Текст книги "Бубновый валет"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Фридрих Евсеевич Незнанский
Бубновый валет
Марш Турецкого

Часть первая
Вещие сны и тревожные пробуждения

1

«Ты попался, Турецкий!»

На этот раз он окончательно попался. Нет выхода. Над головой нависают своды пещеры. Все происходит глубоко под землей, он это знает. Какой черт его сюда занес? Должно быть, преступники напоили помощника генпрокурора каким-то наркотиком и бросили сюда, но как – он не помнит. Никакой двери, никакой дороги назад. Впереди узкая кишка каменистого ущелья, откуда вытекает ручей огненной лавы. Спотыкаясь, перескакивая с камня на камень, морщась от попадающих на голую кожу жгучих брызг (враги, которые бросили его в это подземелье, оказывается, отобрали всю одежду), Турецкий пробирается туда, откуда доносится гул голосов, стоны, рыдания. Он надеется выбраться. Но когда он добирается туда, куда стремился, то убеждается, что лучше бы оставался на месте. Вместо поверхности земли, где растет трава и веет ветерок, ход привел его в новую пещеру, больше предыдущей. Гигантскую! В вышине клубятся багровые пузатые облака. Посреди пещеры возвышается голая, без растительности, гора. По ее склонам, раня нежные ноги об острые камни, спускаются печальные девушки с распущенными волосами. Внизу они выстраиваются вереницей и уходят в жерло раскрытой пасти новой пещеры, откуда вырываются языки огня, где движутся неясные, но жуткие тени…

«Этого не может быть! Это… это же… ад!»

– Я не умер! Выпустите меня! Это ошибка! Помогите! Я живой! Живой!

– Турецкий, прекрати лягаться!

Турецкий вскочил с постели, волоча за собой сбитые в ком простыни. Ощупал свое тело, схватился за покрытый холодным потом лоб. Он был у себя в спальне, сквозь шторы которой просачивался серый рассвет, и слышно было через открытое окно, как дворник лениво скребет метлой по летнему чистому асфальту. Фу-у! Приснится же такое! Вдобавок к отвратительному кошмару сейчас еще Ирка будет ругать за то, что лягался во сне.

Но Ирина Генриховна не была настроена ругаться. Она испугалась. Между безупречно тонкими бровями подрагивала вертикальная морщинка.

– Саша, у тебя снова случился кошмар?

– Ага. На улице тридцать градусов жары, неудивительно, что ад приснился.

Турецкий изобразил смешок.

– Саша, это не смешно. Каждую ночь бормочешь, кричишь, вертишься… На работе ты такой же нервный?

На работе? На работе, в Генеральной прокуратуре, Александр Борисович Турецкий как-то раз поставил на уши всех своих подчиненных и учинил им разнос за то, что потерян важный документ; а через час, остывая и стыдясь своей вспышки, поднял кофейную чашку и обнаружил, что она преспокойно стояла на секретном материале и даже оставила на нем расплывчатый коричневый след. Никогда не любил кофе; другое дело – рюмочка коньяку или чашка чаю – крепкого, ароматного, черного! Но в последнее время кофе вошел в распорядок дня. Без кофе на Турецкого нападала апатии, и тогда он сидел, усталым взглядом вперившись в пространство, и думал: «Вот еще минутку посижу и встану. Непременно встану. Но вначале посижу…»

Началось это в марте, и поначалу он списывал слабость на весенний авитаминоз. Но на дворе – середина июля, съедено энное количество фруктов, авитаминоз давным-давно прошел. Значит, не то. Значит, что-то другое. Хуже. Все хуже и хуже. Вначале раздражительность, которую отметили сотрудники; затем забывчивость; потом постоянная усталость; а теперь вот уже и до кошмаров дошел. С чем вас и поздравляем, Сан Борисыч.

Неужели старость подступает? Объявившийся на днях выходец из прошлого судмедэксперт Живодеров, давний приятель тех лет, когда перспективный юрист Саша рысил по всей Москве в составе следственной бригады, просветил его насчет современной классификации возрастов. «По воззрениям медицины, – непререкаемо изрек дряхловатый эксперт, вертя сигарету в желтых пальцах (Турецкому всегда мерещилось, что от них пахнет формалином, а не табаком), – человек считается молодым до сорока пяти лет». Сорокапятилетний юбилей важняк Турецкий справил два года назад, значит… Значит, теперь он человек немолодой. Классификация против него, ничего не попишешь.

