Текст книги "Направленный взрыв"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Ну зачем так мрачно, Вася? Я же не шутил, когда говорил, что постараюсь для тебя… У нас перестройка, гласность, компартию упразднили! У тебя же совсем пустячный случай, я уверен, комиссия из института Сербского тебя признает совершенно здоровым, я посодействую! В Москву съезжу в отпуск, поговорю о тебе с кем надо…

Василий расплылся в добродушной улыбке, отрицательно качая головой:

– Наивный ты, что ли? При чем тут комиссия, ну даже если признают здоровым, выпустят, а дальше? Я же не уйду от… – Василий вдруг замялся. Потом махнул рукой и продолжил: – Мне не уйти от этого генерала, заказчика моей работы. Совершенно не уверен, что он оставит в живых такого свидетеля, как я…

– Ты все-таки не хочешь сказать, чем конкретно занимаешься?

– Нет, не хочу. Боюсь.

Полетаев поднялся и зашагал по мягкому ковру камеры, заложив руки за спину. Он думал о том, что слишком часто прямо и косвенно упоминается этот генерал, этот негласный фактический хозяин психзоны Ильинское. Генерал, прилетавший на военный аэродром под Смоленском из Германии. Германию упоминал и Иванов Сергей Сергеевич, вернее, теперь уже ясно, что никакой он не Иванов…

– Василий, в конце концов, есть Комитет по правам человека, я обращусь туда… А, чем черт не шутит, вдруг тебе удастся уехать из страны? Допустим, через два года, когда срок секретности у тебя закончится, ты ведь вполне сможешь эмигрировать?

– Да, может быть, и смогу, меня с моим образованием в любой стране примут, но у меня предчувствие – я не протяну и месяца, – грустно улыбнулся Найденов.

– Ладно, брось ты свои предчувствия. Значит, держимся вместе? Договорились? – протянул руку Полетаев.

– Попробуем, – вяло ответил Василий, пожимая руку Федора. – Только запомни, я тебе ничего не говорил. А ты случайно не на Ваганова работаешь? – также грустно спросил Василий.

– Я? На этого генерала? – удивился Полетаев. – А что тебе твое предчувствие говорит? Работаю или нет?

– Кто тебя знает. Да нет, конечно! Ладно. Если попробуешь что-нибудь сделать, я буду тебе благодарен. Только постарайся, чтобы не было хуже, чем сейчас.

– Постараюсь, – пообещал Федор. Он позвонил прапорщику, попросив выпустить его из камеры.

Вскоре щелкнул замок, на пороге появился изрядно навеселе прапорщик, уже успевший, как и Федор с Василием, принять на грудь.

Как только дверь стала открываться, Полетаев затянул фальшиво:

 
Ой, мороз, мороз, не морозь меня!..
 

Найденов сообразил и подхватил:

 
Не морозь меня, моего коня…
 

Оба выглядели в стельку пьяными…

7. «Любопытство губит мышей»

В Москве Грязнов с Левиным всерьез увлеклись культуризмом.

Легче иголку отыскать в стоге сена, нежели среди мытищинских «пельменей» отыскать того Пельменя, который упоминался в самохинской записке.

Левин и Грязнов распределили между собой немногочисленные легальные и полулегальные подвальные тренажерные залы, но результаты были нулевыми.

В один из залов, который имел громкое название «Воля», Самохин захаживал пару раз, но ни с кем никаких дружеских отношений не завязывал.

Помог случай. Зоя-Тюльпанчик, пришедшая на Петровку для дачи показаний, сказала, что совсем недавно к ней в общежитие заезжал один знакомый Саши Самохина, который интересовался, куда он запропастился. Этот самохинский знакомый был не кем иным, как внуком известного артиста Панаева, Игорем Панаевым.

Грязнов тут же в Доме кино узнал адрес артиста и, договорившись о встрече, помчался к нему домой.

Он оказался в большой четырехкомнатной квартире народного артиста СССР, который проживал на улице Алабяна; в этом же подъезде, только этажом ниже, вместе с матерью жил и его внук, Игорь.

Недолго повспоминав о ролях Всеволода Панаева и об общих знакомых с Петровки – а Панаев, как известно, сыграл в кино не одного милиционера и не одного начальника уголовного розыска, – Грязнов отправился к внуку Игорю.

