Текст книги "Ошибка президента"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Так и теперь: кто бы мог подумать, что с простреленным плечом на неудобной (для этой цели) больничной кровати можно с таким пылом предаваться любви! Волосы Татьяны разметались по подушке, и Саша прижался щекой к шелковистой пряди, вдыхая ее тонкий аромат. В эту минуту ему казалось, что никого, ни одну женщину на свете он не любил так, как Татьяну Бурмееву. Хотя одновременно с этим он прекрасно отдавал себе отчет в том, что это ему только кажется. Ведь были и Рита, и другие женщины, которых он любил не меньше. Их разлучили трагические события, судьба. Но в эту минуту, сжимая в объятиях Таню, Турецкий не хотел разрушать иллюзию, он верил, что он любит ее так, как никогда в жизни еще не любил.

Он нежно поцеловал ее в губы, она ответила.

– Любимая моя, – прошептал Турецкий. – Таня.

Даже в ее имени ему мерещилось теперь какое-то особое звучание. Татьяна. Татьяна Христофориди.

– Все гречанки такие невероятные женщины? – спросил он.

– Я же только наполовину, – улыбнулась Татьяна. – А вообще южанкам положено быть страстными.

– Если они хотя бы вполовину такие, как ты, не представляю, что делается в Греции.

– Ладно, – улыбнулась Татьяна, – хватит комплиментов.

Она высвободилась из объятий Турецкого, спустила ноги на пол и села, нащупывая в темноте свои халат и рубашку.

– Я не хочу тебя отпускать, – сказал Турецкий, – давай полежим еще.

– Ты же ранен, – возразила Татьяна, – вдруг что-то с тобой случится.

Она встала и подобрала с пола одежду. Тусклый свет уличного фонаря освещал ее точеное тело.

– Погоди, Таня, – взмолился Турецкий, – постой так, без халата, одну секунду. Я хочу посмотреть на тебя.

– Будет еще время, увидишь, – улыбнулась Татьяна, но подошла к окну ближе и без всякого стеснения сделала несколько танцевальных па. Чувствовалось, что она не только не стесняется своей наготы, но гордится своим прекрасным телом, что она твердо и безоговорочно уверена в своей редкой красоте. Но эта уверенность была в ней настолько органична, что нисколько не коробила. В Татьяне не было самолюбования, высокомерного презрения к другим, обладающим не такими безупречными телами. Она знала себе цену, но знала также и то, что не все покупается.

– Подойди ко мне, – позвал Саша. – Пожалуйста.

– Слово больного – закон, – ответила Татьяна и приплыла в его объятия.

Он снова припал к ней, как жаждущий к источнику, который пьет и никак не может напиться.

– И все же мне пора, – сказала Татьяна, когда через несколько минут они вновь лежали молча, прижавшись друг к другу. – Кстати, я ведь пришла вовсе не за этим. Точнее, не только за этим. Что ты думаешь о курсе доллара?

Трудно было найти другой вопрос, который подействовал бы на Турецкого более отрезвляюще. Он вмиг спустился с небес на землю, где был следователем по особо важным делам, где шел отстрел банкиров, где людей интересовала не любовь, а курс доллара.

– Таня, – прошептал он, – ну какая разница, сколько одних бумажек можно поменять на другие бумажки. Главное – я люблю тебя. И готов сделать для тебя все.

Татьяна вздохнула. При слабом свете Турецкий скорее угадал, чем увидел, что на ее лице появилась улыбка, одновременно грустная и ироничная.

Он взял ее руку и поднес к губам.

– Саша, – сказала Татьяна, не отнимая руки, – ты противоречишь сам себе. Если ты готов сделать для меня все что угодно, то тогда тебе придется подумать о курсе доллара. Если ты действительно… – Она замолчала.

Турецкий отпустил ее руку и стал ждать продолжения. Разговор принимал серьезный оборот. Он почувствовал это по изменившемуся тону Татьяны и по тому, что в нем вдруг проснулся не просто Саша, а следователь Александр Турецкий.

И Татьяна заговорила. Наконец, сейчас в этой ночной палате, на койке, где они только что предавались любви, он услышал то, зачем пришел к ней когда-то и чего она не хотела раньше говорить.