Словами Живодерова с Ириной, которой до конца молодости предстояло пройти некоторую дистанцию, Турецкий делиться не захотел. Зато исправно доложил обо всем остальном – и о раздражительности, и о пропавшем документе, и о том, что как-то его в последние четыре месяца ничто не радует…

– Саша, – Ирина взяла его за руку. Они сидели, обнявшись, на кровати, посреди сбитого в кучу оранжевого постельного белья с черными тигровыми полосами, будто позади у них была бурная ночь. – Саша, очень тебя прошу, пообещай мне одну вещь.

Турецкий терпеть не мог обещать неизвестное. Тем более жене.

– Что обещать?

– Это для твоей же пользы.

Тем более опасно давать обещание. Понятия о том, что пойдет на пользу мужу, у Ирины бывали своеобразные, иногда диаметрально противоположные его собственному мнению.

– Нет, ты сначала скажи, а потом я пообещаю. Как я могу сказать, если не знаю, о чем ты попросишь?

– Я очень прошу тебя, Саша, обратись к врачу.

Турецкий походов к врачам терпеть не мог, особенно ненавидел стоматологов, и обращался к людям в белых халатах, когда совсем некуда было деваться. Но сейчас, похоже, именно тот случай.

– К какому врачу? – все-таки поинтересовался он. – Договаривай. К психиатру?

– Почему обязательно к психиатру? Мало ли специалистов в вашей спецполиклинике? Невропатолог… терапевт…

Ирина внимательно следила за его реакцией. Вот чем, подумал Турецкий, вот чем отличается жена от любовницы. Разве кто-нибудь из его любовниц беспокоился о его здоровье, просил обратиться к врачу?

– Ладно, Ира. Если тебе так будет спокойнее, пойду в поликлинику.

– Ах ты мой умница! – Ирина покровительственно чмокнула мужа в щеку. – Тогда я позвоню, чтобы тебя записали на среду или четверг.

Для Турецкого до сих пор были привычны коридоры родной Генпрокуратуры, коридоры офисов, коридоры власти… Теперь пришлось привыкать к коридорам поликлиник и больниц. Остатки прежней системы спецраспределения, эти больницы и поликлиники отличались безукоризненной чистотой и блистали приметами недавнего евроремонта. И все равно, запах человеческого страдания пронизывал их ощутимее, чем запах лекарств.

Судя по тому, как совещались за его спиной доктора спецполиклиники, дело оказалось серьезнее, чем он думал. Его направили на массу исследований, его кололи во все части тела, за исключением разве что главной мужской, и наконец вручили длинную выписку, из которой Турецкий ничего не понял, кроме заключения: «Эндогенная депрессия. Страхи». Что такое «эндогенная», он, впрочем, не знал. А вот с диагнозом «страхи» был согласен полностью. Сон про ад повадился навязчиво повторяться. Раз в неделю, словно по расписанию, Турецкий просыпался с криками и дико колотящимся сердцем, а потом долго не мог успокоиться.

От помощи популярных нынче психоаналитиков Турецкий брезгливо отказался. Психоаналитик рисовался ему шарлатаном, который укладывает пациента на диван, а сам ходит вокруг и внушает, что пациента бросила пятая жена по той причине, что в детстве он мечтал связать корабельным канатом свою бабушку. «У генералов подсознания нету, – отшутился Турецкий. – Лучше останусь со своей депрессией». Однако Ирина развила бурную деятельность и вышла через знакомых своих знакомых на уникального специалиста. Вениамин Михайлович Светиков, психолог, психиатр, академик РАН. «Нет, Саша, никаких отговорок! К нему ты обязан пойти!» И Турецкий пошел, с горечью отмечая, насколько привычным стало для него положение больного.

