Текст книги "Александр Скрябин"

Автор книги: Фридрих Горенштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Да, он мне с сожалением о том говорил, – сказала Морозова.

– Он мне враг, – сказал Скрябин, – но вы, дорогая моя, сделайте все, чтобы не было грязных сплетен… вы сделаете это, да? Если бы это касалось меня, я бы не боялся… Но ради Татьяны Федоровны…

– Я сделаю все, что от меня зависит, – сказала Морозова.

– Вера вершит чудеса твердости и благоразумия, – сказал Скрябин. – Она сделает все, как я захочу.

Весь номер отеля был в цветах, цветы лежали на стульях, на столе, на рояле, а пол был уставлен цветочными корзинами. Скрябин во фраке, до предела воспаленный и светящийся от счастья, ходил по номеру и, всплескивая руками, говорил:

– Как дивно… Ах, как дивно… Париж покорен… Париж у ног… Ужин, блеск, поздравления русского посла… Меня любят, мной гордятся… Еще в среду я был в Vesenaz, а в воскресенье Париж, мы уже вместе… Со свиданием тебя, Танюка… Со скорым, безумным, радостным свиданием…

Татьяна Федоровна в белом платье, с белым цветком в темных волосах сидела в кресле совершенно усталая от своего счастья.

– Я знаю, – сказала она, – сейчас лучшие наши минуты, они никогда не повторятся, и оттого мне немного грустно.

Скрябин сел и взял ее руку в свои.

– Начинается новая эпоха, – сказал он, – эпоха Татьяны Шлетцер. – И я ознаменую ее новым порывом… Движением к высшей грандиозности, к вершине, к экстазу… Так и назову – „Поэма экстаза“… Все, что было у меня до этого – детский лепет… „Поэма экстаза“ должна кончаться морем радости, света и восторга, который затопит весь мир и остановит время. – Он снова вскочил и зашагал по комнате. – Я уже давно, я уже в тысячный раз обдумываю план моего нового сочинения… Каждый раз мне кажется, что канва готова, вселенная объяснена с точки зрения свободного творчества, что я могу, наконец, стать богом играющим и свободно созидающим. А завтра, наверное, еще сомнения, еще вопросы! До сих пор все только схемы и схемы! Но иначе нельзя! Для того громадного здания, которое я хочу воздвигнуть, нужна совершенная гармония частей и прочный фундамент. Пока в моем мышлении не придет все в полную ясность, я не могу лететь. Но время это приближается, я чувствую. Милые мои крылышки, расправляйтесь!.. – Он поднял голову и раскинул руки, как бы раскрыл объятия. – Вы понесете меня с безумной быстротой! Вы дадите мне утолить сжигающую жажду жизни! О, как я хочу праздника! Я весь – желание, я – бесконечное! И праздник будет! Мы задохнемся, мы сгорим, а с нами сгорит вселенная в нашем блаженстве. Крылышки мои, будьте, вы мне нужны! – Он замолк, как бы задохнувшись от восторга, а потом, повернувшись к Татьяне Федоровне, крикнул: – Пойдем, Таня… На улицы пойдем, на площади…

– Но уже поздно, – сказала Татьяна Федоровна, – ты устал, Саша…

– Я устал от тишины, – сказал Скрябин, – я хочу многолюдья… Пойдем в кафе, в ресторан… Я хочу там ухаживать за тобой…

Поздней ночью Скрябин и Татьяна Федоровна, усталые, шли по несколько уже притихшим парижским улицам.

– Дорогое мое, хорошее, – говорил Скрябин, – ты жалуешься, что не можешь найти новых слов любви и ласки, а я вот нахожу… Как тебя, я еще никого не ласкал.

Они вошли в отель, здесь консьержка подала Скрябину телеграмму.

– Конечно, из Швейцарии, – сказала Татьяна Федоровна, когда они вошли в номер и Скрябин распечатал телеграмму, – что же от тебя хотят и чего требуют?

Скрябин ответил не сразу, он сильно побледнел.

– Риммочка умерла от заворота кишок, – сказал он мертвым, каким-то потусторонним голосом, – я сейчас должен взять билет в Швейцарию…

– Это неправда! – крикнула Татьяна Федоровна. – Ты убедишься… Она идет на все, чтобы тебя вернуть.

