Текст книги "Ипатия"

Автор книги: Фриц Маутнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава VIII
ИУДЕЙСКИЙ КВАРТАЛ

Гиеракс теперь мог сообщить в Александрию, что молодые монахи обещали целым войском выступить из пустыни и по-христиански оживить египетскую столицу. Анахореты же, под предводительством Исидора, по первому сигналу будут исполнять все поручения, которые им дадут.

Когда отношения между двумя властями Александрии стали невыносимы, все предсказывало предстоящую борьбу. У архиепископа было то преимущество, что он всегда находил поддержку у своего Бога и верующих подчиненных, тогда как наместник ни в иудейском вопросе, ни относительно Ипатии не мог сказать, совпадают ли его намерения с желанием двора.

В ответ на свои последние настойчивые запросы Орест получил официальное письмо министра, в котором ему весьма прозрачно давалось понять, что он должен всеми мерами способствовать окончательной победе официальной церкви и достойным образом предоставить себя в распоряжение архиепископа, «до тех пор, пока этот почтенный предводитель церкви не перешагнет границу, поставленную законом и известными целями правительства».

Это, конечно, мог бы сказать себе и сам наместник. Однако, одновременно пришли два противоположные друг другу по содержанию частные письма. В одном, автор которого был одним из приближенных императора, напоминал наместнику о значении его особы, советовал даже по малейшим поводам не допускать выхода церкви из круга своих задач. Императорская власть начинает испытывать притеснения со стороны предводителей церкви. В самом Константинополе духовенство, несмотря на свое высокомерие, не главенствует. В Риме и Александрии, однако, начинает возникать государство в государстве. Властолюбивая и жадная церковь именно теперь может сыграть на руку германским варварам, со всех сторон теснящим римское государство. Так что с полным почтением следует указывать епископу на его место.

Другое письмо пришло из женского дворца, где как раз старались побороть военную партию. Старые государственные формы доказали свою неспособность спасти громадные пограничные пространства, а внутри установить порядок. Старый фундамент сгнил, только церковь сможет укрепить расшатавшееся здание. Алтарь стал необходимым для трона, и потому его надо защищать как трон и даже больше. И тому подобное: подчинение церкви государства, зависимость чиновников, даже высших, от епископов.

Таким образом, наместник Орест, добродушно посмеиваясь, начал предрождественскую беседу со своим советом заявлением, что хорошее отношение к предводителям церкви без основательных причин разрывать не следует. Однако, уже несколько дней, во время христианского праздника Епифании, в день трех святых королей, случилось тяжелое по своим последствиям проявление их соперничества.

Рано утром наместник по заведенному порядку принимал парад. На узком мысе перед Суэцкими воротами, между виллами восточной окраины и иудейским кварталом, проходили солдаты мимо своего начальника, который сидел на коне перед выстроенной за ночь трибуной.

Наверху расселось знатное общество города. Казалось вполне естественным, что профессор Ипатия была также приглашена и в своем прекрасном, хотя совершенно простом белом платье, заняла место рядом с какой-то молоденькой генеральшей. То, что трибуна была разукрашена различными венками и штандартами, а также статуей богини победы – мраморной Викторией – настолько соответствовало ежегодному обычаю, что устроители всегда имели наготове такую довольно посредственно сделанную статую. Тысячу лет протягивала Виктория свой венок навстречу римскому войску, и тысячу лет не могло пожаловаться это войско на свою богиню. И никто не задумывался особенно над образом старой статуи: ни наместник, ни солдаты.

Однако, во время полуденной службы архиепископ в невероятно длинной проповеди представил дело так, что римские офицеры, очевидно, в угоду известной языческой безбожнице, заставляли солдат отречься от своей веры и поклоняться языческой богине. Образованные слушатели не поняли, как следует, чего добивался архиепископ, но зато народ уразумел как нельзя лучше. Толпа подростков ринулась из церкви, пронеслась через иудейский квартал, разгромив мимо ходом несколько лавок и поколотив нескольких покупателей, к Суэцким воротам, и с помощью языческой черни трибуны были разломаны, украшения раскрадены и статуя Виктории, у которой предварительно отбили крылья, брошена в море. Когда появились войска, было слишком поздно, но зато каких-либо выходок в иудейском квартале на сегодня можно было не опасаться.

