. Эта человеческая, земная мудрость – в терновом венце. Наше отношение к жизни не видит на земле одни только страдания и не стремится к небу – напротив, оно претворяет земные страдания в венец. Наше мировоззрение не ищет одной только небесной мудрости и не пренебрегает землею – напротив, наша воля направлена в мир, она ищет и собирает божественную мудрость в страданиях земли. Такое христианство прочно стоит между Востоком и Западом – Востоком, который взыскует мудрости, избегая терниев земли, и Западом, который переживает земные тернии, не извлекая из них мудрости. Здесь опять‑таки можно пить эту мудрость своим «Я» как некий напиток Грааля. Но при этом хорошо бы никогда в душе своей не терять из виду образ увенчанного тернием Христа.
В лекциях Рудольфа Штайнера рассказывается о том, что в средние века люди, переживая увенчание терновым венцом, действительно ощущали колющую боль в голове. Дело в том, что в древности откровения зодиака представлялись
человеку как обруч вокруг его головы, о чем свидетельствует такой головной убор, как митра. Ведь в персидской религии слово «mithras», от которого происходит название «митра», означает «опояска» и по сей день толкуется учеными как «свет зодиака». И вот, если человек испытывает головные боли, особенно посреди лба, но не только там, а также и в затылке, будто вот–вот треснет некий обруч, это может быть знак, что он вновь прорывается к божественной мудрости. Поэтому Христос в Апокалипсисе явлен уже не в терновом венце, но с солнечным сиянием вокруг головы. Как через ноги волевое существо человека может соединиться с силами – властителями земли, как через «среднего» человека жизнь его чувств соединяется с жизненным содержанием Солнечной системы, так и в голове его дух сочетается браком с мудростью, духовная родина которой в царстве неподвижных звезд.
«Се, Человек!» – говорит Пилат, выводя Христа в терновом венце на обозрение толпы. И в самом деле, у нас исчезают все сомнения в значительности этих слов, когда мы узнаём, что посвящаемый в персидские мистерии должен был пройти через бичевание, а затем получал царский плащ и скипетр, но также и колючий венец из аканфа. Здесь то же слово «аканф», что и в библейском повествовании. Терновый венец имел шип посереди лба – в напоминание о том, что земное «Я» здесь, на земле, должно завоевать мудрость, достижимую лишь через боль. Этому обряду посвящения, как и повсюду в мистериях, вероятно, предшествовали упражнения в самоотречении, вроде того, какое мы видим в омовении ног.
Существует даже прямая связь между этими мистериями и сценой в Иерусалиме. Ведь в римской армии культ Митры был едва ли не самой популярной религией. Услышав, что Христос – царь без царства, солдаты разыграли эту сцену, смешав в ней воспоминания о мистериях с издевательскими насмешками. Терновый венец говорит более чем ясно. Правда, в это время персидский праздник Сакеи уже порядком выродился и слился с шутовством римских сатурналий.
Слова Пилата «се, Человек!», вероятно, тоже были мистериальным глаголом, который действительно произносился в том случае, когда посвящение доводилось до конца. Пилат, вероятно, знал это и употребил эти слова в циничном смысле. Если так, то Пилатово изречение становится еще яснее. В нем не сострадание, но скрытое глумление над иудеями. Понятнее становится и почему именно в этот миг иудеи пришли в ярость и, согласно Иоаннову Евангелию, первый раз закричали: «Распни Его!» Видимо, они догадывались или что‑то знали о мистериальной подоплеке, без которой в тогдашние времена было немыслимо почти ничего, и, естественно, все это отвергали. По–новому и гораздо глубже можно теперь понять и упомянутые мистические переживания средневековых монахов, которые вслед за Христом как бы участвовали в страстях Господних. Они связаны со священными жизненными законами.
Перед нами, таким образом, открывается следующий путь развития. В древних мистериях, остатки которых дошли до нас в персидском празднике Сакеи [ср., напр.: Вундт «Психология народов» (Wundt, Vцlkerpsychologie, П. Teil, 3.Band, S. 707 ff.)], человека вели к посвящению по изначальной мудрости и сокровенному знанию о законах вселенной, но без Христа. И все же люди интуитивно прорывались к истинной человечности. В средние века Христа переживали в глубоком сочувствии, но не ведая о загадках вселенной. И все же, познавая, человек прорывался к этим тайнам. Здесь, в наших упражнениях, соединяются оба пути. Если упражнения будут выполняться не только эмоционально, в сочувствии Христу, но и в созерцании их мирового значения, тогда они возродятся ныне на более высокой жизненной ступени.
Опять‑таки Рудольф Штайнер четко указал на связь первой ступени страстного пути и обряда посвящения персидских мистерий. На основе его сообщений мы идем дальше. Кое‑что, возможно, потребует уточнения, дополнения, а то и исправления. Несомненно, однако, что в трех этих образах перед нами развитие к высшей человечности. Глядя на предмет наших рассуждений, можно даже сказать: до пришествия Христа собственно человеческие свойства в человеке еще совершенно отсутствовали. Или существовали, но, как в мистериях, лишь в качестве прообраза. Мир, в котором находится человек, тройствен. Человек живет среди своих собратьев по человечеству: для этого мира Христос дарует ему любовь. Он живет своей судьбой: для этого мира Христос дарует ему мир, лад. Он живет перед Богом: для этого мира Христос дарует ему святость. «Се, Человек!»
Не удивительно, если у иного читателя возникает ощущение, что от сплошных разговоров о медитации он уже не знает, что составляет ее предмет. Пусть он примет во внимание, что мы предлагаем здесь помощь на всю жизнь. Если читатель сначала задержится на упражнениях «Я», а все дальнейшее прочтет сперва просто как пособие для понимания Библии, это уже хорошо. Даже в таком случае дальнейшие рассуждения окажутся для него ценны, причем как раз с точки зрения медитаций «Я», о которых говорилось выше. Он увидит направление, в каком развивается целое, и поймет важность некоторых деталей для основной медитации, например способ, которым только что были изображены любовь и мир.
В заключение мы предложим, как лучше всего поступить, чтобы оптимальным образом включить в совокупную жизнь весь организм из двадцати одного упражнения. Для начала полезно так или иначе закрепить основные медитации любви и мира, далее, исходя из этого, перейти к медитациям «Я», попутно вновь и вновь перечитывая начинающиеся здесь упражнения по воспитанию чувств. Но читать надо не все залпом, как журнал, а задерживаясь на каждом образе и испытывая его воздействие. Таким способом можно научиться и лучше читать Библию. Но просто ли перечитывая и медитируя вновь и вновь или, если это под силу, памятуя о предшествующих медитациях и включая в них интенсивное медитирование об этих образах, – в любом случае полезно живо ощущать не только серьезность, но всечеловечностъ этих образов. Ведь, «следуя Христу», мы вырастаем в истинного человека. Этот человек должен быть готов принять на себя страдания. Иначе он не станет человеком на земле. Хотя главное здесь не страдания. Важнее глубоко проникнуться представлением, сколь великолепен замысел Божий о человеке, ибо человек этот несет в себе царственную любовь к всему, что ниже его, и небесный мир и лад – к всему, что вокруг него, и божественную святость – к всему, что над ним. Трем этим качествам должно очиститься так, как это возможно посредством образа Христа.
По любви человек решает сойти на землю. С миром ходит он по земле. С мудростью, рожденной из святости, возвращается он с земли к небесам. Се, Человек!