Больница, на пятом этаже которой находился кабинет Светикова, приятно удивила Турецкого. Он опасался, что психически нездоровые люди начнут приставать к нему с нелепыми вопросами, скрежетать зубами, стонать и вопить, как обреченные души в его адском сне. Выяснилось, что пациенты этого заведения мало похожи на психов. Люди в обычных домашних, не казенных, пижамах и халатах бродили по застеленному желтым клетчатым линолеумом коридору, направляясь, должно быть, в столовую, на процедуры или в туалет, смотрели телевизор в холле, даже играли в шахматы. В конце коридора на двери орехового дерева висела шикарная, под бронзу, табличка с именем и титулами светила психиатрии. Турецкий постучал в дверь.

– Войдите! – откликнулся из-за двери Светиков.

Еще по голосу Турецкий мысленно составил его портрет и не ошибся. Еле возвышающийся над своим столом, заваленным бумагами, Вениамин Михайлович плотно заполнял жирными боками просторное служебное кресло. Крупный нос, глазки, похожие на черносливины, вставленные в рыхлое морщинистое лицо. Умные, маленькие, доброжелательные. Всем своим видом он сигнализировал: «Располагайтесь, как вам удобно, не стесняйтесь, вы только взгляните на меня, чего меня стесняться?» И Турецкий безо всякого стеснения представился:

– Александр Борисович Турецкий.

– Да, как же, как же, мне говорили. Александр Борисович… Пожалуйста, присаживайтесь. Что, страшно было идти по психиатрической больнице?

А он действительно психолог!

– Нет, у вас уютно. Я ожидал худшего.

– А чего же вы, позвольте полюбопытствовать, ожидали?

– Ну… мне казалось, в психиатрических больницах люди обязательно кричат.

Вениамин Михайлович кивнул, будто именно такой ответ он и ждал услышать. Черепашьи складки на его шее растянулись и снова сложились над белым до синевы воротничком.

– У нас здесь никто не кричит. А знаете, почему, Александр Борисович? Вы позволите мне, старику, звать вас Сашей? Так вот, Саша, как вы думаете, почему люди кричат?

– От боли. – Почему-то это вырвалось первым. – От раздражения. От бессилия… – Как хорошо он это узнал за последние четыре месяца!

– Это в частности. А вообще?

Турецкий пожал плечами.

– Человек кричит, – наставительно произнес Вениамин Михайлович, – когда хочет, чтобы его услышали. Ему больно, а никому до этого нет дела. Он говорит обычным голосом, а к нему не прислушиваются. Все как будто далеко, на другом краю обрыва. И тогда человек начинает кричать… За многолетнюю практику я осознал, что человека нужно слушать, тогда у него не будет потребности в крике. Сейчас я не на другом краю обрыва, я рядом с вами, Саша. И я вас внимательно слушаю. Что у вас болит?

Слово за слово Турецкий рассказал ему обо всех своих неприятностях и страшных снах – так подробно, как не рассказывал даже Ирине. Светиков не перебивал, только иногда задавал уточняющие вопросы или ненавязчиво подсказывал детали, которые Турецкий забыл или счел ненужными. «Откуда он это знает? Ну и светлая голова у этого Светикова!» Но параллельно проскользнула мысль: уж не являются ли эти детали симптомами заболевания? Сейчас добрый доктор скажет так ласково: «Голубчик, вы должны у нас остаться. Сейчас вам выдадут пижаму. Пожалуйте в палату для тихих…»

– Знаете, Вениамин Михайлович, жена порой кричит на меня в раздражении: «Саша, ты что, с ума сошел?» Вроде бы просто штамп такой, но в последнее время я задумываюсь: вдруг в этом что-то есть? Такой стал странный, сам себя не узнаю.

– Страх психической болезни, – умудренно усмехнулся Светиков, – один из главных страхов современного преуспевающего человека. Как правило, он не имеет оснований. Если вам кажется, что с вами происходит что-то необычное, не пугайтесь. Сознание такого сложного существа, как человек, преисполнено странностей.

Турецкому показалось, что ему сразу стало легче, что депрессия испарилась и он выйдет из кабинета Светикова абсолютно здоровым. Вениамин Михайлович так не считал. Достав из нагрудного кармана пиджака старомодную ручку с золотым пером, взял бланк с печатью и принялся увлеченно строчить.