– Ты не знаешь Веру, – негромко, но настолько твердо сказал Скрябин, что Татьяна Федоровна моментально замолкла, – Вера мужественная честная женщина… Если б это было неправда, она б никогда… Это мне наказание… Я чувствую себя негодяем…

Маленькая процессия шла за катафалком, на котором стоял детский гробик. Скрябин рыдал так горько, не стесняясь окружающих, что Вера Ивановна в черном траурном платье, казалось, выполняет скорей долг мужа, поддерживающего безутешную мать. Вошли на зеленое швейцарское кладбище. Гробик поставили у могилы. Было какое-то мгновенье, когда казалось – Скрябин хочет ринуться следом за своей любимицей. Лицо его почернело, он был неузнаваем.

Скрябин сидел в верхней полупустой комнате, опустив руки на колени. Перед ним на столике лежал чистый лист почтовой бумаги. Он сочинял ответ на лежащее здесь же распечатанное письмо Татьяны Федоровны:

„Твое письмо меня бесконечно огорчило, – слышал он свой голос, – есть много причин, по которым я должен остаться еще три дня в Везна. Во-первых, в воскресенье Риммочке девятый день и потому в церкви будет отслужена панихида, на которой Вера умоляла меня быть, так как ей слишком тяжело после разлуки со мной, может быть, навсегда пережить такой печальный день одной. К тому же нужно помочь перевезти детей. Во время похорон Риммочки дети жили в Аньере, откуда их надо перевезти обратно в Везна. Насчет Веры не беспокойся, она человек сильный и большей мой друг. Она все понимает…“

Вечером Скрябин говорил Вере Ивановне:

– Мой дружочек, дорогая Вушенька… Я спокоен за тебя, ибо знаю тебя… Главное, занимайся, занимайся, не теряй ни минуты. Ты даже не представляешь, какие будут результаты.

– Я решила в августе ехать в Москву, – сказала Вера Ивановна. – Я уже написала письмо Сафонову с просьбой похлопотать мне место в консерватории.

– Ты правильно поступила, – сказал Скрябин, – уверен, все удастся… Я со своей стороны напишу, хоть с Сафоновым и в разрыве… Татьяна Федоровна передает тебе свои глубокие соболезнования…

– Очень мило, – сказала Вера Ивановна.

– Я возьму с собой немного фортепьянной бумаги, – сказал Скрябин, – если мне не хватит, вышли еще тетради две… Чтоб не более как на три франка… Хочу приняться за фортепианные вещи… Деток целуй от меня каждый день… Пока не уехала в Россию, ходи каждый день на кладбище и крести от меня Рушенькину могилку…

– Я хотела бы иногда видеться с тобой, Саша, – сказала Вера Ивановна.

– И чудесно, – сказал Скрябин, – мы будем встречаться… Ты приедешь к нам в Париж… Таня будет рада… Да и с Россией я порывать не намерен и буду там скорее, чем ты можешь предположить… Главное, Вуша, не бояться жизни… Ее радостей и печалей… Будь благоразумна, моя хорошая… – И, взяв лицо Веры Ивановны обеими руками, он по-братски поцеловал бывшую жену свою в голову.

Часть 2

«Я жить хочу. В этом желании, в этом хотении все, прошедшее и будущее. Этими словами, этим хотением решена судьба вселенной» (Скрябин. Записи).

По парижской улице шли Скрябин и Морозова.

– То, чему надлежало случиться давно, – говорил Скрябин, – случилось теперь. Вы, конечно, порадуетесь за Веру и за меня. Я надеюсь, что наша жизнь войдет, наконец, в должную колею. Каждый из нас устроит себе существование, более гармонирующее с его склонностями. Расстались мы друзьями и находимся в переписке.

– Но на бедную Верочку обрушилось сразу все, – сказала Морозова, – ваш разрыв, смерть Риммочки.

– Нет, как раз наоборот, – сказал Скрябин, – девочку потерять было ужасно, но это несчастье отвлекло немного внимание Веры от другого… Я тоже за последнее время очень устал и нервы мои расстроились… А тут является в Париж Сафонов, начинает вести интриги против Татьяны Федоровны…

– Сафонов вас любит, – сказала Морозова, – он дорожит вашим творчеством.

– Если б он любил меня и дорожил мною, – горячо сказал Скрябин, – то он понял бы, что наконец со мной мой друг Татьяна Федоровна… Она так глубоко понимает, что нужно для моего творчества, с такой нежностью и самоотверженностью ухаживает за мной, создавая атмосферу, в которой я могу свободно дышать…

– Так ли это, Александр Николаевич? – сказала Морозова.