Да, она знала, что в последнее время на Леонида оказывали давление. Он старался как можно меньше говорить об этом Татьяне, но она прекрасно чувствовала его настроение, и скрыть своего беспокойства, перерастающего в тревогу, он не мог. За несколько дней до того взрыва, который убил Леонида, у него с Татьяной произошел крупный разговор. Нет, это была не ссора и не семейная сцена, хотя происходящее могло показаться именно таким.

В тот день Леонид сообщил Татьяне о своем решении отправить ее за границу. Куда угодно – в Париж, на какой-нибудь средиземноморский курорт или, напротив, в спокойное тихое место, куда угодно – только из Москвы. Татьяну насторожило это внезапное решение. До этого дня они с Леонидом почти не расставались, по крайней мере больше чем на несколько дней, а уж на курорты всегда ездили вместе. И внезапное желание отправить Татьяну за границу одну было крайне подозрительным.

Нет, Татьяна не подозревала, что он хочет отправить ее, чтобы привести в дом другую женщину. При желании Леонид мог это устроить и не отсылая Татьяну из Москвы. Она почувствовала – Леониду грозит опасность, и он, понимая, что это может быть опасным также и для нее, хочет отослать ее куда-нибудь, где она будет в относительной безопасности.

Нину, свою первую жену, и сына Максима Леонид уже два года назад поселил в Австрии. Отчасти чтобы облегчить и им, и себе эту ситуацию, отчасти чтобы заглушить упреки совести, но во многом и потому, что он по-прежнему любил их и чувствовал за них ответственность, а потому искренне желал устроить их жизнь как можно удобнее и счастливее.

Теперь Нина Николаевна Бурмеева жила в собственном доме в одном из тихих пригородов Вены, а сын Максим учился в дорогой закрытой школе.

Но не только это двигало Леонидом Бурмеевым, когда он отсылал свою бывшую семью подальше от Москвы. Он боялся за них. Ведь семья у большинства людей – самая уязвимая точка. Самый верный способ надавить на человека, заставить его делать что угодно, выложить любую астрономическую сумму – это украсть ребенка или жену. Леонид любил своего Максима и, будучи человеком расчетливым и практичным, понимал, как опасно быть не только банкиром, но и близким родственником банкира.

Татьяну он держал при себе. Но и к ней день и ночь была приставлена охрана. Этого казалось достаточно. И вдруг – идея с заграницей. Татьяна не только не была дурочкой, она очень хорошо соображала. Но в данной ситуации любая бы поняла – над головой Леонида сгущаются тучи. Его жизнь и жизнь его близких в опасности.

– В чем дело? – спросила тогда Татьяна. – Что происходит?

– Ничего, – пожал плечами Леонид. – Просто мне кажется, тебе следует отдохнуть. Осень. Погода портится. Подумай, день – и ты на пляже где-нибудь на Канарах.

Он старался говорить спокойно и уверенно, но Татьяна чувствовала фальшь.

– Леонид, – сказала она так же спокойно, – давай поговорим начистоту. Что происходит? Скажи, тебе угрожают? Требуют чего-то?

Леонид заговорил о ее мнительности и пустом воображении, но Татьяна явственно слышала в его тоне беспокойство. И она твердо решила – никуда не уедет. Отчасти это было вызвано упрямством: или пусть объясняет все начистоту, или никуда она не поедет.

И она осталась.

Ей казалось, что она чувствует, как с каждым днем накаляется атмосфера в доме. Леонид стал мрачным и раздражительным. Он ни с кем не разговаривал и два дня подряд, сидя один на своей шикарной кухне, оборудованной по последнему слову западной бытовой техники, тихо по-русски надирался. Сам с собой.

Потом начались звонки по телефону. Все это было не случайно, ведь номер домашнего телефона Бурмеевых знали только самые близкие люди. Однажды Татьяна сама сняла трубку, Леонид, увидев это, грубо вырвал ее у нее из рук – такого никогда не случалось раньше. Он даже не стал слушать того, что ему говорили, а только грязно выругался и с силой швырнул трубку на аппарат.