От этих известий Орест пришел в неописуемую ярость, на какую только был способен его мягкий характер. Он несколько раз в присутствии высших чиновников повторил, что не оставит этого оскорбления безнаказанно, а будет действовать в согласии с правительством, которому, очевидно, нежелательно, чтобы новые правители подрывали воинскую дисциплину. Но если бы он даже знал, что в Константинополе не обратят внимания ни на него, ни на армию, а следовательно, и на государство, он все-таки не смог бы промолчать. На этот раз компромисс был невозможен.

Когда гнев немного утих, он хладнокровно обсудил со своими юристами наказание христианам и место Кириллу.

Христиане должны были понять, что приносят вред сами себе, когда епископ затевает вражду с правительством. В течение нескольких последних месяцев молодежь рабочих союзов натравливалась на лавочников иудейского квартала, которые, по вековому обычаю, вели торговлю и по воскресеньям, чем, по мнению церкви, приносили христианам некоторый убыток. С того времени, как город стал кишеть монахами, проповедовавшими по воскресеньям на всех углах, Кирилл обнаглел настолько, что приказал во всех церквях проповедовать насильственное празднование воскресенья иудеями и египтянами.

Теперь христиане должны были узнать, чья власть сильнее. В наместничестве выработали закон, по которому каждая религия обязывалась соблюдать свой праздничный день. И иудеям предоставлялось такое же право торговать по воскресеньям, как христианам по субботам.

Но важнее всего было притянуть к ответу самого архиепископа за возбуждающую проповедь. Подрывание воинской дисциплины не прощалось и в самом новом Риме.

Судьбы Ипатии, может быть, и не коснулись так сильно эти церковные и наместнические события, если бы в это время Орест не искал ее общества чаще обычного. Может быть, он хотел показать, что императорский наместник не позволит себе давать указания каждому архиепископу, во всяком случае, он на глазах у всех проявлял по отношению к девушке свое уважение и дружбу. На самом деле эта борьба была ему вдвойне приятна, так как она позволяла умно и изысканно беседовать с прекрасной подругой об искусстве и литературе. Он чаще прежнего приглашал Ипатию на маленькие собрания в свой дом и ждал ее посещения в тот полный событиями вечер, когда вражда между двумя силами должна была впервые привести к большому кровопролитию.

Случилось это в третью субботу после праздника Епифании; прекрасный городской цирк, находившийся недалеко от Пустынных ворот, вблизи западной окраины города и диких львов Ливии, был переполнен зрителями, со страстным любопытством смотревшими на проделки дрессированных животных. Когда Орест появился в своей обширной ложе, где уже ожидало его около двадцати приглашенных, в том числе и Ипатия, он добродушно подшутил над тем, что первые ряды и почти все места по обе стороны манежа были заняты иудеями. Театр и цирк – терпимейшие здания, так как они превращаются каждую субботу в синагогу и каждое воскресенье – в церковь.

Орест опоздал к началу представления. На протянутом канате танцевал козел. Следующим номером были пять слонов: один – громадный индийский и четыре маленьких африканских, сидевших на колоссальных тумбах, изображая школу. Под нарастающий восторг публики большой слон-учитель писал на песке кончиком своего хобота греческие буквы, тогда как ученики должны были, по возможности, подражать его движениям. Самый маленький и самый умный среди фокусников изображал дурачка, кривлялся и первым получил несколько шлепков по голове, пока с комичными гримасами не решился написать требуемую букву. Кульминация номера наступила тогда, когда учитель трубными звуками своего хобота произнес буквы, а ученики подтягивали ему. Школа слонов в течение нескольких недель была излюбленным номером в цирковой программе.

Когда после этого на арену вышла уже немолодая наездница, ездившая на быке, пляской и танцем изображая похищение Европы, внимание зрителя немного ослабело, и общество, собравшееся в ложе наместника, разбилось на отдельные группы. Гости занялись ледяным лимонадом, а Орест принял несколько чиновников, обязанных и здесь докладывать ему о служебных делах. Он вскрывал и прочитывал не особо важные телеграммы, приказал доложить ему о расследовании по поводу поведения архиепископа, а затем подозвал начальника полиции, с которым хотел обсудить нечто спешное.