– Вы, дорогой Саша, – приговаривал Светиков параллельно записям, – нуждаетесь в отдыхе. Не менее тридцати дней. И в ближайшее время.

– Отдых? Я третий год без отпуска вкалываю.

– Вот-вот. Что и требовалось доказать. Работа в прокуратуре, знаете ли, налагает отпечаток. Вы все время вращаетесь в аду преступлений, так что неудивительно, что вам снится ад. Вы не сошли с ума, это я вам гарантирую. Но если будете продолжать в том же духе, за ваше психическое здоровье я лично поручиться не смогу.

Золотое перо неудержимо покрывало бумагу фиолетовыми строчками.

– Вениамин Михайлович, только не пишите, что я могу свихнуться. Как я своему начальству такую справку представлю?

– Я напишу, что ваше состояние, вызванное крайним переутомлением, грозит осложнениями со стороны сердечно-сосудистой системы. И не погрешу против истины. Поэтому назначения мои рекомендую выполнять. Да-да, строго и досконально выполнять!

Турецкий сперва с любопытством, потом с ужасом, потом почти с восторгом наблюдал за тем, как Светиков составляет список назначений. Третий пункт… седьмой… двенадцатый… Перед восемнадцатым пунктом золотое перо притормозило.

– Саша, – раздался заговорщический шепот академика РАН, – а как с женщинами?

– С тех пор, как эти сны, редко. Раз в неделю… раз в две недели…

– Саша, я все понял. Я выпишу вам левитру. Вы знаете, что такое левитра, Саша? Это чудо, молекулу варденафила, создал немецкий биохимик Эрвин Бишофф. В тот сложный период жизни у него были крупные нелады с женой. Жена его была огромная горячая брюнетка, ну, представьте себе… – Психиатр изобразил вокруг кресла очертания фигуры, еще обширнее собственной. – Левитра действует так же, как виагра, но без нежелательных эффектов. Депрессия, Саша, во многом болезнь самооценки. Повышение самооценки ставит на депрессии крест. Думаю, не надо вам объяснять, какой жизненный аспект существенно сказывается на самооценке мужчины? Держите рецепт. Пользуйтесь. Вы человек молодой!

Турецкий почувствовал, как к нему возвращается отнятая Живодеровым молодость. Ничего, гвардия еще повоюет!

– И отпуск! – неслось ему вслед, пока не захлопнулась дверь кабинета. – Скорее в отпуск! Здоровый сон, чистый воздух, открытые девичьи купальники! К морю, в горы, в тайгу, в Саратов! Куда хотите! Не меньше тридцати дней!

Константин Дмитриевич Меркулов принял в своем кабинете давнего друга и соратника Турецкого радушно, как всегда. Позвонил Клавдии и велел принести две чашки крепкого чаю. Но просьба об отпуске заставила заместителя генерального прокурора поморщиться.

– Саша, Саша, как не вовремя ты нас покидаешь! А кто будет разбираться с делом садистов?

– Садистов? Это не по моей части. А что они делают: нападают на людей?

– Ну, откровенно говоря, никакие они не садисты. Это некий острослов пустил неудачную шутку, и, как видишь, даже я подпал под ее влияние. Я предполагал, ты в курсе… Речь идет о дачном поселке на берегу Истры, построенном нашими… не самыми бедными, скажем так, гражданами. У них возник конфликт с местной администрацией, которая собирается поселок сносить. Дачники утверждают, что администрация покушается на зеленые насаждения, те самые сады, которыми они облагородили берег Истры, администрация же возмущается и приводит такие подробности, которые, мягко скажем, требуют вмешательства прокуратуры.

– Нет, Костя, только через мой трупешник! И без того ад снится. Ты хочешь, чтобы мне в комплекте с адом являлись по ночам олигархи-садоводы? Не возьмусь.

Турецкий протянул Меркулову могучую выписку из истории болезни, к которой была пришпилена с трудом умещающаяся под скрепку растрепанная кипа рецептов. Пролистав скорбное досье, свидетельствующее, что во имя сохранения жизни и здоровья Турецкого А. Б. его надлежит немедленно отправить в отпуск, Костя задумчиво оттянул мешок под глазом длинным, выдающим дворянскую породу пальцем.