– Откуда они узнали номер? – только и спросила Татьяна, которой хватило ума не обижаться.

– Эти? – спросил тогда Леонид. – Они все знают.

Больше она ничего не спрашивала, а только ждала конца.

И когда грянул взрыв, она нисколько не удивилась, только в голове мелькнула мысль: «Ну вот. Началось».

– И ты так и не узнала, что это были за люди и чего они хотели? – спросил Турецкий, когда Татьяна закончила рассказ.

– Я долго думала об этом, – ответила Татьяна, помедлив. – Мало ли о чем я могу догадываться. Я ведь ничего не знаю наверняка. У меня нет фактов. Не было.

– А теперь? – спросил Турецкий.

– Подождем немного, – ответила Татьяна, – посмотрим, как будут развиваться события. Если произойдет то, что я предполагаю, то найдутся выигравшие. Все прояснится. Скоро.

– Объясни, – попросил Турецкий.

– Потом, – уклонилась Татьяна.

Она погладила его по волосам и, легко соскочив с кровати, тихо выскользнула в темный больничный коридор.

Турецкий лежал, всматриваясь в темный потолок палаты. В голове все перепуталось. Было много неясного. Таинственные преследователи Леонида Бурмеева, странные намеки Романовой, всеобщее беспокойство за курс доллара. Но в то же время почему-то казалось, что достаточно сделать один шаг – и все прояснится. Завтра же. Татьяна кого– то подозревает, и Турецкий был уверен, что она права в своих подозрениях. «Скоро, – думал он, – скоро все прояснится». Главное – дотерпеть до этого «скоро». И тогда снова придет Татьяна, и он увидит ее, и они никогда больше не расстанутся. Хотелось верить в это.

– Ну что, как наш подопечный? – спросил Меркулов, стоя в дверях больничной палаты.

Меркулов и сам удивлялся, насколько часто прокурору приходится ходить, по больницам, и ощущение складывалось такое, что в последнее время это приходилось делать чаще, чем раньше.

– Как будто лучше, – ответила молоденькая белокурая медсестра. – Сейчас, подождите, вот только сделаю укольчик.

– Это у вас не яд? – пошутил Меркулов.

Медсестра сделала удивленные глаза:

– Поливитамины и антибиотики. Почему вы решили…

– Ну что вы, ничего я не решил.

Меркулов подождал, пока сестра закончит необходимые процедуры.

– Ну что, Александр Гаврилович, как себя чувствуете? Привыкаете к новшествам? – бодро спросил он.

Лежавший на кровати человек открыл глаза.

– Здравствуйте, гражданин следователь, – сказал он. – Вот видите, вы и сдержали свое слово – и медсестричка такая, как я просил, да еще и со шприцем в руках. И Саруханов умер. Нет меня больше. А есть Александр Гаврилович Костаки. Грек. Как-то это на меня непохоже, а?

– А вы что хотели? – улыбнулся Меркулов. – Зато вы теперь иголка в стогу сена. Людей с такой фамилией, именем и отчеством в нашей стране тысячи. А что бы вы хотели, стать Николаем Ивановичем Петровым – с вашими-то черными глазами?

– Но грек-то зачем? – взмолился новоиспеченный Костаки.

– Вы предпочли бы стать Рамазаном Курдоевым? – спросил Меркулов.

– Ну нет, – улыбнулся Саруханов.

– Итак, возвращаемся к нашему последнему разговору, – сказал Меркулов, перейдя на серьезный тон. – Я как будто выполнил свои обещания, даже медсестра вас устраивает. Теперь вы должны рассказать о том, как погиб Гамлет Карапетян.

Глава шестнадцатая ПУСТАЯ ПАЛАТА

1

Когда Турецкий проснулся, осеннее нежаркое солнце заглядывало в палату. За окном облетали с кленов широкие желтые листья. В палату вошла вчерашняя медсестра с градусником.

Турецкий подумывал, не попросить ли ее позвать Татьяну Бурмееву. «Почему, собственно говоря, раненый следователь не может вести дело, если нужный свидетель этажом ниже?» Нет, пожалуй, это перебор. Еще не хватало, чтобы об их отношениях узнал весь больничный персонал. В ожидании завтрака он включил приемник.