Он оказался длинным, нескладным молодым человеком, учившимся на Высших сценарных курсах.

Игорь был удивлен и даже напуган внезапным появлением следователя. Он сказал, что действительно знаком с Самохиным, но их связывали чисто деловые отношения.

Самохин, который работал в фирме «ГОТТ», обещал Игорю достать очень дешевый подержанный «мерседес», а сам куда-то исчез. Взамен Самохин просил Игоря оказать ему маленькую услугу – отогнать самохинский «мерседес» в Шереметьево и там оставить на стоянке, что Игорь и сделал.

– А зачем это было нужно Самохину, он не сказал? – спросил Грязнов.

– Нет, не сказал.

– На ваш взгляд, это не было похоже на угон автомобиля?

Игорь замялся и ответил, что, если даже со стороны это так и выглядело, сам он машину не угонял, всего лишь выполнил просьбу своего знакомого. И ключи от машины потом передал Самохину, так что никак не может считать, что угнал чью-то машину, отвечал Игорь.

На вопрос Грязнова, зачем Самохину нужно было отгонять «мерседес», Игорь, еще более смутившись, раскололся.

Фирма «ГОТТ» срочно посылала Самохина в Германию, а у него были важные дела в Москве. И Самохин решил пойти на маленький невинный обман. Чтобы отложить поездку – а ехать в Германию он должен был на том самом «мерседесе», – Самохин решил инсценировать угон собственного автомобиля. А потом, когда он завершит свои дела в Москве, «мерседес» обнаружится на стоянке.

– Но ведь здесь нет никакого криминала, правда? – вытирая пот ладонью со лба, дрожащим голосом спрашивал Игорь. – Я тут ни при чем, а отношения Сашки с его конторой – это же его проблемы, правильно?

– Правильно, – соглашался Грязнов. – Я вас, Игорь, ни в чем не обвиняю. Мне только нужно, чтобы вы рассказали все, что знаете о Самохине.

Слава Грязнов стал расспрашивать Игоря о «пельменях». Игорь подтвердил, что в устах Самохина это было обобщенным прозвищем всех культуристов. А еще пельменем Самохин называл одного своего приятеля, совсем не качка, а весьма крутого каратиста, бывшего военного, которого уволили из армии за нарушение дисциплины.

Больше о пельмене-каратисте Игорь ничего не знал, разве только то, что бывший военный перед увольнением из армии пребывал в звании майора.

Ну это уже было кое-что, хотя и не слишком густо.

«Опять все упирается в армию, – думал Грязнов, возвращаясь от Панаевых на Петровку, – просто какая-то черная дыра – эти военные… И о Турецком по-прежнему никаких сведений, немцы заверяют, что усиленно разыскивают, контрразведка убеждает, что сбилась с ног. Турецкий словно в воду канул – не дай Бог, конечно… Ну что ж, придется опять пойти на поклон в военную прокуратуру, к Жене Фролову. Нужно поднимать дела всех майоров, уволенных из армии за нарушение дисциплины за последние пять лет…»

В спецпсихзоне было два Федора: Федор-злой и Федор-добрый. Так за глаза называли двух врачей пациенты. Федор-добрый – это врач третьего отделения Полетаев, а Федор-злой – естественно, главврач Кузьмин.

Почему за Кузьминым закрепилось прозвище «злой», никто не знал, но так уж было. Федор Устимович редко повышал голос, часто, но сухо и дежурно улыбался, когда спрашивал о самочувствии больных. Но все равно он был Федором-злым. Видимо, так его звали оттого, что он любил за любой, пусть даже самый незначительный проступок больного удваивать дозу вводимых препаратов.

А Федор-добрый потерял покой и сон. Не по дням, а по часам он из врача переквалифицировался в следователя, разгадывающего таинственные совпадения и малопонятные случаи, то и дело происходящие в психзоне.