В это самое время было обнародовано распоряжение о торговле. Если сегодня его читали на всех улицах, то завтра оно вступало в силу. Вся эта история была явно не по душе Оресту. В качестве государственного человека, он предпочел бы один общий праздник для всех вероисповеданий и не побоялся бы достичь хорошей цели допущением маленькой несправедливости. Что за беда, если в воскресенье поколотят несколько иудеев, раз от этого выигрывает единство римского государства? Но раз поступки церкви вынуждают его на строгие меры, – христианские купцы завтра же ощутят их.

Шумные александрийцы, вероятно, воспротивятся подобному указу. Начальник полиции должен был принять назавтра необходимые меры. Сегодня известие появилось слишком поздно, так что за этот вечер можно было не бояться.

Пока Орест разговаривал со своими подчиненными, за его спиной один из слуг, низко кланяясь, предлагал гостям прохладительные напитки. Вскоре поднявшийся вокруг ложи шум достиг слуха наместника. Но прежде, чем он успел спросить в чем дело или взглянуть, не случилось ли несчастье с танцовщицей, какой-то странный иудей перегнулся через барьер и, указывая на слугу, закричал:

– Ваша милость, это шпион! Шпион архиепископа! Заклятый антисемит! Он всюду, где замышляется что-нибудь против нас!

Старик продолжал бы дальше, но переодетый слуга швырнул в сторону поднос с лимонадом и выскочил из ложи. К сожалению, на свою беду! Наместник, улыбаясь, откинулся в кресле, дав знак начальнику полиции.

Внизу шпион сразу попал в руки своим злейшим врагам. Он думал скрыться через манеж, но как раз там его схватили, а потом он попал в руки прибежавшего отряда солдат, которые, не зная хорошенько в чем дело, избили его до полу смерти. Начальник полиции смог отправить в тюрьму почти что труп.

Узнав о происшедшем, наместник остался в своей великолепной ложе, ожидая конца представления со своим любимым номером – верховой ездой нубийского льва.

Между тем в городе готовились скверные вещи. Благодаря случайности или, скорее, агитации архиепископа, понимавшего опасность своего положения, вышло так, что как раз на этот вечер повсюду были созданы собрания христиан, на которых выступили монахи, некоторые отшельники или искусные ораторы из числа членов рабочих союзов. Все они говорили о взаимоотношениях церкви и государства. Как только стало известно о распоряжении наместника относительно торговли, несколько десятков проповедников во всех концах города одновременно выступили против безбожного чиновника, тайного язычника, раба проклятой Ипатии. Повсюду примешивалось еще озлобление против иудеев, как во времена худших гонений. В египетских лавках языческого квартала продавались только предметы древнегреческой индустрии, не интересовавшей ни христиан, ни иудеев. Но иудеи и христиане были конкурентами, и указ наместника грозил серьезными убытками многим честным купцам.

Как раз в разгар возбуждения, около десяти часов вечера, разнеслись удивительные известия. В одном месте рассказывали, что в цирке иудеи с позволения наместника бросили диким зверям христианского священника, в другом – что в цирке избивают всех христиан, а к одиннадцати часам стало известно, что иудеи схватили в цирке нескольких христианских мальчиков, дабы в страстной четверг распять их, согласно своему обычаю. Наместник еще и не подозревал о надвигающейся опасности, а уже отовсюду к цирку и иудейскому кварталу двигались вооруженные толпы.

В это самое время из крыши, видной отовсюду Александровской церкви, вырвалось пламя. Впоследствии различные христианские партии обвиняли друг друга в поджоге, но в первую минуту возбужденные толпы решили, что иудеи, в сознании своего торжества, совершили еще и это преступление. И вот народ, шедший, еще сам не зная куда, – ко дворцу или в иудейский квартал, – с удвоенной яростью двинулся теперь к месту пожара.

Таким образом под предводительством случайных вожаков все эти вооруженные толпы направляясь к Александровской площади. Толпа в несколько сотен крикунов двинулась к цирку, но постепенно крики: «Долой наместника» и «В огонь колдунью» становились все тише и у стен цирка толпа остановилась в беспокойной нерешительности, как мятежное, но безголовое чудовище. Хотя от цирка до Александровской церкви было не больше четверти часов ходьбы, здесь еще ничего не знали о разыгрывавшихся событиях.

Александровская церковь лежала на восточной окраине старого города недалеко от старой городской стены времен Птоломея. Недавно в ней сломали старые ворота, чтобы сделать удобнее сообщение обеих частей города. Как раз против этой бреши стояла церковь. Случилось так, что пожарная команда иудейского квартала прибыла на место первой и уже установила цепь для передачи ведер, когда подошли толпы христиан.