–…продолжается паника, – услышал он конец фразы. – Вчера курс доллара составил две тысячи девятьсот рублей за один доллар США.

«Опять доллар, – со злостью подумал Турецкий, но почти сразу же злость уступила место удивлению. – Как, на тысячу меньше? Ну и дела».

– Многие коммерческие банки, скупавшие валюту, понесли значительные убытки, – продолжал диктор.

«Подождем до завтра, – вспомнил Турецкий слова Татьяны Бурмеевой. – Найдутся выигравшие».

Сомнений не было. Татьяна предвидела такой ход событий. Доллар взлетает на тысячу рублей, а затем буквально через несколько дней стремительно падает. Кто-то терпит большие убытки, а кто-то выигрывает. Причем выигрывают те, кто ЗАРАНЕЕ знал о том, что курс упадет.

Турецкий, невзирая на ноющее плечо, откинул одеяло и вскочил на ноги.

– Александр Борисович, вам нельзя вставать! – услышал он протестующий голос сестры. – Завтрак вам сейчас принесут.

– Черт с ним с завтраком! – воскликнул Турецкий. – Вы слышали про курс доллара?

– Что за шум? – сказал, входя в палату, лечащий врач Геннадий Иванович, который совсем недавно вынул пулю из плеча Турецкого. – Доллар долларом, дорогой Александр Борисович, а если вы хотите поскорее выписаться, то нужно быть осторожнее. Огнестрельные ранения не так безобидны, как считают некоторые. Вы же не хотите лишиться руки.

Пришлось повиноваться. Турецкий до сих пор не мог понять, что заставляет его, следователя по особо важным делам, всегда пасовать перед врачами. Ведь в конце концов он сам взрослый, свободный человек. Это же всего лишь врач, а вовсе не представитель какой-то очередной силовой структуры. В том-то и дело, что, будь перед ним мент или комитетчик, Турецкий без всяких сомнений дал бы ему должный отпор. А вот человек в белом халате со стетоскопом, или, как бишь его там, на груди завораживал его совершенно и заставлял слушаться себя, особенно когда, как сейчас, говорил тоном старшего.

Турецкий послушно вернулся и лег в постель, хотя единственным его желанием было немедленно броситься к Татьяне и обсудить с ней проблему этого чертова курса. Она ведь вчера именно для этого пришла к нему, а вовсе не для… Турецкий вздохнул. В глубине души он нисколько не сожалел, что дело повернулось таким образом.

Врач осмотрел его плечо, посмотрел в журнале на записи температуры и довольно заметил:

– Сегодня после обеда перевязка.

– А когда я смогу домой? – спросил Турецкий.

– Домой? – улыбнулся врач. – У вас же огнестрельное ранение, дорогой мой. Если по науке, то вам еще лежать и лежать.

– Ну а если по практике? – спросил Турецкий. – Вы же понимаете, я не могу здесь задерживаться. Я же следователь.

– Ничего, пусть ваши преступники еще немного погуляют на воле, – хохотнул врач, – а такой, как сейчас, вы все равно никого не поймаете. В общем, так: ничего обещать не могу. Посмотрим на перевязке.

Он дал какие-то указания сестре, и та через некоторое время вернулась со шприцем. Турецкий покорно сносил уколы, которых втайне боялся с детства, и только после этого его оставили в покое. Некоторое время он лежал, вслушиваясь в торопливые шаги медсестер по коридору, и уже хотел решительно откинуть одеяло, но вдруг им овладело какое-то оцепенение. По телу разлилась ленивая истома. «Что они мне вкатили? – подумал Турецкий, закрывая глаза. – Или они решили, что я псих?»

И тем не менее, несмотря на большую дозу успокоительного, он продолжал думать о своем.

Сомнений не оставалось – Татьяна Бурмеева знала или догадывалась, кто угрожал ее мужу. И это было прямым образом связано с резким колебанием курса.