Волосы буквально зашевелились у него на голове, когда он начал сопоставлять факты. Месяц назад один из больных первого отделения по кличке Куркуль напал на контролера, и тот, обороняясь, выбил ему глаз. Очень странно, как это мог Куркуль напасть, когда он, оглушенный лекарствами, еле ноги таскал. Однако Куркуль две недели ходил с глазом, заклеенным бинтами. Две недели назад во втором, кошкинском, отделении появился еще один одноглазый. Другой больной, бывший статист Мариинского театра, суетливый балерун, сказал, что не помнит, где потерял глаз. С ним случился обморок во время трудотерапии, когда он подметал двор, – видимо, упал и наткнулся лицом на лопату. Кошкин, как хороший анатом, продезинфицировал и зашил рану. Но одноглазый бывший солист, несмотря на потерю глаза, так же, как и прежде, постоянно пребывал в легкой эйфории, в день раз по сто подпрыгивал, бил нога об ногу, и неважно, что было в руках – лопата, метла или тарелка с кашей, – крутился на одном месте, делая различные па и вставая в классические балетные позиции.

Одним словом, балерун был по-прежнему вполне счастлив в своем болезненном состоянии. Так что кто-нибудь вполне мог даже подумать: а зачем, собственно, счастливому оба глаза?..

Федя Полетаев был абсолютно уверен, что если он снова окажется в подвале Кошкина и откроет второй контейнер, то обнаружит там глаза двух психов. И от этой уверенности волосы вставали дыбом и мороз продирал по коже.

Турецкий, как внушил ему врач Полетаев, пробовал заказывать себе сны. Перед тем как заснуть, он настойчиво просил кого-то послать ему хоть какое-то видение из прошлого. И по-прежнему видел одни кошмары.

Война 1812 года, Наполеон, и он – Турецкий – воюет на стороне Наполеона с русскими войсками. Говорит по-французски, хотя прекрасно понимает даже во сне, что сам французского языка, на котором говорит что-то Наполеону, не знает. Бонапарт отвечает Турецкому, естественно, на французском, Турецкий соглашается, отдает честь, хотя что ему говорил Наполеон – опять-таки неизвестно.

Проснувшись среди ночи, Турецкий долго пытался разгадать этот сон. Но безрезультатно. Вернее, он пришел к результатам плачевным.

«Если снился Наполеон, значит, я действительно сумасшедший, – думал Турецкий, ворочаясь с боку на бок. – Еще не хватало, если в скором времени буду не только без памяти, но еще провозглашу себя императором Франции. Нет, лучше не мучить себя этими снами, которые до добра не доведут. Да, кажется, у меня определенно едет крыша, не стоит говорить Полетаеву о наполеоновских снах…»

Итак, подведем некоторые итоги, думал Полетаев.

С Кошкиным, кажется, все понятно. С Василием Найденовым тоже: он выполняет секретный заказ генерала, благодетеля нашей «тихой обители». Сергей Иванов – никакой не Сергей, лечит ли его Федор Устимович? Бесспорно, нет! Кому-кому, а мне ли не знать Кузьмина…

Тогда что он вводит лже-Иванову? С этим мы разберемся!.. Разберемся, что это за новый препарат.

Теперь в наличии новая загадка.

Недели две назад привезли, определили, естественно, к Кошкину, некоего Юрия Бриля, которому приклеили кличку Комиссар. Привезли его из Москвы. Федор Устимович о новеньком, естественно, мне не докладывал, дело Юрия я не видел… Кем он привлекался, по какой статье проходил? Кто проводил психиатрическую экспертизу – неизвестно.

Но этому Комиссару, пожалуй, больше, чем кому-либо из всех наших пациентов, лошадиными дозами закачивают галоперидол. Так что у Комиссара, у этого сорокалетнего, коротко стриженного, с интеллигентным лицом бывшего военного, прогрессирует синдром Паркинсона.

Комиссар, как и все, кому делают передозировку галоперидола, едва ползает по коридору на полусогнутых ногах, руки тоже согнуты в локтях, обильное слюноотделение. И, естественно, синдром «счета монет». Большой и указательный пальцы Комиссара постоянно шевелятся, точно он все время у кого-то безмолвно просит деньги.

Во время трудотерапии он не шьет, потому что не может управляться со швейной машинкой. Его определили на кухню мыть посуду. Но такое впечатление, что он не совсем уж беспамятный.

Надо бы выяснить, вдруг у него сохранились какие-то остатки памяти?