Казалось, что на минуту воинственное настроение погасло. Вооруженные с изумлением увидели пожарных и решили позволить им продолжать свое дело. Но постепенно площадь наполнялась все больше, скоро уже нельзя было двинуться, и внезапно пожарные поняли, что находятся лицом к лицу с тысячной толпой врагов. С громким криком побросали иудеи свои ведра и побежали через брешь к своим узким улицам. Некоторых из них ранили.

Враждебные толпы собрались на площади и, не заботясь о горящей церкви, стали обсуждать, как осуществить расправу, чтобы предотвратить угрожавшую завтра конкуренцию. Внезапно один маленький черный монах, которого никто не знал, но все слушались, посоветовал разместить несколько сот надежных людей у входов в иудейский квартал, чтобы в течение нескольких часов ни одна весть не могла проникнуть оттуда в другие кварталы города. Остальные, – а их насчитывали до тридцати тысяч, – должны были ворваться внутрь и не возвращаться до полного окончания всего дела. Никто не спрашивал, о каком деле идет речь.

План был выполнен. Ошиблись только в одном важном пункте. Иудеи лучше наместника почувствовали, что благоприятный для них закон разнуздает ненависть христиан. Начиная с середины дня, когда на хлебной бирже распространился слух о новом законе, отдельные улицы и союзы стали вооружаться на случай нападения. Никто не верил в серьезную опасность, полагаясь на защиту наместника.

Когда пожарные прибежали к себе, они нашли своих соплеменников не только на ногах, – пожар близлежащей церкви показался наученным горьким опытом иудеям важным предостережением, – но и отчасти с оружием в руках.

Таким образом, для начала, несколько сот человек заняло первые улицы, а в то время как во всем квартале под нескончаемые крики и вопли началось поголовное вооружение. Надеялись задержать христиан только на некоторое время, так как войско вскоре должно было быстро разогнать чернь.

Когда наступавшие вошли в квартал и наткнулись на неожиданную преграду, движение приостановилось, и, быть может, этим бы все и закончилось, но один из монахов поднял левой рукой крест, взял в правую меч и, призвав Бога и святых его, бросился на врага. Первая кровь пролилась, и христиане двинулись вперед.

Дикий напор сразу отбросил всех защитников на несколько сот шагов в глубину их улиц. Благодаря такому успеху, некоторые богатейшие дома были сразу разграблены, несколько женщин и детей изнасиловано и избито и, под прикрытием ночной темноты, освещаемая только огнем горящей церкви, все сильнее разрасталась дикая уличная борьба.

Надеясь на помощь войска, иудеи защищались с отчаянным мужеством и там, где расположение улиц или еще какое-нибудь преимущество ставило группу нападавших перед большинством иудеев, христиан окружали и беспощадно избивали.

Если защитники с величайшим напряжением защищали каждый дюйм, чтобы выиграть время, то и нападавшие старались закончить свою работу как можно скорее.

В кровавых летописях Александрии не значилось еще подобного избиения.

Отряды надежных людей, завладевшие входами в квартал и спокойно глазевшие на пожар в церкви, думали сначала, когда начался это ужасный шум, что у иудеев громят церкви, может быть, поколотив при этом их строптивых владельцев. Жалея, что приходится отказаться от этого удовольствия, они не нарушали своего обещания и не пропускали ни одной живой души. Нескольких иудеев, добравшихся до ворот в надежде поднять тревогу в городе, прогнали ударами обратно. Их рассказам никто не верил.

В цирке представление продолжалось без помех. В ответ на известие, что городская чернь собирается перед входом, наместник только пожал плечами. А новость о пожаре в церкви распространилась слишком поздно. Пожары не были редкостью в Александрии. Только в двенадцатом часу ночи, когда на арене происходило состязание колесниц (после которого должен был идти заключительный номер – лев на лошади), – в ложе наместника появился еще раз начальник полиции с донесением, что бежавший слуга действительно оказался шпионом, и что в результате быстрой расправы он несколько дней не придет в сознание. Одновременно чиновник сообщил, что горит Александровская церковь и что, к сожалению, из лежащего рядом с ней иудейского квартала не явилась пожарная дружина. Спасти здание невозможно, но соседним домам опасность не грозит.

Наместник сердито послал одного из адъютантов с приказанием ближайшему пехотному полку занять площадь и прекратить всякие беспорядки, а, главное, не дать огню распространиться дальше.