«Возможно, – медленно шевелились мысли в мозгу Турецкого, – возможно, от Леонида Бурмеева требовали, чтобы он определенным образом повел себя на валютной бирже, чтобы этот скачок курса произошел». Он постарался вспомнить все, что помнил из курса политэкономии капитализма, но это оказалось непростым делом. Турецкий, учась в институте, искренне ненавидел все эти истории КПСС и политэкономии, которые слились у него в единый клубок неприятных воспоминаний, связанных с тупой догматической зубрежкой. Вместо того чтобы вспомнить то, что они изучали из теории Карла Маркса, он почему-то представил преподавательницу марксизма Нину Поликарповну – неопределенного возраста молодящуюся особу, которая требовала моментальных ответов на вопросы типа: «В чем ошибался Гегель, в-пятых» ?

«Развитие капитализма в России», вспомнилось название ленинской работы, и почему-то взяла злость, что такой неприятный болезненный процесс приходится переживать второй раз.

Тем не менее его представлений было достаточно, чтобы понимать, что цена чего угодно, в том числе и доллара, зависит от спроса и предложения. И если спрос внезапно значительно увеличится, а предложение одновременно снизится, то можно ожидать резкого скачка цены. Но это нужно организовать. Причем банки, которые выйдут с предложением о покупке, понесут значительные убытки. Если это понимал следователь Турецкий, то это тем более должны были понимать банкиры – ведь это их кусок хлеба. С маслом и черной икрой. Как же можно было заставить их пойти вразрез с собственными интересами? Только принуждением, насилием. «Прямо какой-то отстрел банкиров начался», – вспомнил Турецкий слова Шуры Романовой. А ведь и точно. Он-то понимал это как метафору, не очень веря в то, что все убийства банкиров можно свести в одно дело.

– Какой же я идиот! – вдруг сказал он вслух. – Кретин! А еще старший следователь по особо важным делам!

2

– Мы с Гамиком дружили. Вам, наверно, трудно в это поверить, я ведь как человека, ну как постороннего его не любил, клянусь. Человек он был паршивый. Махинации вечно выдумывал, как бы это получше выразиться, – нечистоплотные, что ли. Все время пытался кого-то надуть, как-то смухлевать. Но мы были из одного городка, жили по соседству. Понимаете? Вам, москвичам, не очень понятно, что такое земляк. Когда приезжаешь в город вроде Москвы, где людей вокруг много, а ты на самом деле один, никто тебе не поможет, да еще черножопым обзовут. Мы ведь дома к другому привыкли – там ты у всех на виду, случись у тебя что, сразу люди придут, и придут сами – звать не надо.

Мы с Гамиком были соседи. Наши родители друг к другу ходили. У нас в Армении сосед может запросто зайти, женщины к женщинам ходят, мужчины к мужчинам, не надо заранее предупреждать, звонить по телефону. Пришел – и тебе рады. А Гамик был сосед, значит, почти родня. Да что говорить – у нас сосед ближе, чем у вас тут, в Москве, родной брат.

Гамик был старше меня на два года. Это сейчас кажется – чепуха, а когда ты маленький – это очень много. И он меня всегда защищал. Брата у меня не было, кроме меня в семье только сестры. И он был мне как брат. Защищал, когда мальчишками мы дрались. Если дома поругают, успокаивал. Ножик перочинный мне подарил. Он и мальчишкой был подловатым, делал разные нехорошие дела другим, но не мне. Этого нельзя забыть, понимаете или нет, гражданин следователь?

Я потом в институт поступил, в финансово-экономический, Гамик, конечно, никуда не поступил. Я прописался в Москве, женился фиктивно, – объяснил Саруханов-Костаки, поймав вопросительный взгляд Меркулова, – работал в системе внешнеэкономических связей. Потом свой банк организовал. Тут Гамик появился. Прописался в Подольске, а дела, естественно, в Москве крутил, то заодно хватался, то за другое. Квартиру какую-то хотел разменивать. Все время деньги у меня в долг брал.

– И не возвращал, – уточнил Меркулов.