Приготовлением пищи в психзоне заведовала толстая баба, Зинаида Кирилловна, приходившая из деревни на несколько часов.

Под ее руководством трудились четыре женщины. В специальном маленьком флигеле, так называемом женском отделении, содержалось всего шестеро женщин – «психических дам», как про себя называл их Полетаев. Среди них была несчастная мать, выбросившая своих детей с пятого этажа, это была больная молодая женщина по имени Татьяна. Другие женщины совершили менее тяжкие преступления, но все были достаточно «не в себе». И вот четверо из них целый день не вылезали из кухни, готовили завтрак, обед и ужин. Им на подмогу присылали мужчин: чистить картошку, мыть посуду, катать бочки с квашеной капустой и мочеными яблоками.

У Полетаева было суточное дежурство.

Дежурство заключалось в том, что врач должен сутки находиться в зоне, присматривать за больными и ночевать на кушетке в ординаторской, с медсестрами или без – это уж на усмотрение самого врача.

Главврач Кузьмин свои дежурства проводил, естественно, в лаборатории.

Кошкин, теперь это ясно, занимался на дежурствах своими анатомическими изысканиями, которые, видимо, и составляли его маленький бизнес.

Войдя на вонючую кухню, которая насквозь пропахла кислой капустой и прошлогодним борщом, Федя Полетаев решил устроить скандал.

Он накричал на Зинаиду Кирилловну за то, что развела такую грязь, что уже месяц не травили тараканов. На полу лужи воды, а по углам – картофельные очистки.

Зинаида Кирилловна оправдывалась как могла, но Полетаев не стал ее слушать и отправился в посудомоечную, где медленно, словно сомнамбула, мыл посуду Комиссар, опуская алюминиевые тарелки сначала в таз с теплой, совершенно грязной водой, потом перекладывая их в таз с водой менее грязной.

Слюна из открытого рта клейкой нитью стекала с подбородка в один из тазов.

Федя Полетаев заговорил преувеличенно громко и недовольно, чтобы слышали и больные и повариха Зинаида Кирилловна:

– Почему всего один человек моет посуду?! Неужели никого нельзя попросить помочь?

Зинаида Кирилловна, продолжая оправдываться, сунулась было в моечное отделение, но Полетаев выставил ее, предварительно указав, чтобы вымыли пол с хлоркой и впредь присылали двоих или троих мыть посуду.

– Всему вас надо учить! Отправляйтесь, Зинаида Кирилловна, занимайтесь своим делом, а я научу больного, как мыть посуду… Нужно взять губку, на губку налить моющий раствор… – Полетаев взял из рук Комиссара тарелку и стал показывать, как правильно мыть.

Когда дверь за Зинаидой Кирилловной закрылась, Федя бросил тарелку в грязный таз. Он посмотрел в глаза Комиссара и увидел, что взгляд у него действительно осмысленный.

– Ну тебе понятно, как мыть, Комиссар?

Больной ничего не ответил, лишь качнул головой, пытаясь втянуть слюну в рот. Трясущейся рукой он нашарил в грязной воде тарелку и, взяв губку, начал мыть ее, как показывал Полетаев. Но Федя отнял у него тарелку.

– Лучше скажи, как ты себя чувствуешь?

Больной молчал.

– Я что-то забыл, как тебя зовут, знаю лишь, что кличут Комиссаром. А ты не помнишь, как тебя зовут?

– Помню… – с трудом протянул Комиссар.

– Ну так скажи.

– Юрий… – с трудом выговорил он.

– Потрясающе. А фамилию помнишь?

Юрий снова кивнул и заплетающимся языком пробормотал:

– Ко-ро-лев.

– Просто фантастика. Так у тебя что, память не отшибло?

Юрий Королев отрицательно помотал головой, и снова Полетаев поймал на себе внимательный и осмысленный взгляд больного.

– Я, конечно, не твой лечащий врач, но хочу знать, что ты совершил, за что оказался здесь…

Королев нахмурился и снова стал нашаривать в тазу тарелку.

– Ты не хочешь говорить? Боишься, кто-нибудь нас услышит?

– Не скажу, – протянул Королев.

– Почему?