– Так, именно так. Я бесконечно сожалею, что вы не узнали ближе друг друга, это привело бы к взаимному уважению и глубокой симпатии… Работаю сейчас много и хорошо. Задумал нечто грандиозное… Но это пока будущее… Итог… Мистерия… Огромное сочинение… А пока делаю поэму для оркестра… Поэма экстаза… Она гораздо больше, чем Третья симфония подготовит к восприятию духа Мистерии… – Несколько прохожих остановились, посмотрели вслед. Скрябин заметил, поморщился.

– Не люблю парижан, – сказал он, – обыватели, чуть не в их духе, пальцами указывают.

– Это, очевидно, оттого, что вы не в шляпе, – улыбнулась Морозова.

– Париж мне надоел, – сказал Скрябин, – нужна тишина… Мы едем в Италию, в Вальяско… Очаровательная природа… Кстати, милая Маргарита Кирилловна, не будете ли вы так любезны избавить меня от хлопот по переводу и сопряженных с ними расходов. Передайте Вере при свидании шестьсот рублей, мне же переведите остальные четыреста.

Комнатка была маленькая, примитивно меблированная, с огромной неуклюжей кроватью, с лубочным изображением какого-то святого на стене. Правда, из окна открывался чудесный вид на залив, однако сейчас был дождь, и залив скрыт в тумане.

– Обожаю солнце, – говорил Скрябин, – в дождливые дни я, Танюка, как-то увядаю… Тоска… И от Веры ничего… Она там с детьми, а газеты полны ужасов… Не знаю, доехала ли Маргарита Кирилловна.

– Ты беспокоишься о всех, – сказала Татьяна Федоровна, – а Маргарита Кирилловна не беспокоится о том, что гениальный русский композитор живет в тесных комнатках у самой линии железной дороги, так что весь дом сотрясается, о том, что мы с трудом взяли из кафе напрокат разбитое пианино.

– Но ведь в России беспорядки, – сказал Скрябин, – связь с Россией прервана…

– Морозова лишила тебя материальной поддержки гораздо ранее нынешних событий, – сказала Татьяна Федоровна, – это интриги Веры Ивановны и тех, кто вокруг нее.

– Танюка, нельзя быть такой сердитой, – сказал Скрябин.

– Милый Саша, – сказала Татьяна Федоровна, – ты очень скоро убедишься сам.

– Тасичек, – сказал Скрябин, подходя и обнимая Татьяну Федоровну, – не надо нытья… Ведь я бодрюсь, моя милая, стараюсь думать, что все будет хорошо… А если нет, ты все-таки не разлюбишь? Ангел мой, какую ты мне силу даешь… Ведь мне, в сущности, все равно… Успешка-то я хочу только для денежек, чтоб мой Тасинька сыт и пьян был!.. Кстати, одна моя бывшая ученица по Московской консерватории здесь… Приглашает нас в гости… Муж у нее, оказывается, социал-демократ… Вот уж не думал… Познакомимся там с известным марксистом Плехановым… Очень любопытно…

За столом, с по-российски кипящим самоваром и грудой баранок сидели рядом Плеханов и Скрябин. И Роза Марковна Плеханова, и Татьяна Федоровна, и хозяева – Ольга и Владимир Кобылянские – смотрели с интересом на встречу этих двух столь разных и в то же время столь близких людей.

– Кровь революции и зло царизма, – горячо говорил Скрябин, – только теперь я понял, чем навеяна моя музыка Поэмы экстаза… – Он подошел к роялю и сыграл кусок. – Это героизм, это идеалы, за которые сейчас борется русский народ… Дорогой Георгий Валентинович, эпиграфом Поэмы я решил взять "Вставай, подымайся, рабочий народ!". Как это дивно…

– Я не играю ни на каком инструменте, – сказал Плеханов, – но музыку люблю… Особенно боевое, сильное, могучее в музыке… Ваша музыка, Александр Николаевич, близка сонатам Бетховена, Берлиозу, Вагнеру…

– Ну, это уже пройдено, – сказал Скрябин, словно бы обиженный, что его сравнивают с Бетховеном, – искусство – это движение… У Бетховена и, особенно, у Берлиоза учиться ныне не приходится… В них нет идеи мессианства.

На лице Плеханова явилось неудовольствие.