– Вы думаете, это повод его убить? Так ведь убивают обычно не должника, а того, кто давал, – ответил Саруханов. – Потом ночевал у меня. И вышел у меня с ним спор, как раз когда… Ну в общем, вечером у меня гостья, сидим культурно. А тут Гамик вкатывается выпивши, это с ним бывало, да еще с какой-то такой… Знаете, бывают такие женщины, что и женщиной-то назвать не хочется. Пришел – и хлоп на стол бутылку водки. Я его культурно попросил выйти, идти с ней куда-нибудь в другое место. А он, понимаете, нетрезвый был, насмотрелся всякого по видаку, ну и предложил нам… всем вместе. Я тогда вывел его в коридор, сказал все, что думаю, попросил его выйти. Ну, точнее, вывел из квартиры. Он на лестнице раскричался, в дверь колотил ногами. Потом успокоился, ушел. Но было поздно, конечно, соседи все слышали. Вот и вся история, за это же не убивают.

– Пожалуй, – согласился Меркулов.

– А потом… остыл, видать, немного, снова позвонил, извинился вежливо. Все понял, говорит. Но уж раз так, попросил, чтобы я ему дал машину – поедет куда-то он. Еще взял у меня кейс, пальто – для солидности. У него-то только куртки кожаные, а это ему не подходило. Думаю, хотел в какой-то ночной ресторан – богатого из себя корчить, чтобы подцепить кого-нибудь получше. Я дал ему все, лишь бы он уходил, до того больше не хотел его видеть. Ну он взял ключи от машины, магнитолу взял, чтобы с музыкой кататься. Вышел вниз, в машину сел, а тут и шарахнуло. Вот и все, гражданин следователь. – Саруханов замолчал.

– Значит, вас хотели убить, – резюмировал Меркулов.

– А вы думаете, я почему в бега пустился? От милиции убегать? Так чего мне бояться, если я тут ни при чем? Это все они.

– Кто же они такие?

– Так ведь вы их все равно не достанете, – сказал Сарухапов, – руки у вас коротки.

3

День Турецкий провел как в тумане. Его беспрерывно навещали – сначала Ирина, с которой Турецкий был очень нежен, но не чересчур, иначе она могла бы что-то заподозрить. Слава Богу, она не плакала, хотя Турецкий не мог не понимать, что больше всего она хотела, чтобы он прекратил эту деятельность. Разумеется, можно было уйти в сыскное агентство к Славе Грязнову и заняться выслеживанием неверных жен и мужей, но от одной этой мысли Турецкому становилось тошно.

Потом приехала мама. Она плакала и вслух просила Сашу поменять работу. Турецкий едва не накричал на нее, но вовремя сдержался. Внезапно, заметив, как мать вытирает слезы уголком носового платочка с какими-то дурацкими уточками, Турецкий увидел, что его красавица мать, интересная светская женщина, превратилась в сухонькую старушку. Ему вдруг стало до боли жаль ее, всю жизнь стремившуюся к какой-то «красивой» жизни в том виде, как она ее понимала, и так и оставшейся на старости лет у разбитого корыта.

Заходили сослуживцы по прокуратуре, в том числе Моисеев, который заговорщицки поднял вверх палец и сказал таинственным голосом:

– Вот, Саша, видите, что с курсом. Я же вам говорил.

– Ну и какие у вас версии? – Турецкий приподнялся на здоровом локте, но тут же рухнул назад на подушку.

– Вот поправитесь, тогда мы с вами обстоятельно и поговорим, – пообещал Моисеев.

Турецкий чувствовал себя значительно слабее, чем накануне, – ночные похождения не прошли даром, и плечо отчаянно ныло. Однако он старался не обращать на это внимания – пустяки, до свадьбы, как говорится, заживет. «Хотя свадьба-то уже состоялась».

И в то же время где-то в глубине сознания продолжалась работа. Та самая, которой он посвятил свою жизнь. Снова и снова он вспоминал все, что было известно об обвальном падении рубля. Такую акцию с масштабе всей страны может организовать только очень сильная структура – это не под силу одному банку, а лишь группе банков, связанной общими интересами. Или банку, который заранее открыл несколько подставных компаний. Собственно, решить, кому это было выгодно, не так сложно. Но нужны неопровержимые доказательства. А ими может быть только давление на банкиров.