– Убьют…

– Кто убьет? Меня не надо бояться! Я хочу тебе помочь! Я попробую снизить тебе дозу галоперидола, обещаю тебе. Ты более-менее нормально будешь передвигаться и чувствовать себя…

Больной отрицательно покачал головой:

– Нет, я умираю…

– Ну, это ты преувеличиваешь! – воскликнул Полетаев.

Но Королев снова покачал головой, Полетаеву показалось, что его раскрытый рот попытался улыбнуться.

– Ну так что ты сделал, кого-нибудь убил? Изнасиловал? Украл?

– Нет… – протянул Королев. – Я при-е-хал в Россию из Германии… – кое-как проговорил он.

Полетаев чуть не подпрыгнул, услышав в который уже раз про Германию.

– Приехал из Германии? Очень хорошо. И здесь у тебя крыша поехала?

– Нет… Меня взяли на вокзале.

– Кто взял?

– Ваганова люди. Генерала…

– Так что же ты сделал?

– Я – ничего. Я должен был только передать.

– Что передать?

– То, что дал полковник Васин, он тоже здесь. Я знаю… Ему-то ты еще можешь помочь, а я уже все… – И Королев как-то неопределенно повел плечом.

Полетаев прикусил нижнюю губу. Он понял. Полетаев приподнял серую больничную куртку Королева и увидел, что его спина и живот забинтованы, на боку бинты были окрашены коричневой запекшейся кровью.

Холодные капли пота выступили на лбу Феди Полетаева. Он одернул куртку Королева и хриплым голосом спросил:

– Что с тобой было?

– Не знаю, – дернул плечом Королев. – Наверное, зарезали. Внутри все горит…

– У тебя воспалительный процесс?

– Не знаю, – равнодушно протянул Королев.

– А что случилось с этим Васиным, которого в отдельной камере содержат? Когда у него память отшибло?

– Не знаю. Это они… Ваганов отшиб. Уверен…

– Ясно, – протянул Федя Полетаев и, кое-как изобразив на лице улыбку, постарался хоть как-то утешить Комиссара-Королева.

– Я пропишу тебе антибиотики, все будет в порядке. Мы с тобой еще на рыбалку съездим. Ты любишь подледный лов?

– Нет.

– А что любишь?

– Россию люблю… Я был в Америке, в Европе, везде был. Все время хотел сюда, вот и оказался… Ты ничего не сделаешь, он тебя уничтожит… Не суйся не в свое дело, – с трудом проговорил Королев.

– Ну это мы еще посмотрим, кто кого уничтожит. А кто меня может уничтожить, по твоему мнению?

– Генерал. Он мне сделал новые документы, но я… я пошел против него… Не совершай моей ошибки и не мешай мне мыть посуду… – Королев долго выговаривал слова, наконец, вышептав по отдельности чуть ли не каждую букву, которая давалась ему с большим трудом, вновь опустил руку в таз с грязной водой и стал вылавливать очередную тарелку.

Полетаев осторожно похлопал Королева по плечу и, не обращая внимания, что идет по лужам, вышел из посудомоечной.

Полетаев понял, что испуган, мышцы его живота рефлекторно мелко дрожали, в груди был страх, который рос с каждой минутой.

Полетаев знал, что этот Комиссар, Юрий Королев, совсем не хотел его пугать. Он всего лишь предупредил, что с этим генералом, а следовательно, и с главврачом Кузьминым, который подчиненный и друг Ваганова, – шутки плохи.

Федя Полетаев понимал: он затеял неравную борьбу. Но также он понимал, что отступать не может. Если уж идти, то до конца!..

«Любопытство губит мышей», – вспомнил английскую поговорку Федя Полетаев.

«Но я не мышь, и я начинаю действовать вовсе не из любопытства, а ради справедливости! Так надо перебороть зародившийся страх, – думал он, – и нам не страшен этот серый кот, генерал-майор Ваганов! В стране генерал-майоров наверное не одна сотня наберется, вот если бы он был генерал армии или хотя бы генерал-полковник, тогда другое дело».

И Полетаев замурлыкал едва слышно себе под нос: «Нам не страшен серый волк, генерал, серый волк. Серый волк – зубами щелк… Но мы еще посмотрим, кто кого!..» – фальшиво напевал Федя Полетаев, и от этой импровизированной песенки страха – как не бывало.