– Всякое творчество, как и всякая деятельность человека, должно стремиться к объективной истине, – сказал он.

– Объективной истины нет, – вскричал Скрябин, – истина всегда субъективна… Истина нами творится… Истина творится творческой личностью, и она тем независимей, чем личность выше.

– От чего независимей? – спросил Плеханов. – От общества, от природы?

– Не только от общества, но и от мира, – сказал Скрябин, – весь мир в нас… Ведь мы сотворили Солнце и Солнечную систему и постоянно продолжаем их творить… Когда мы перестанем их творить, их не станет.

– Александр Николаевич, – сказал Плеханов, – как это ни печально для вас, не природа живет в вас, а вы, подобно всем позвоночным и даже беспозвоночным, живете в природе… Таковы факты…

– Да, факты опасный и не легко побеждаемый враг, – сказал Скрябин. – Это любимый афоризм Блаватской… Великой мессианской женщины-пророчицы.

– Вот как, – сказал Плеханов, и его глаза остро полемически блеснули, – вот вы отрицаете истину… Но почему у вас, в вашем творении мира так много понаделано разных, маленьких, плохеньких истин, вроде истеричного учения Блаватской… Почему отрицание истины у вас сочетается с предельным легковерием? Почему истины Блаватской вы объявляете своими, ведь они же не вами рождены.

– Жорж, – сказала Роза Марковна, – давайте пить чай.

– Я почти всему научился из своего творчества, – через него я проверяю все… И землю, и небо.

– Нет, милый Александр Николаевич, – сказал Плеханов, – напрасно вы обращаетесь к небу… Против вашего идеалистического индивидуализма не растет никакого зелья на небе… Печальный плод земной жизни, он исчезнет, лишь когда взаимные земные отношения не будут выражаться принципом: человек человеку волк…

– Но мне всегда была отвратительна эксплуатация человека человеком, – сказал Скрябин. – Она противна моему миропониманию… Это нечто уродливое, негармоничное… Первая моя симфония имела эпиграфом "Придите, все народы мира…" Я за социализм… Но за социализм мессианский… История человечества есть история гениев… Историю творят гении.

– История творит гениев, – сказал Плеханов, – гении – это люди, возвысившиеся до полного понимания хода исторического процесса, говоря словами Коммунистического манифеста…

Была солнечная погода, спокойное, ясное море, зеленые горы… Это был юг Италии в расцвете своем, декабрь мягкий и ласковый. Скрябин, Плеханов, Татьяна Федоровна и Роза Марковна совершали очередную совместную прогулку.

– Посмотрите на эти горы, – говорил Скрябин, – это не просто горы, это выражение чего-то материального и неровного внутри нас. Вот уничтожьте эту неровность внутри себя, и гор не станет. Погода тоже есть результат внутреннего состояния человека.

– Какого же именно человека, – спросила Роза Марковна, – ведь нас много… Я, Жорж, вы, Татьяна Федоровна…

– Это все равно, – сказал Скрябин, – потому что мы единая многогранная личность. И знаете, я пробовал как-то вызвать погоду своим внутренним усилием… И у меня выходило… Вот вы смеетесь…

– Ну, тогда спасибо вам, Александр Николаевич.

– За что? – спросил Скрябин.

– Вы сегодня такую прекрасную погоду нам отпустили… Солнце, голубое море…

– В Париже Александр Николаевич пробовал вызвать грозу и это ему удалось несколько раз, – сказала Татьяна Федоровна.

– Это трудно, но возможно, – подтвердил Скрябин, – вообще, мы не знаем многих своих возможностей. Это дремлющие силы и их надо вызвать к жизни.

Как раз в этот момент ступили на мост, переброшенный через высохший, усеянный крупными камнями поток.

– Мы создаем мир нашим творческим духом, – сказал Скрябин, – своей волей… Я вот сейчас могу броситься с этого моста и не упасть головой на камни, а повиснуть в воздухе, благодаря этой силе воли.

– Прыгайте, – сказал Плеханов.

– Что?

– Прыгайте, Александр Николаевич.

– Но ведь я говорю о тех, кто овладел своей волей, – сказал Скрябин, правда, несколько растерявшись, – я все еще только на пути к этому.

– Не дай вам Бог дойти до конца, – улыбаясь, сказал Плеханов, – вы знаете, Фихте даже свою жену воспринимал как творение собственного сознания… Как нечто воображаемое.