В цирке началось движение. Новость облетела амфитеатр, и несколько сот зрителей поспешили к выходу, – одни потому, что их дома были поблизости от пожара, другие, – особенно иудеи, – потому, что от каждого пожара они могли ожидать для себя более или менее крупных неприятностей. Пошли слухи, что в иудейском квартале начались беспорядки.

Наместник, страшно недовольный этой помехой хорошему вечеру, послал за подробными известиями. Как раз, когда начался последний номер, и могучая черная лошадь, которую должен был оседлать лев, дрожа и фыркая, выбежала на арену, пришло известие, что церковь сгорела дотла, но в иудейском квартале, по-видимому, все обстоит спокойно. Даже как-то особенно спокойно. Кроме толпы людей, смотрящих на пожар со стороны проломанных ворот, между городом и кварталом не видно ни души. Иудеи, покинувшие цирк, были спокойны, или, в крайнем случае, сопровождаемые безобидными насмешками, пропущены на улицу и предшествуемые фонарями своих слуг, шли они по пустынным улицам. Шум, который слышали последние, очевидно, был обычным праздничным шумом субботней ночи.

Наместник внимательно следил за любимым номером. Молодой, стройный нубийский лев – черно-желтое животное с великолепной черной гривой – одним гигантским прыжком вскочил на арену и, громко рыча, остановился в центре. Дрессировщик с кинжалом вместо кнута встал рядом с ним. Лошадь была хорошо выдрессирована и почти не выдавала своего страха. Как стрела, помчалась она по арене, громко ржа и ударяя копытами о барьер.

Дрессировщик дотронулся острием кинжала до льва. Животное сделало три тихих кошачьих шага по арене, смерило взглядом расстояние и внезапно оказалось на широком седле, на спине бешено носившейся по кругу лошади. Ржание испуганного коня и рев седока заглушили даже аплодисменты зрителей.

Еще дважды был повторен этот номер, затем и лев и лошадь исчезли, и представление было окончено.

Здание цирка быстро опустело. Не торопясь покинул наместник с гостями свою ложу. Он пожелал офицерам и чиновникам доброй ночи, не преминул сказать что-нибудь их женам, и, наконец, в сопровождении адъютантов, рядом с Ипатией, стал спускаться по мраморным ступеням. И старик и девушка засмеялись одновременно, когда увидели выстроившуюся внизу лейб-гвардию Ипатии. Во главе ее, конечно, были Вольф, Троил и Александр. Орест, улыбаясь, собирался сказать, что эта молодежь начинает тяготить его своим присутствием. Он не закончил, однако, ради шутки посмотрел внимательно вокруг. Они вышли на улицу, и свет факелов упал на всем известный мундир наместника и не менее известную фигуру Ипатии. Ее голова и плечи были покрыты черным платком. Белое платье ниспадало до пят. Казалось, что сотни людей ожидали этого момента, чтобы смехом и шумом встретить наместника и его молодую подругу. Не замедляя шагов, Орест приказал одному из своих адъютантов прислать отряд охраны. Пока офицер исполнял приказание, Орест спокойно подошел к своим носилкам. Казалось, что он не удостаивает чернь ни единым взглядом. Он хотел только затянуть свое прощание с Ипатией до момента прихода отряда охраны.

Подозвав Вольфа, внушавшего ему наибольшее доверие своей солдатской выправкой, Орест сказал:

– Сейчас появится несколько моих людей, чтобы проводить профессора к дому. Я знаю, вы готовы лично защищать Ипатию от этих крикунов, но я должен сделать что-нибудь со своей стороны. Я сам поеду к месту пожара. За время моей службы строилось столько новых церквей, и я присутствовал на стольких торжественных закладках фундамента, что мне необходимо увидеть исчезновение одного из таких сооружений. С вашей стороны было бы очень любезно сообщить мне о благоприятном возвращении моего друга. Я буду ждать там.

Шутя обернулся наместник к Ипатии, ведь он будет сейчас горевать, как Ахиллес, у которого эллины уводят подругу.

В шумевшей толпе произошло движение. Люди сторонились с криками, некоторые попадали на землю: сквозь толпу в боевом порядке двигалось два десятка пехотинцев в полном вооружении. Орест приказал их офицеру сопровождать Ипатию и встать на страже перед Академией. Потом наместник отправился к Александровской площади.