8. Не забыть себя до завтра

Федор Полетаев ждал случая, и случай не заставил ждать слишком долго.

Федор разработал план действий и все подготовил к его осуществлению.

Труда не составило достать медицинскую бутылку с плотно притертой пробкой. На машинке, стоявшей в ординаторской, он напечатал: «№ 9» и кусочек бумаги с этим номером приклеил на бутылку. Внутрь он налил дистиллированную воду, чуть разбавив ее, для того чтобы появилась чуть мутноватая окраска, пенициллином.

Договорился с Любашей, с которой он был близок в прошлом году и которая теперь вышла замуж за деревенского парня, – но после замужества Любаша по-прежнему работала медсестрой, – что она сделает, как только он ей скажет, то, о чем они договорились…

Дома он выписал из справочников и учебников по психиатрии первые попавшиеся сведения, связанные с потерей памяти, сложил листочки в солидную пластиковую папку и стал ждать.

Кузьмин позвонил ему в тот же день вечером домой и попросил зайти к нему, не в кабинет в зоне, а домой. На что Полетаев категорически отказался, объяснив, что сейчас не в состоянии.

– Я так и думал, Федор. Ты что, совсем уже в руках себя не можешь держать? – недовольно говорил в трубку главврач Кузьмин.

– М-могу, – заплетающимся языком ответил Федя.

– Ну тогда завтра, Федор, жду тебя в своем кабинете. – И Кузьмин бросил трубку.

Как раз этого Федор Полетаев и добивался.

На следующий день он был в кабинете Кузьмина.

Федор Устимович, когда Федор-добрый вошел, тут же недовольно нахмурился и предложил присесть.

Федя Полетаев присел и, чтобы не молчать, принялся икать, прикрывая рот ладонью.

– Я совсем не понимаю, Федор Иванович, что с вами в последнее время происходит. Вам надоело у нас работать? Я могу заменить вас другим врачом. У нас неплохая зарплата, выпускники мединститута с радостью поедут к нам.

– Очень хорошо, только не надо меня увольнять, дорогой мой Кузя… – Полетаев снова демонстративно икнул и виновато улыбнулся. – Лучше дай опохмелиться, Федор Устимович. Не будь жмотом.

– Это форменное безобразие, Полетаев, – сокрушенно вздохнул Кузьмин.

– Согласен. Я больше не буду, честное слово. Только дай сейчас немного. Я знаю, у тебя в сейфе всегда припасено…

– У тебя что, и спирт ворованный, и деньги – все кончилось?

– Угу. Все.

Полетаев положил на стол папку со своими записями, другой рукой придерживая спрятанную в кармане белого халата бутылочку с жидкостью.

– Федор Устимович, сейчас опохмелимся, и я, честное слово, – завязал! Вот, я уже над кандидатской начал работать, – пододвинул он Кузьмину папку с бумагами.

Федор Устимович, брезгливо поморщившись, открыл свой белый сейф и выставил на стол солидную бутылку с соответствующей надписью, которая гласила, что в ней содержится чистейший медицинский.

– Я один не буду, – капризно протянул Полетаев.

– Федор Иванович, ты с каждым часом все более наглеешь!

– Я скоро перестану, – виновато ответил Полетаев. – Только бы закуски хотелось немного. Вот в холодильнике у вас… я знаю, есть балычок и сервелат.

Кузьмин поднялся и подошел к холодильнику, тем временем Федя тоже поднялся и подошел к окну, рядом с которым стоял открытый белый сейф.

– Погодка так и шепчет: «Займи, но выпей», – сказал Федор и быстро поставил бутылочку из своего кармана в сейф, а ту, что была в сейфе, сунул в карман.

Кузьмин ничего не заметил, вытаскивая из холодильника закуску. Разлил спирт по мерным стопочкам, разбавил его немного, Полетаеву поменьше, себе побольше, и предложил чокнуться:

– За твои будущие научные достижения.

– Точно, Федор Устимович. Я завтра уже капли в рот… – Полетаев залпом опорожнил стопочку, закусил колбаской.

Тут зазвонил телефон – это, как и договаривался Федя Полетаев, звонила Любаша. Она сообщала, что у одного из пациентов Федора какие-то странные конвульсии.