– Что ж. Если так, Саша, ничего не поделаешь. А жаль, жаль… Клавдия, что это за чай? – негативная эмоция, вызванная временной потерей ценного сотрудника, обратилась на секретаршу. – Заварите как следует! Неужели у нас кончилась заварка? Это не чай, а… а…

– Писи сиротки Хаси, – с невинным видом подсказал Турецкий.

– Писи си… – на автомате повторил Костя и оборвал себя хмыканьем. – Саша, ты в своем репертуаре! Откуда ты только берешь такие выражения?

– Из окружающей среды, Константин свет Димитриевич.

Окружающая среда у них была одной и той же, но, на удивление, к Косте Меркулову не приставало ничего низкого. Меркулов был аристократом в словах, внешности и поступках. Иногда это мешало его друзьям, иногда помогало. В данном случае – помогло: благородство не позволило Константину Дмитриевичу отказать своему лучшему подчиненному в заслуженном отпуске.

…Ну и ну! Новое слово в медицине! Оказывается, депрессия – болезнь заразная. Причем передается она на расстоянии и даже по мобильному телефону. Судите сами.

Едва Турецкий вышел из кабинета Меркулова, лелея в папочке драгоценное, подписанное начальником прошение об отпуске, как мобильный на поясе его брюк под пиджаком настойчиво и бодро запиликал.

– Салют, генерал! Как жизнь?

– Салют, генерал! – Звонил Слава Грязнов, закадычный дружище и начальник управления МВД. – Дела такие, что случаются раз в три года, а то и реже. В отпуск ухожу!

– В отпуск? Надолго? С какого числа? Как добился?

Поговорили – и готово дело, зараза перекинулась на Грязнова. Он тотчас принялся путать документы, испытывать слабость, а к концу дня депрессия одолела его настолько, что не оставалось ничего другого, как бежать к чудесному доктору Вениамину Михайловичу. Тот, узнав, что перед ним Сашин друг, немедленно осчастливил его пространной выпиской, свидетельствующей о том, что нервная система грозы московских уголовников вконец истощилась от тяжелой и грязной работы.

– Вы теперь не просто друг, – напутствовал Грязнова Вениамин Михайлович, приподнявшись на прощание из своего кресла, – вы мой помощник. Увезите Турецкого подальше от Москвы. Проследите за ним, чтобы он соблюдал режим дня, правильно питался и принимал лекарства. И, умоляю, ограждайте от всяких этих ваших уголовных дел!

Вячеслав Иванович твердо обещал оградить.

2

– Уважаемые пассажиры, мы совершаем рейс номер четыре тысячи триста тридцать восемь Варшава – Москва. Прослушайте правила поведения на борту…

Для Яцека Зенкевича не представляли ни малейшего интереса правила поведения на борту. Десять минут спустя не заинтересовало его и созерцание стюардессы, с улыбкой фотомодели демонстрировавшей процесс надевания спасательных жилетов. Единственной вещью на всем белом свете, которая в данный момент привлекала его внимание, были ноги пани, занимавшей место напротив через проход. Удивительные, редкостные ноги! Длинные, но не тощие, крепкие, но без лишней мускулистости, в чулках с розоватым отливом, которые придавали сексуальным икрам девичью невинность. Дар природы, королевские ноги! С обладательницей таких нижних конечностей стоило завязать ни к чему не обязывающий флирт, повести ее вечером в бар. Яцек бывал в Москве, знал местные заведения и вообще был человеком состоятельным. Увы, на чудных, редкостных коленях лежал ноутбук, по клавиатуре которого увлеченно щелкала пальцами пани. Оторвется ли она когда-нибудь от своей железяки? Хоть бы встала размяться, хоть бы в туалет отлучилась! С того момента, как присела, щелкает и щелкает! Да что там у нее такое захватывающее?

– Завтрак, чай, лимонад?