Чернь вновь подняла крик вслед уходившим солдатам. Однако перед носилками наместника она боязливо расступилась, и Орест удовлетворился тем, что погрозил пальцем.

Ипатия тоже старалась выразить полное равнодушие к угрозам толпы. Легким движением руки она указала Троилу и Александру места рядом с собой. Сзади под предводительством Вольфа шла остальная молодежь, а за ними маленький отряд солдат.

Молодому философу было немного не по себе и она, совсем не потому, что была женщиной, охотно облокотилась бы на чью-нибудь сильную руку. Она оглянулась. Рядом такая рука была у Вольфа, но от христианина она не хотела принимать помощи. Может быть, она была удивлена тем, что отсутствует ее жених. Чтобы справиться с собой, она сказала Троилу:

– Добрый князь слишком осторожен. Что могли бы сделать мне эти люди, если бы я была одна?

– Решительно все, профессор! Например, вас могли бы убить, и было бы жаль всех познаний, которые вы собрали.

Ипатия пожала плечами и еще настойчивее попыталась вести спокойный философский разговор.

Не задумываясь над тем, что она говорит, девушка сказала, как высоко стоит образованный человек над чернью и как спокойствие мудрого не может быть поколеблено никакими угрозами. В этот момент из среды преследователей раздался громкий свист.

– Позвольте сказать мне нечто, профессор! – воскликнул Александр. – На меня вы можете положиться так же, как на самого грязного из солдат, идущего за нами, которому платят за то, что он идет на смерть. Но если бы я сказал, что прогулка по Афинам была бы для меня менее приятна, чем пребывание в этой проклятой Александрии – я согласился бы. Я не Бог весть какой философ, но никогда не лгать – это, на мой взгляд, уже частица мудрости. Сознать человеческий страх – часто начало мудрости.

Молча все шли дальше, и только около стен Академии Ипатия спросила сдавленным голосом:

– А где же?..

– Вы хотите знать, где Синезий? Он воспользовался удобным днем и хорошим ветром, чтобы съездить в Кирены. Он хочет пристроить к своему дому новый флигель маленькую Академию с маленькой библиотекой и колоссальным письменным столом с новым устройством. Чернила будут непрерывно наполнять чернильницу, чтобы не беспокоить мелочами занимающихся. Кажется, он хочет устроить там фабрику папирусов. Комнаты старого дома, которые двадцать лет назад служили ему детской, будут переделаны в колоссальную лабораторию. Одним словом, он думает о будущем, и поэтому сейчас его нет с нами. Недели через две он явится с редкой рукописью, содержащей повествование о подвигах великого Александра.

С коротким «спокойной ночи» Ипатия быстро ушла к себе. Офицер расставил часовых, а Вольф объявил, что остаток ночи он проведет поблизости.

– Все равно я не смогу заснуть. Мне было бы легче, если бы я проломил несколько этих крикливых голов. Доброй ночи, Троил, доброй ночи, сын Иосифа. Сообщите, если хотите, его светлости, что я позабочусь о ночном спокойствии Ипатии. Прощайте!

Мимо кучек черни, уже начавшей расходиться и лишь изредка посылавшей вслед студентам свои грубые угрозы, молодые люди пошли ближайшей дорогой к Александровской площади. Почти у всех студентов были комнаты именно в Латинском квартале Александрии – так что то один, то другой уходили к себе; некоторые заворачивали в уютный кабачок, и, наконец, только Троил и Александр шли далее к наместнику, чтобы передать ему желанное известие.

Когда они достигли площади, пожар еще не окончился. Крыша центральной части уже сгорела, а над почерневшими стенами боковых приделов[17]17
  Придел – добавочный, боковой алтарь в церкви.


[Закрыть] вспыхивали только кое-где синие огоньки, но над входом и алтарем вздымалось еще могучее пламя. Говорили, что там, в потайных кладовых, были сложены запрещенные и конфискованные писания христианских еретиков и последние книги императора Юлиана. Вздымающееся пламя гудело, как ураган; в промежутках слышались команды греческих пожарных дружин, крики людей, попадавших под дождь летящих углей, раненых и испуганных и, наконец, дикие ругательства арабов-водоносов, не умевших работать без взаимных оскорблений.