– Да, сейчас приду, спасибо тебе, Люба! – радостно воскликнул Полетаев и бросил трубку.

Телефонный звонок был уже совершенно лишним. Федор придумал его для подстраховки, чтобы отвлечь Федора Устимовича. Но все, что он задумывал, уже было сделано.

Он быстро распрощался с главврачом, клятвенно заверяя, что теперь вообще не будет пить, вплотную займется ну если не проблемой потери памяти, так как Федор Устимович отчего-то против этой тематики, то какой-нибудь другой проблемой, которую ему посоветует главврач.

Федя Полетаев чуть не выбежал из кабинета Кузьмина и летел по коридору словно на крыльях.

Конечно же Люба все придумала с конвульсиями. Прибежав в ординаторскую, Федя быстро чмокнул Любашу в щеку в знак благодарности, попросив ее держать язык за зубами.

А сам, достав шприц, отправился в двенадцатую палату, где сделал инъекцию добытым из кабинета главврача «№ 9» больному Михайлову, отличавшемуся крепким здоровьем и отличной памятью. Подождал полчаса, поболтал с Михайловым о том о сем, попросил рассказать о своем прошлом. Память у Михайлова работала безотказно.

Полетаев хлопнул себя по лбу и, тихо выругавшись, подмигнул больному:

– Слушай, давай выпьем с тобой? Никто не узнает. Я сейчас принесу. – И Федя убежал за медицинским спиртом.

Он принес из ординаторской два стакана с разбавленным спиртом, один протянул Михайлову, другой держал в своей руке.

Они чокнулись, Михайлов залпом выпил, а Федор отпил лишь половину, крякнул, с любопытством глядя на расцветшее лицо больного. Хотел спросить, может быть, стоит добавить.

Но тут Михайлов вдруг вытаращил на него глаза, замахал в воздухе руками и, словно подкошенный, рухнул на пол.

Полетаев даже испугался. Он перетащил больного на постель и, не зная, что делать с ним дальше, так как Михайлов не приходил в себя, решил немного подождать, в надежде что тот все же очухается.

Пульс у больного был нормальный, правда несколько учащенный, давление вроде бы в норме, по крайней мере, наполняемость сосудов хорошая.

И Полетаев вышел из камеры, оставив Михайлова без сознания.

А на следующий день, как сообщила дежурная сестра, Михайлов проснулся очень рано и метался из угла в угол, что-то бормоча и размахивая в воздухе руками. Федор Полетаев, как и предполагал, услышал от Михайлова то, что и ожидал услышать: «Не помню…»

– Ну как зовут-то, помнишь?

Михайлов отрицательно покачал головой, глядя на Федю удивленными и пустыми глазами.

– И фамилии не помнишь?

– Не-ет. Петров, может быть? Но не уверен.

– Отлично! Ты через неделю все вспомнишь, по крайней мере, через неделю закончится действие лекарства и ты будешь здоров! – радостно утешал Михайлова Федя. – И мы будем готовить тебя к выписке, только при условии, что ты никому ничего не будешь говорить. Твоя фамилия Михайлов, запомни!..

Михайлов тупо и согласно кивнул.

* * *

Теперь оставалось только ждать. По предположениям Федора, следующую дозу Сергею Сергеевичу и таинственному полковнику, находящемуся в одиночке, Кузьмин должен вводить уже через день, максимум через два…

Федор Полетаев знал, он сделал все, что мог. Какие шаги предпринять дальше, он пока не придумал.

Его еще раз вызывал Кузьмин, который, к счастью, никакой подмены в сейфе не заметил.

Кузьмин в самых насмешливых тонах отозвался о записках Феди Полетаева, о его «материалах» к диссертации. Впрочем, Федор ничего иного и не ожидал услышать.

Как Полетаев узнал от медсестер, полковника и Сергея Иванова в сопровождении контролеров медсестры водили в кабинет к главврачу.

Оставалось ждать…

Вот только беспокоил Полетаева Комиссар, этот Юрий Королев. Кажется, у него начался сепсис, он лежал в постели, и температура у него была под сорок. Медсестры кололи ему антибиотики, но пока безрезультатно.