Стюардесса с дежурной улыбкой разносила напитки. Пани с ноутбуком не откликнулась. Отозвался ее сосед, сидевший возле иллюминатора потрепанный тип с брюшком, в потертом линялом джинсовом костюме и клетчатой красной рубахе, как у американского фермера:

– Два лимонада, пожалуйста.

Похоже, что эти двое летели в Москву вместе. Что только элегантная пани в нем нашла? Яцек оценивающе посмотрел на ее спутника. Линялая джинса, клетчатая рубаха, двухдневная небритость, длинноватые кудрявые волосы, пробитые на макушке лысиной. Лох обыкновенный, да еще и престарелый. Но то, что пани не одна, охладило пыл Яцека. Он отвернулся от выдающихся конечностей и занялся кроссвордом из последнего номера «Жиче Варшавы».

В эту минуту обладательница королевских ног Ванда Завадская оторвала усталые, покрасневшие глаза от экрана портативного компьютера и устремила взгляд за иллюминатор, хотя смотреть там было абсолютно не на что, кроме ровной, пронизанной июльским солнцем атмосферной голубизны.

На экране остался гореть текст:

…

«ВОСКРЕШЕНИЕ РУССКОГО АВАНГАРДИСТА

Так что же случилось с Бруно Шерманом?

Русская культура возвращает себе то, что принадлежит ей по праву. С 20 мая по 14 сентября в московском Музее русского авангарда проходит выставка шедевров русского авангарда, организованная частным коллекционером, известным меценатом Семеном Талалихиным. В настоящее время Талалихин проживает в Монако, где владеет футбольным клубом «Ахиллес», однако не забывает родную страну. Десять картин из представленных на выставке относятся к его богатейшей коллекции произведений искусства, остальные он вывез из музеев Омска, Иванова, Рязани, где они пылились в запасниках. На устроение этой выставки Семен Талалихин потратил 500 000 евро. «Вкладывать деньги в то, чтобы русские люди знали и любили шедевры своего изобразительного искусства, – заявил он прессе, – значит вкладывать их в будущее величие России».

Несомненно, посетители выставки высоко оценят представленные здесь полотна, принадлежащие кисти Бруно Шермана. Творчество этого крупнейшего художника оставалось долгое время скрытым от русской публики. Его судьба одновременно и необычна, как судьба любого гения, и в какой-то мере типична для человека его национальности, его среды, его эпохи. Польша и Россия – вот две страны, с которыми связана жизнь художника. Сын известного варшавского адвоката, с детства владевший несколькими иностранными языками, в том числе и русским, Бруно Шерман приехал в Москву в 1908 году, чтобы продолжить здесь образование и развить талант художника. Уже его ранние работы показывают, что направление, в котором работал Шерман, резко отходит от принятой в то время академической манеры письма. Вскоре он становится членом возникшего в 1910 году объединения живописцев-авангардистов «Бубновый валет». «Бубновый валет» вырос из заимствованного постимпрессионизма, из сезаннизма, из Ван Гога, Матисса и Гогена, но усвоил их настолько органично и талантливо, что из эпигонского превратился в оригинальное художественное явление. Петр Кончаловский, Роберт Фальк, Александр Куприн, Александр Осмеркин, Аристарх Лентулов, Владимир Татлин, Илья Машков, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, менее известные, но от этого не менее значительные Бейгун, Гришенко, Плигин, Рождественский – вот имена «бубновых валетов», которые составляют ныне пантеон русского авангарда. И хотя объединение просуществовало до 1917 года, последователи его в живописи существуют и сейчас.

Бруно Шерман стоит особняком даже в этом ряду блестящих имен. Многие искусствоведы называют его одним из основателей современного искусства, и с ними можно согласиться. К сожалению, сохранилось не так много полотен Шермана, многие бесследно исчезли. Это связано с обстоятельствами жизни художника и его смерти, наступившей, как указывают официальные источники, во время гитлеровской оккупации Львова. Незадолго до начала Великой Отечественной войны Бруно Шерман приехал во Львов, аннексированный в 1939 году, согласно пакту Молотова – Риббентропа, где проживал его брат Мстислав. После того как немецкая армия вошла во Львов, Шерман вместе со своим братом и тысячами других львовских евреев вначале оказался в гетто, а затем был расстрелян зондеркомандой.