– Вот этого, Саша, тебе иногда уже удается достигнуть, – смеясь, сказала Татьяна Федоровна.

Они сидели на стеклянной веранде ресторана с видом на море. Скрябин говорил.

– Будущий век будет веком машин, электричества, материальных интересов, и это совпадет с торжеством социализма… Я целиком с этим согласен… Но разве это конечная цель? Это только переход. Конечная же цель – слияние всех в единый радостный порыв… Дематериализация… Ваша беда в том, что вы скрываете конечную цель.

– Но в диалектике нет конечной цели… Самой последней… История – это процесс.

– Это потому, что вы материалисты, – сказал Скрябин. – Что такое материя?.. Разве мы не знаем, что такое камень? Но марксизм меня привлекает как новое миросозерцание… Я считаю, что каждый мыслящий современный человек, каких бы взглядов он ни придерживался, должен проникнуть в него до конца… Я читаю Маркса и у меня к вам, Георгий Валентинович, масса вопросов… Правда, Маркс слишком полемист… И все вы, марксисты, слишком полемисты… Написанные не в полемической форме ваши произведения выиграли бы, дали бы больше читателю… Полемический азарт должен отвлечь неглубокого читателя от скуки…

– Однако мы с вами говорили, что жизнь есть борьба, – сказала Роза Марковна. – Как же без полемики…

– Да, борьба, – сказал Скрябин. – Знаете, я хочу дать концерт в пользу российского освободительного движения… В пользу политических эмигрантов… Пусть это будет моим вкладом в борьбу.

Зал Женевской консерватории был до отказа набит непривычной для него публикой. Было здесь много молодых лиц, студенческих тужурок. В артистической взволнованный Скрябин говорил Розе Марковне:

– Я, кажется, сегодня провалюсь… Болит правая рука… Я ведь, знаете, инвалид… Да и вообще… Как сборы? Я знаю, сборы гораздо хуже, чем вы надеялись.

– Да, сборы не очень хороши, – сказала Роза Марковна, – но это несущественно… Оставшиеся невыкупленные билеты мы распространили бесплатно среди неимущих эмигрантов.

– Что ж, – сказал Скрябин, – я ведь не иностранная знаменитость. Не какой-нибудь Иоганн Тальберг… Меня не знают, особенно соотечественники. Но это неважно. А будет время, милая Роза Марковна, когда каждый, чтоб услышать одну паузу из моих творений, будет скакать с одного полюса на другой.

…Вальсы, этюды, нежно, по-скрябински лились в притихший зал. Ноктюрн для левой руки вызвал бурные аплодисменты…

Скрябин в легком пальто, но, по своему обыкновению, без шляпы, шел по крутой улочке Лозанны. Это опять была Швейцария и все здесь было не по-итальянски широко, размашисто, а чинно-упорядоченно, так что человек, который время от времени останавливался и усмехался сам себе, заставлял прохожих оглядываться на него. Войдя во двор и осторожно, на цыпочках поднявшись на второй этаж, он начал крадучись приближаться к Татьяне Федоровне, сидевшей к нему спиной. Наконец, с веселым криком, перепрыгнув через стул, он бросился к ней.

– Вот и поймал, – хохоча говорил он, – не смей, животное, чертов свин, читать мои рукописи, а иначе лучше бы тебе не родиться! В припадке ревности ты еще примешь рукопись за любовное письмо и уничтожишь.

– Саша, – сказала Татьяна Федоровна, – от Веры письмо… Она отказывает в разводе. – И Татьяна Федоровна протянула письмо.

Скрябин взял и сел прямо в пальто, читая.

– Вот что, – сказал он. – Я напишу Морозовой, она на Веру подействует… Я попрошу, чтоб она объяснила Вере: для нее и для детей лучше иметь развод… Объясню, что это удовлетворит и самолюбие Веры, для нас же развод необходим… Ах, как утомила меня эта житейская суета… Про тебя же, бедная моя Танюка, и говорить не приходится.

– Саша, – сказала Татьяна Федоровна, – Морозова с Верой заодно… Она ведь фактически отказала тебе в материальной поддержке.

– Ничего, – сказал Скрябин, – скоро я должен получить Глинковскую премию… Не менее тысячи рублей…

– Которые уйдут на уплату долгов, – нервно сказала Татьяна Федоровна, – мы задолжали лавке, акушерке, доктору и прочее… Даже твоему отцу мы задолжали пятьсот франков… А ведь надо заплатить за квартиру до конца года… Без малого еще двести франков.