Кошкин охал и суетился над больным, сетуя, что пенициллин и стрептомицин могут оказать неблаготворное влияние на костный мозг. Этому гаду еще и костный мозг захотелось!.. Полетаев не торопился говорить Кошкину о том, что он все знает. Все равно Королева вряд ли уже можно спасти, Полетаев осматривал его и как врач прекрасно это понимал.

Сергею Сергеевичу Иванову главврач милостиво разрешил недолго работать в мастерской, и беспамятный быстро освоил нехитрые операции по пошиву верхонок. Полетаев заходил в мастерскую, тихо спрашивал Иванова, не вспомнил ли он чего. Но памяти у того по-прежнему не было. И снов, как утверждал Иванов, тоже.

Чтобы не навлекать на себя подозрения, Федя больше не заходил к Василию Найденову, так же как и ни разу еще не был в одноместной палате полковника Васина…

Иванов-Турецкий испытывал чудовищные страдания.

Вот уже который день – третий или четвертый – да разве это важно? – он сидел за швейной машинкой и страдал.

Как бы сказали медики, у него началась психалгия. Или можно эти страдания назвать «философской интоксикацией» – но и это не важно, как обозвать страдания человека, потерявшего память, потерявшего всего себя.

«Что такое жизнь? – думал он под стрекот швейной машинки. – Что такое вообще это бытие? Если отсутствует память, значит, человек уже не человек? Даже у кошки, у собаки есть память. Есть прошлое. А человек без прошлого – это улитка, медуза, это трава. Я – трава? Это чудовищно звучит, но, кажется, это так. Врач с хорошей улыбкой, который приходил ко мне, обещал вылечить, помочь. Но он ничего не делает, только спрашивает и по-прежнему улыбается. Может быть, самому его попросить, чтобы он применил какие-нибудь действительно сильнодействующие средства? Ведь он шутил, что всего лишь по голове нужно чем-нибудь ударить. Может быть, самому попробовать, разбежаться и врезаться головой в стену? Не знаю… Ничего не знаю! Ничего не понимаю, ничего не помню!..»

После обеда в общей столовой все вновь отправились в мастерские под присмотром охранников, которые грубо толкали не слишком-то быстро шевелящихся больных в спины. Иванов-Турецкий тоже шел по уже знакомому длинному коридору с пожелтевшими репродукциями Брейгеля.

А навстречу двое санитаров-контролеров полунесли-полутащили коротко стриженного больного с открытым ртом, который тяжело дышал и, видимо, был без сознания. Этого больного переводили в отдельную палату.

И только Турецкий поравнялся с этим человеком, как ослепительный удар молнии пронзил его мозг!

Была абсолютная тишина, но внутри головы Турецкого, ему показалось, прогромыхал оглушительный гром, – естественно, только показалось.

Турецкий остановился, санитары тоже замешкались, пытаясь поставить больного на ноги, чтобы он шел сам. Турецкий остекленевшими глазами смотрел в лицо этого больного, который пришел в себя и с трудом открыл глаза. По спине Турецкого текли холодные струйки пота.

Он совершенно точно помнил, что видел это лицо раньше, оно было до боли ему знакомо, но где?! Где он мог видеть?! Турецкий боялся пошевельнуться, руки и ноги словно сковало.

– Ну давай, Комиссар, шагай сам, что ли, – сказал один из санитаров.

Турецкий хрипло застонал: «А-а-а», – и с ног до головы его обдала горячая волна вернувшейся памяти!

Как это ни дико звучит, но он, с его бывшей профессиональной цепкой памятью, узнал в лице Комиссара тот фоторобот, что сделал Грязнов с Пряхиной; фоторобот военного, которого Пряхина видела на вокзале утром!.. Утром в день чего? В день… убийства Татьяны Холод! Татьяны Холод, которая… должна была получить «дипломат» с документами! Холод, к которой меня приревновала жена… Потрясающе! У меня же есть жена, и ее зовут Ирина, и она сейчас… Она сейчас приехала за мной в больницу? Нет, сейчас она в Риге! А где же Грязнов, Меркулов? А где же я тогда нахожусь и что, в конце концов, происходит со мной?!

– Ну что, умер, что ли? – услышал Турецкий и почувствовал, как чья-то крепкая рука с силой толкнула его в спину.