Такова общепринятая версия. Но есть и другие. Недавно открывшаяся выставка уже стала сенсацией. На ней представлено полотно из частной коллекции, принадлежащее, по мнению самых авторитетных экспертов, кисти Шермана. По составу красок и характеру холста можно сделать заключение, что оно написано не ранее шестидесятых годов минувшего двадцатого века. Картина, получившая название «Дерево в солнечном свете», изображает, как утверждают ботаники, карагач – растение, характерное главным образом для Средней Азии. Если верить этим данным, получается, что Бруно Шерман каким-то образом выжил во время львовской оккупации. В шестидесятые годы он был еще жив и работал в Средней Азии. Какие ветры занесли туда варшавянина? Проживал ли он там постоянно или посещал эти края как турист? Представители польского Фонда Бруно Шермана желали бы провести расследование с целью установить истину.

Не ошибаются ли специалисты? Действительно ли жизнь Бруно Шермана оборвалась позже, чем утверждают его биографы? Сколько картин, кроме «Дерева в солнечном свете», он написал после своей официальной смерти и увидит ли их мир? Время задает загадки, на которые мы пока не находим ответа».

Сигнализация ноутбука угрожающе запищала, предупреждая, что заряда в аккумуляторах почти не осталось. Ванда Завадская успела выключить компьютер, аккуратно закрыла его и откинулась на спинку мягкого кресла, созерцая заоблачные дали. В этой ослепительной голубизне было что-то помогающее рассуждать.

Тридцатисемилетняя Ванда, известная журналистка, специализирующаяся на вопросах искусства, считалась не последним человеком в варшавской светской жизни. А с тех пор как она возглавила общественный комитет имени Бруно Шермана, известность ее возросла. Кстати, руководить деятельностью комитета ее попросила сама пани Иоланта Квасьневская, жена нынешнего президента, с которой они подружились еще в юности, когда сами шили себе мини-юбки, потому что в социалистической стране даже это было дефицитом. Да-а, скажи им кто-нибудь в те времена, что еще при их жизни в Польше будет президент, а этим президентом станет Александер – вот было бы смеху на всю компанию! Но суть не в этом, а в том, что Шерман в Польше необычайно популярен, а пани Иоланта – его дальняя родственница. Следовательно, для поляков дело чести – узнать наконец, что стало с их великим соотечественником, и, если удастся, спасти для родины еще несколько его картин.

И, как вскоре выяснилось, не только для поляков. Через неделю после открытия знаменитой выставки, осложненной скандалом вокруг картины «Дерево в солнечном свете», в доме Ванды раздался звонок. Некая женщина предупредила, что сейчас с госпожой Вандой Завадской будет разговаривать заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов Америки по обороне. Ванда как раз переодевалась к приему гостей и замерла с трубкой возле уха, придерживая свободной рукой лямку незастегнутого лифчика. На кухне кипела и плевалась тушеная капуста, которой предстояло превратиться во вкусный бигос. «Это какая-то ошибка!» – не успела выпалить Ванда, как женский голос в трубке сменился мужским. Заместитель госсекретаря по обороне поздоровался по-польски, но после первых же слов они перешли на английский, которым журналистка владела великолепно. Джордж Шерман, правнук Бруно, был глубоко растроган тем, что на родине прадеда так чтят память великого сына польского народа, и готов внести свой вклад в дело сохранения и приумножения наследия художника; особенно если удастся установить, что же случилось с Бруно. Вклад Джорджа составит миллион долларов. От госпожи Завадской требуется всего лишь назвать номер счета, на который следует перевести деньги. Миллион долларов – сумма более чем значительная, но Ванда была поражена даже не ее размером, а тем, что в голосе заместителя военного министра США, которому по должности полагалось быть хладнокровным и невозмутимым, послышались слезы, когда он произнес «мой прадед». Если Бруно Шерман спустя столько лет остается так дорог, так нужен людям, ради него стоит работать! И энергичная Ванда взялась за работу засучив рукава.