Теперь Турецкий уже не сомневался в том, что «отстрел» банкиров, эта кровавая полоса взрывов, заказных убийств, подстроенных несчастных случаев имели своей целью не только расправиться с непокорными, но и напугать остальных, чтобы они плясали под одну дудку – и выступили с таким спросом или предложением на валюту, какой бы привел к резкому колебанию.

Все участники торгов в тот вторник, который уже успели окрестить «черным», были лишь марионетками в чьих-то умелых руках. Но кто же дергал за ниточки?

Татьяна Бурмеева догадывалась, Турецкий был в этом практически уверен. Нужно обязательно ее увидеть.

4

Превозмогая слабость, Турецкий сполз с кровати. Голова кружилась – возможно, еще действовало успокаивающее, которое ему кололи. «Больше у них этот номер не пройдет, – со злобой подумал Турецкий. Он сделал несколько шагов вперед. – Взять себя в руки», – приказал самому себе. Он вышел в коридор с твердым намерением поговорить с Татьяной, и ни медсестра, ни главврач, ни сам министр здравоохранения не смогут ему помешать.

Турецкий твердо помнил, как Татьяна сказала, что лежит этажом ниже, значит, где-то тут совсем рядом. Он быстро нашел лестницу и спустился на этаж. Заглянул в одну палату – там двое мужчин играли в шашки. Следующая палата – опять не то… Турецкий шел по коридору, продолжая заглядывать во все двери.

– Больной, вернитесь в палату, сейчас обход, – строго сказала проходившая сестра. – И вообще, что-то я вас не видела. Вы из хирургии?

– Да, – ответил Турецкий и удивился тому что он несколько смутился.

– Немедленно отправляйтесь к себе на этаж, – раздался надменно-приказной голос.

Турецкий взорвался.

– Я что, в тюрьме? – грозно спросил он. – Мне еще не запретили свободу передвижения. И прекратите говорить со мной таким тоном.

В ответ медсестра только быстро-быстро заморгала накрашенными ресницами, и Турецкий понял, что она сейчас расплачется. Воинственность тут же слетела с него, и он спросил уже миролюбиво:

– Ну что же вы, такая милая, хорошенькая девушка, а корчите из себя какого-то солдафона. Мне и на службе такие надоели. Так то мужчины. Простите.

Медсестра шмыгнула носом:

– Ладно уж. Но все равно вам лучше вернуться к себе в палату, а то ведь и мне достанется, если вы будете ходить тут и в палаты заглядывать.

– Я ищу свою знакомую, – сказал Турецкий, – здесь где-то должна лежать женщина… девушка. Молодая и очень красивая. Таня Бурмеева.

– Это, наверно, в пятнадцатой, – пробормотала сестра, продолжая обиженно шмыгать носом. – Погодите, я посмотрю.

Они вместе прошли к столу дежурной по отделению.

– Ну вот, – сказала сестра, – как вы говорите? Бурмеева? Пятнадцатая палата. Только она сегодня выписана. Наверняка уже ушла. Выписка происходит до обеда. Куда вы?

Но Турецкий, не дослушав ее, поспешил к пятнадцатой палате. Здоровой рукой он распахнул дверь. Кастелянша, полная женщина в белом халате, перестилала постель. Палата была пуста.

Турецкий дико огляделся.

– Где она? – крикнул он. – Тут была женщина?

– Так выписалась, – удивленно ответила кастелянша.

Турецкий, невзирая на боль в плече, бросился вон из палаты.

– Господи, – сказала женщина с неодобрением, – совершенно не умеют себя вести. Это все-таки больница.

Глава семнадцатая ГДЕ ЖЕ ТЫ?

1

«Значит, вот почему она пришла. Она знала, что на следующий день выписывается и больше мы не увидимся. Вроде той королевы, которая на следующее утро казнила своих любовников, с которыми провела ночь».

Внезапная выписка Тани нравилась ему все меньше. И накануне она сказала ему: «Все прояснится. Скоро», – а сама исчезла. Разумеется, Турецкому не хотелось верить в то, что она с самого начала вела с ним какую-то хитрую игру. Ведь тогда ВСЕ оказывалось ложью.

2

Впрочем, это можно было выяснить. Он решительно пошел по коридору к кабинету завотделением.

– Андрей Егорович занят, – пыталась остановить его пожилая медсестра.