– Но я был уверен, – растерянно сказал Скрябин, – Вера мой друг. Друг самоотверженный и бескорыстный.

– Не знаю, может ли отказ в разводе служить доказательством самоотверженности и бескорыстия, – сказала Татьяна Федоровна, – ну, меня она ненавидит… Ненавидит давно, с того момента, как впервые увидела. Но в какое положение она ставит тебя перед всеми этими людишками, с которыми ты должен считаться… Вот, например, никто до сих пор не отдает нам визитов, в то время как приняли нас вначале любезно… Значит, дошли сплетни… Нас вместе не приглашают ни в одну русскую семью… Я здесь на правах твоей любовницы, а ты на правах человека развратного… Да, да, Саша, это так.

– Я все равно сделаю то, что задумал, – встав с кресла и расхаживая по комнате в пальто, говорил Скрябин, – и никакие дрязги или мелкие неприятности не помешают мне осуществить свой замысел. Жаль только тратить силы и время на борьбу с ничтожными… Но ничего, ничего, образуется… Кстати, ты меня огорошила, Танюка, и я забыл тебе сказать, что папа на днях приезжает к нам специально, чтоб с тобой познакомиться.

Отец и сын сидели в небольшом кафе. Александр Николаевич говорил:

– О Вере я уже давно не беспокоюсь, так как из ее последних писем, да и из всего ее поведения я убедился в неспособности ее питать глубокое чувство к кому бы то ни было.

– Ну, а глубоко ли твое чувство к своей жене, – говорил Николай Александрович, – ведь Вера тебе жена.

– Мне жена Татьяна Федоровна, – сказал Александр Николаевич. – Вера сама знает, кто есть Татьяна Федоровна… Она сама не раз говорила, что мы с Татьяной Федоровной подходящая пара. Меж тем, ныне Вера выказала по отношению к Татьяне Федоровне большую бессердечность и даже не спросила, осталась ли Таня жива после рождения девочки… Таня же, когда умерла Риммочка, написала письмо, полное горечи и сочувствия…

– Но каково ныне Вере с детьми одной, – сказал Николай Александрович, – неужели ты не чувствуешь себя по отношению к ней непорядочным человеком?

– Я повторяю, – сердито сказал Александр Николаевич, – мне нечего тревожиться о Вере. У нее и без меня масса сочувствующих и утешающих… Меня беспокоит Таня… Слишком много она перенесла. Пора и ей отдохнуть, а мне позаботиться о ней. А мстить Татьяне Федоровне Вере не за что… Вся вина Тани только в том, что она любит меня, как Вера и думать не могла любить…

– Эта женщина, Саша, дает тебе дурные советы, – сказал отец, – вероятно, ты по ее милости оказался в дурной компании врагов отечества… Ты, сын русского дипломата, русский дворянин… Я разговаривал с твоими доброжелателями.

– Не знаю, с какими доброжелателями ты разговаривал, – сказал Скрябин, – вероятно, ты ошибся, это были завистники, у меня их достаточно.

– Ты слишком долго живешь вне отечества, – сказал Николай Александрович. – Ты должен вернуться в Россию… Но только без этой женщины… Я готов помочь тебе материально.

Александр Николаевич встал:

– Да, я вернусь в Россию, – сказал он, – когда меня позовут… Я знаю, скоро меня позовут… Конечно, я вернусь не один… Но ты, мой отец, мало того, что не уважаешь высокую личность Татьяны Федоровны, намекая на нее как на моего врага, дающего мне дурные советы… Ты восстанавливаешь свою семью против меня, вместо того, чтобы научить ее почитать в моем лице русское искусство… – Он повернулся и пошел из кафе, оставив своего отца в задумчивости сидящим за кружкой пива.

Подошел гарсон, начал убирать посуду.

– Свершилось, – радостно говорил Скрябин, размахивая перед Татьяной Федоровной телеграммой.