Троил и Александр нашли наместника, который с благодарностью выслушал их сообщение. Они остались около него, смотря на увенчанный крестом остаток крыши. Языки пламени взлетали одни за другим; внезапно раздался треск, заглушивший все остальные звуки, и в одно мгновение пылающий костер с громом скрылся за оголенными стенами здания. Колоссальное черное облако поднялось к небу. На площади стало сразу тихо и темно.

– Кончено, – сказал наместник тихо своей свите. – Одной церковью меньше!

В это мгновение из толпы, ограждавшей вход в иудейский квартал, раздался дикий крик о помощи, а затем отдельные слова: «Боже Израиля! Убийцы!»

Наместник торопливо пошел на голос. При его приближении толпа расступилась. На земле лежал, истекая кровью, старый иудей в своем праздничном платье, в котором он только что был в цирке. Александр узнал в нем богатого владельца стекольной фабрики. Он наклонился и приподнял голову раненого. Умирающий открыл глаза, узнал наместника и прошептал:

– Благодарение Богу! Пощады! Несколько тысяч… два часа! Убийство и грабеж! Мой дом… моя дочь, моя Мира! Обесчещена, замучена, убита!

На площади стало тихо. Только внутри церкви огонь завывал, как ветер в колоссальной трубе. Со стороны иудейского квартала несся неясный гул. Теперь становилось ясным, что это был звон скрещивающегося оружия и крики о помощи.

Полк, стоявший на площади, собирался уходить.

Тогда наместник подошел быстрыми шагами к полковнику:

– Оставьте гореть то, что горит! В иудейском квартале погром. Соберите ваших людей, дайте мне лошадь. Надо спасти то, что осталось. Пошлите за подкреплением, за кавалерией. Вперед! Марш!

Не прошло и минуты, как полк уже стоял в полной боевой готовности. Наместник с полковником почти галопом помчались к злополучному кварталу.

За пять минут солдаты очистили пространство между стеной и предместьем. Они ускорили свои шаги, когда увидели, во что превратились первые дома. В начале улицы лежало тридцать трупов христиан и иудеев. И затем не было дома, на пороге которого не лежал бы мертвец; не было лавки, которая не была бы разгромлена. Везде валялись разодранные ткани, разбитые бочки с вином или маслом Повсюду шныряли мародеры. Но наместник приказал не останавливаться. Только те из воров, которые случайно попадали в сферу действия римского меча, сразу успокаивались. Спешили спасать то, что еще можно было спасти!

До сих пор солдаты двигались молча. Слышались только команды. Нарушителей порядка хотели захватить врасплох. Несмотря на слова умиравшего, наместник не представлял себе серьезность сложившегося положения. Теперь же он приказал подать сигнал. Убийцы должны были услышать звук надвигающейся расправы. Пусть лучше часть их спасется, чем хотя бы на одну лишнюю минуту продолжится избиение!

Под звуки труб полк поспешил дальше. Вперед! Вперед! Теперь видно было, как впереди бегут какие-то фигуры. Полковник разделил людей и послал две роты боковыми улицами. Место встречи было назначено у Суэцких ворот. Вперед! Вперед! Наконец достигли улиц, на которых монахи оказались после двухчасовой бойни. Но главная масса убийц уже сбежала, и оставались только отдельные кучки, окруженные отчаянно сражавшимися иудеями.

Не было времени спрашивать. То здесь, то там раздавались восклицания, из которых наместник понял положение дел. Иудеи просили предоставить им возможность расправиться с остатками грабителей, чтобы он мог преследовать главные массы. Им оставался только один путь – через Суэцкие ворота в пустыню. И в то время, как иудеи принялись сводить свои кровавые счеты, полк стремительно двинулся дальше.

У Суэцких ворот удалось настигнуть арьергард христианских банд. Последние были перебиты. Сотни были захвачены и переданы на расправу горевшим мщением иудеям. Преследование продолжалось. Вдали виднелись бегущие человеческие толпы.

Наместник остановился и поручил дальнейшее преследование полковнику. Дрожа от возмущения, он отъехал в сторону и старался прийти к какому-нибудь решению.

Небольшой отряд остался при нем для охраны. Он намеревался уже послать и его в погоню за беглецами, но вдруг раздался топот. С дикой скоростью мчалось несколько эскадронов кавалерии. Их офицер хотел остановиться перед наместником, но Орест протянул руку вперед и сделал знак сжатым кулаком. Офицер понял его. Он взмахнул мечом по воздуху, и эскадроны промчались мимо.