– По очень срочному делу, – сказал Турецкий и решительно вошел в кабинет.

Заведующий отделением поднял на него глаза.

– Я прошу мне не мешать, – сухо сказал он, – приемные часы на двери.

– Я хочу знать, почему досрочно выписали Бурмееву. Это очень важно.

– Кого? – удивился завотделением.

– Татьяну Бурмееву. Еще накануне было неизвестно, что ее выпишут. Это произошло сегодня утром. У меня есть подозрение, что сделано это не случайно.

– Помилуйте, молодой человек, – врач, наконец, оторвался от своих бумаг. – Во-первых, я еще раз повторяю, что нельзя вот так врываться к занятому человеку. Во-вторых, с чего вы взяли, что больную Бурмееву выписали внезапно? Сейчас, – он внимательно посмотрел на Турецкого поверх очков, – с моей стороны самым правильным было бы выставить вас вон. Но раз дело столь срочное, как вы говорите, я наведу справки.

Вместе с Турецким он вышел в приемную.

– Андрей Егорович, – поднялась им навстречу пожилая медсестра, – я предупреждала его, но…

– Ничего, ничего, – махнул рукой врач, – этого молодого человека трудно остановить. Посмотрите, пожалуйста, – продолжал он, – что там у нас с Татьяной Бурмеевой? Она была, выписана сегодня утром. Вот молодой человек утверждает, что ее выписали внезапно, то ли выгнали, то ли выкрали, я так и не понял.

– Бурмеева? – повторила медсестра и открыла журнал. – Так, проходила лечение по поводу сотрясения мозга. Поступила четвертого октября, выписана сегодня по заключению лечащего врача. По-моему, все нормально.

– Ну-с, молодой человек, видите? Выписалась ваша прекрасная Татьяна на двенадцатый день. Совершенно нормально при легком сотрясении мозга. Больше держать ее незачем. Конечно, рецидивы могут проявляться достаточно продолжительное время, но в целом прогноз благоприятный.

– А кто был ее лечащим врачом? – спросил Турецкий.

– Варварин Петр Николаевич, – сухо ответила сестра, поджав губы. – Но у него сейчас обход. Так что прошу вас подойти к нему позже.

Турецкий, ничего больше не говоря, бросился вон из кабинета и помчался по коридору, заглядывая во все палаты подряд. Оттуда на него смотрели удивленные больные, не ожидавшие такого вторжения. Но Турецкий не обращал ни на кого внимания. Он дернул следующую дверь и увидел в палате врача в сопровождении двух сестер. Это был, видимо, сам Варварин.

– Петр Николаевич! – с порога окликнул Турецкий.

Врач, склонившийся над пациентом, удивленно поднял голову.

– Почему выписалась Бурмеева?

– Подождите за дверью, – коротко ответил врач.

Турецкий закрыл дверь и, скрестив руки на груди, прислонился затылком к холодной крашеной стене. В голове стучало. Он и не думал, что будет так волноваться из-за Татьяны. Неужели втрескался в нее по-настоящему? А Ирина? Но сейчас дело было уже не в этом. Татьяна пропала, причем произошло это сразу после того, как она обещала что-то рассказать. Это ведь могли слышать. Конечно, в тот момент и он, и она были уверены, что в коридоре никого нет, но ведь они не знали этого наверняка. А то, что потом там никого не оказалось, совершенно ничего не доказывает. Услышав, что Таня собирается уходить, тому, кто стоял у двери, было достаточно сделать несколько шагов и оказаться в густой тени у следующей двери, завернуть за угол, скрыться в туалете. Нельзя было снимать у нее охрану!

И вот на следующее же утро Таня исчезает. У Турецкого не было сомнений – это было, безусловно, связано с ее словами: «Все прояснится. Скоро».

Кто-то слышал, кто-то понял, что она может проговориться, сказать все, что знает, и тогда потянется ниточка к убийцам Бурмеева, а может быть, и к другим заказным убийствам банкиров. И вот ее убрали, по крайней мере сделали так, что она ничего не смогла сказать. Турецкий похолодел, явилась непрошеная мысль: «А ведь ее, возможно, уже нет в живых».