– я знал, что явятся с поклоном и скажут – приди и володей… Меня приглашает для переговоров Кусевицкий… Это известный дирижер, известный контрабасист и известный совладелец фирмы по торговле чаем… Каково сочетание… Миллионер… Это деньги, Тася, это работа над Мистерией… Мы оба приглашены… Супруги Скрябины… Впервые мы приглашены в русский семейный дом…

В роскошных апартаментах дорогого отеля, среди золоченой мебели, мягко ступая, ходили лакеи, подавая дорогие кушанья. Чета Кусевицких – Сергей Александрович и Наталья Константиновна – сверкали бриллиантами, Татьяна Федоровна, сидя на атласном сидении и жуя омара, явно упивалась своим нынешним положением. Скрябин говорил:

– Я отброшу все, я буду работать только над Мистерией… Этой Мистерией мировое бытие окончится, но в этом нет ужаса, а праздник, исходящий из принципа Единства мира…

– Это, наверное, очень большое произведение, – сказал Кусевицкий, слушавший автора с некоторой уравновешенной торжественностью, – этим произведением весьма приятно будет подирижировать, а затем издать… Ну, и сколько вам надо, как принято выражаться в литературных сферах – "фикс" в виде ежегодной суммы?

– Для осуществления общемировой Мистерии мне понадобится пять лет, – сказал Скрябин.

– Что ж, – улыбнулся Кусевицкий, – раз вы, дорогой Александр Николаевич, замышляете такие козни против буржуазного благополучия человечества, я буду вам платить в год пять тысяч рублей… В своем издательстве и в своих концертах я поставлю вас на место премьера… Вы будете у меня получать шаляпинские гонорары… Только вот что, если будете писать Рахманинову, то не сообщайте ему о наших условиях, во избежание разного рода разговоров со стороны композиторов.

– Я не переписываюсь с Рахманиновым, – сказал Скрябин.

– Тем лучше, – сказан Кусевицкий, – думаю, что вопрос о вашем гонораре будет нашим частным делом… Итак, я завтра же телеграфирую, чтоб во всех московских и петербургских газетах сообщили: гениальный русский композитор Скрябин возвращается в Россию… Пророка ждут в своем отечестве, – и он сделал знак лакею, который откупорил бутылку шампанского.

«Я воспалю твое воображение таинственной прелестью моих обещаний. Я наряжу тебя в великолепие моих снов. Покрою небо твоих желаний сверкающими звездами моих творений» (Скрябин. Записи).

В Большом зале консерватории стучали молотки. Множество мужиков и баб несли лестницы, щетки, тряпки, что-то прибивали, что-то вешали, прилаживали какие-то гирлянды, устанавливали корзины, перекликались. В общем, была суета, как перед торжеством коронации. Посреди зала стоял сам Кусевицкий с пунцовым лицом, с провинциальными какими-то усиками и распоряжался.

– Это что такое, – сердито говорил он подрядчику, – мне надо, чтоб весь зал был декорирован растениями… Уплачено за весь зал… Это вам не обычный концерт, это празднество… Гирлянды вешайте сюда… Лавровые венки… Лавр… Ковер привезли? В авторской ложе мне нужен персидский ковер… А кресла… Что вы мне принесли, черт вас возьми… Для автора я велел установить трон… Да, именно трон, украшенный лавром… Седалище… На что я буду сажать гения… На таких креслах сидят обожравшиеся стерлядью купцы… Сто? Вам уплачено… Я вас научу… Мерзавцы!

Вечером пышно украшенный зал был подобен муравейнику. Многие были с партитурами в руках. Был ажиотаж и какое-то воспаленное любопытство.

– Вам не кажется, Леонтий Михайлович, – сказал какой-то господин с желчным, нездоровым лицом, – что со стороны мы все сейчас напоминаем массовку из известной картины Иванова "Явление Христа народу"?

– Оригинал Скрябин, – поддакнул лысый толстячок, – вечный оригинал.

– Что ж, – сказал Леонтий Михайлович, – действительно, оригинал… Знаете, я купил его клавир… Третья симфония, Прелюдии оратории 48… Это уже не Шопен, господа, это новый Скрябин, прежде неведомый.

– Э, милый, – сказал господин с желчным лицом, – да вы, я вижу, из Савла хотите стать Павлом… Из гонителя в апостолы… Нет уж, уважьте, в данном случае я предпочитаю остаться фарисеем.

– Скрябин, говорят, конец мира затеял, – хихикнул кто-то, – стал каким-то священником или пророком новой религии.

– Да он рехнулся за границей, – добавила какая-то дама, – декадентский рекламист, который желает обратить на себя внимание.