После сенсационного заявления, сделанного экспертами, комитет Шермана направил сразу несколько запросов в различные правительственные органы России, Германии и Украины. Из Германии пришел вежливый ответ: установить, действительно ли художник Шерман был расстрелян во время оккупации Львова, не представляется возможным, так как расстрельные списки уничтожены; но, так или иначе, правительство Германии пользуется случаем еще раз заявить о своем раскаянии в том, что немецкий народ причинил во время Второй мировой войны такие страдания польскому народу. В тоне русских и украинских ответов не было никакой извиняющейся интонации. Скупо и сухо на официальных бланках с печатями сообщалось: «Не был… Не состоял… Не значился… Утрачен архив…»

И вот теперь она летит в Россию с новым, необычным предложением, которое должно сдвинуть дело с мертвой точки. Оно поможет окончательно установить факты жизни и смерти звезды русского и польского авангарда. Для этого нужны большие деньги, но благодаря Джорджу Шерману в средствах комитет не стеснен…

– Будешь пить лимонад, Ванда? – вывел ее из задумчивости спутник, наклонившись к самому уху Ванды. Очнувшись от размышлений, Ванда удивленно посмотрела на серый пластмассовый поднос, на котором в приземистой чашечке плескалась желтоватая, успевшая нагреться жидкость.

– Нет, спасибо, Лео. Можешь выпить мою порцию.

Продюсер, коммерсант и владелец художественных галерей как в Варшаве, так и в Берлине, знаменитый Лев Ривкин шел по Садовому кольцу. Ему не составило бы труда подкатить к нужному месту на белом «мерседесе» или, того лучше, на изысканно-длинном «линкольне». Москва – не Рим, здесь отсутствуют правила, запрещающие въезд в историческую часть города на автотранспорте, размеры которого превышают определенный стандарт. Почему же Лев Ривкин, как обычные «безлошадные» граждане, напрягал свои отвыкшие от физических нагрузок ноги в намерении добраться туда, куда ему надо? Возможно, он направлялся к человеку, которого совершенно не хотел поражать своим богатством. Тем более, Лев никогда не любил форсить: как человек с безупречным вкусом, он терпеть не мог бросающихся в глаза золотых побрякушек, бриллиантовых запонок и прочих примет ошалевших от собственного везения нуворишей. Либо Лев Ривкин слишком давно не был в Москве, уроженцем которой всегда себя считал, и просто прогуливался по знакомым местам. Действительно, по документам он появился на свет в городе Дрогобыче, что способствовало его эмиграции в Варшаву, а позже в Западный Берлин. Но маленького Леву, завернутого в пестрое лоскутное одеяльце, мать, торопясь встретиться с отцом-военным, привезла в столицу необъятной советской родины, когда младенцу было всего два месяца от роду, и первые его воспоминания, первые шаги, первые школьные отметки, первые любовные радости были связаны с Москвой. Эта память – память сердца – не давала ему покоя все время разлуки с любимым городом.

Лелея воспоминания, Лева совершил длинную прогулку: от гостиницы «Арбат» в Плотниковом переулке по Арбату до высотки на Смоленской площади, а оттуда по Садовому кольцу до Сухаревской площади, бывшей Колхозной. От незабвенного старого Арбата, по которому Лева бегал в кино на фильмы про разведчиков, во дворах которого играл с друзьями в футбол мячом, набитым тряпками, придававшими ему каменную плотность, – не осталось ничего, кроме театра Вахтангова и зоомагазина, да и те сменили фасад. Фонари из спектаклей о прошлом (ах да, уже позапрошлом) веке, интернациональные орды панков и хиппи, множество лотков и лавчонок с сувенирами – Арбат стал улицей для прогулок туристов, а не для повседневного бытия. Садовое кольцо изменилось еще сильнее. Повсюду стояли рекламные щиты – дорогие и эффектные снимки не менее дорогих и эффектных товаров. Лева испытал внезапный приступ грусти. Впрочем, чего он ждал? Что за частоколом полосатых пограничных столбов в заснеженной столице северного государства он увидит не изменившийся оазис детства? Детство Ривкина было прекрасно, потому что детство прекрасно всегда. А вот за юношеские годы ему совсем не было оснований благодарить партию и правительство.