– Одно название – Поэма экстаза, – сказал господин, похожий на учителя гимназии, – вы знаете, я слышал, что в Париже у Скрябина от новой жены родился не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка, – он засмеялся, – этого мистического монстра посадили в спирт и поместили в музей. Разве это не доказательство, что Скрябин дегенерат…

– Да, да, я слышала, что у Скрябина прогрессивный паралич, – сказала дама.

– А вдруг этот безумный и нелепый автор проектов о конце мира окажется глубоким и свежим композитором, – сказал Леонтий Михайлович.

– Вы, я вижу, готовы соблазниться, – сказал господин с желчным лицом, – и многие соблазнятся… Обратите внимание на этот зал, господа, сколько восторгов, сколько жажды новаторства любой ценой… Одна надежда на ретроградов… Вот идет Сергей Иванович Танеев…

Танеев шел своей бычачьей походкой с партитурой в руках… Его окружили.

– Ничего не могу сказать, господа, раньше, чем услышу в оркестре, – говорил Танеев. – Но вот насчет философии… Я прочел в "Русских ведомостях" статью некоего Бориса Шлетцера…

– Это брат новой жены, – подсказал кто-то.

– Вычурный язык, – говорил Танеев, – какая-то Психея… Какой-то "дух играющий"… Это какое-то шарлатанство, ерунда… К чему это писать всякую дребедень… Это поразительная беззастенчивость… Вот смотрите, шесть нот – и суть творческого духа раскрыта перед нами… Какое жалкое надо иметь представление о сущности творческого духа, чтоб его уместить в шести нотах…

Взбудораженные скрябиниане столпились у входа. Оркестр уже в сборе. Появляется Скрябин. Среди скрябиниан сильное движение, Скрябина обступают.

– Обратите внимание на апостолов, – говорит желчный господин, – доктор Богородский, господин Подгаецкий… А вон та маленькая брюнетка со злыми губами… Это сама "принцесса крови". А тот – сам пророк нового бога, Борис Шлетцер, брат принцессы.

Скрябин несколько ошарашен встречей.

– Физиономия у нового бога нервная, зеленоватая, – добавляет какой-то господин, стоящий рядом с Леонтием Михайловичем, – усы лихие, офицерские… Вся музыка Скрябина в усах… Усатая музыка для испорченных, жаждущих разврата институток…

– Что-то в нем звериное, – добавляет дама, – но не хищного зверя, а маленького зверька, суслика.

Однако голоса фарисеев заглушаются общим восторгом. Лысый толстячок, тот самый, что недавно еще стоял в кучке фарисеев, под влиянием большинства уже рядом со Скрябиным.

– Где вы были, дорогой Александр Николаевич, – говорит он.

Скрябин с извиняющимся лицом и выражением нервной напряженной скуки потирает привычным жестом свои руки.

– Мы были в Париже, Брюсселе, Лозанне…

– Ах, Брюссель, какой это чудный город, – вскричал некто в упоении.

Татьяна Федоровна держится настороженно и с преувеличенной строгостью. В свите старушка Любовь Александровна, тихая, восторженная, бесконечно преданная "Сане". Тут же дядюшка, седой генерал. Скрябин и Татьяна Федоровна, оба маленькие, с трудом пробирались к специальной ложе. Скрябин приближался к "седалищу" с лицом неприятно раздраженным. В тот момент, когда чета Скрябиных уселась, вышел на дирижерское место Кусевицкий, поднял палочку и внезапно верхние карнизы зала осветились светящейся лентой из тысяч электрических лампочек. Скрябин от неожиданности чуть не подпрыгнул на своем "троне". По залу прошел ропот. Однако прозвучали первые аккорды "Поэмы экстаза". Музыка приковывала и ослепляла, но вид самого автора этих исступленных звуков не уступал в интересе. Скрябин во время исполнения был очень нервен, иногда вдруг привставал, подскакивал, потом садился, облик его в тот момент был очень юн, он был подвижен, как мальчишка, и что-то детское было в его усатой физиономии. Иногда он как-то странно замирал лицом, глаза его закрывались и вид выражал почти физиологическое наслаждение, он открывал веки, смотрел ввысь, как бы желая улететь, а в моменты напряжения музыки он дышал порывисто и нервно, иногда хватался обеими руками за украшенный лаврами "трон". Потом был гром аплодисментов, были приветствия оркестра, хлопавшего по пультам смычками. Зал превратился в митинг. Правда, были и раздраженные, злые лица, но их меньшинство. Толпа окружила Скрябина и Танеева.